Капиталистическая классическая экономика основана на принципе: что хорошо индивиду, то хорошо и обществу. И такой принцип срабатывает при условии, когда нация на подъеме и жаждет свершений. Принцип начинает работать разрушающе, если индивиды охвачены гедонизмом. Общество потребления с преобладанием гедонистов и лентяев начинает разлагаться. В нормальном обществе действует психология, которая описана в мемуарах биржевого игрока (Льюис М. Покер лжецов):

«…По всей стране граждане, имевшие закладные под 4, 6 или 8 процентов, с иррациональным воодушевлением стремились досрочно погасить свои ссуды… Даже в период всеобщей моды на использование финансового рычага (т. е. кредитов) многим по прежнему была неприятна сама мысль о том, что на них висит долг».

С точки зрения биржевого спекулянта желание не иметь долгов – плохо, но с позиций здоровья нации как раз хорошо, что люди стремились не накапливать долги и гасить их при первой возможности. Чем быстрее заемщики выплачивали долги, тем быстрее деньги попадали в оборот и могли совершать новый инвестиционный цикл. Затем общественная психология стала меняться, пока не привела к массовым неплатежам. Люди охотно брали кредиты, мало задумываясь, как они будут их отдавать. Смена ментальности способствовала возникновению к 2008 году гигантского ипотечного кризиса в США, а также долгового кризиса в Греции, Исландии, Испании, Португалии, Ирландии, Кипре… Вроде бы стало ясно, что раздувание долгов – не лучший путь, однако свернуть с него уже не представляется возможным. Надо ломать сложившуюся психологию потребителей и избирателей, а уговорами это не сделать, и до диктатуры (как это было в Чили и Аргентине, где процветала практика социального паразитизма) еще далеко. Возникла межеумочная «колебательная» ситуация – между уходящим прошлым и сомнительным будущем. Она внушает тревогу и вызывает волну жесткой критики сложившейся модели. Например, политолог А. Панарин в статье «Народ без элиты: между отчаянием и надеждой» с долей преувеличения, но верно по сути дела писал: «…в постиндустриальную эру возобладала на уровне и личного, и коллективного проекта миграция из сферы труда в сферу досуга, из творческой напряженности в гедонистическую расслабленность. Вопрос о постиндустриальном обществе был решен не на путях новой творческой мобилизации людей, приглашенных к участию в массовом духовном производстве, а на путях их досуговой демобилизации». И далее: «Буржуа‑постмодернист, вкусивший всех прелестей азартно‑игрового существования (по модели богемного досуга), стал носителем микроба деиндустриализации. Речь идет, повторяю, не об историческом "снятии" индустриального образа жизни творческо‑постиндустриальным, связанным с наукоемкой экономикой, а об регрессивном обрыве: из модерна – в контрмодерн, из продуктивной экономики – к спекулятивно‑ростовщической».

О том же писал американский критик надвигающейся деструкции П. Бьюкенен: «Общества, создаваемые с целью обеспечить своим членам максимум удовольствия, свободы и счастья, в то же время готовят этим людям похороны. В наступившем столетии судьба, возможно, компенсирует китайцам, мусульманам и латиноамериканцам все те тяготы, которые им пришлось вынести. И, возможно, именно этим народам суждено в скором будущем стать властелинами мира» (Бьюкенен П. Смерть Запада. – М.: ACT. 2003. С. 56).

Такая экономика требует идеологического прикрытия и соответствующего ее духу образа жизни и мировосприятия, то есть соответствующей культуры.