Казалось бы, где развиваться капиталу, если не в России после отмены крепостного права? Колоссальная территория – готовый самодостаточный рынок, природные богатства, многочисленное население, переходящее от натурального к товарно‑денежному хозяйству, как только возникает возможность. Ан нет, развивался капитал медленно. В оборонных и смежных с ними отраслях – горнорудной промышленности, в производстве чугуна и стали, в машиностроении – доминировали государственные, казенные заводы, жившие вне законов рынка и тормозившие его развитие. Частный российский капитал складывался в основном из купечества и выбившихся «в люди» крестьян и ремесленников. Иностранного капитала в страну притекало немало, но гораздо меньше, чем могло бы, – инвесторов пугали хилые законы и средневековые практики. Но главным тормозом развития было качество рабочей силы. Крестьяне и «горнозаводские» крепостные, приписанные к казенным заводам и ставшие на рубеже ХIХ‑ХХ веков формально свободными наемными рабочими, не были готовы к труду на современных промышленных предприятиях. Низкая производительность труда в России бросалась в глаза – невежество, лень, пьянство. Работа – наказание. Жизнь, впрочем, тоже…

Английский рабочий получал в четыре раза больше российского, а российский все равно обходился фабриканту дороже. «В Англии на 1000 веретен приходилось 3 рабочих, в России… – 16,6»[1]. В Европе уже в конце XVIII века были развиты ремесла и мануфактуры, при переходе к фабричному производству людям нужно было лишь переучиться. А это совсем не то же самое, что лепить фабрично‑заводского рабочего из вчерашнего крестьянина.

С чего‑то надо было начинать, и Витте взялся за расширение сети железных дорог. Отсутствие транспортных путей не только не давало сложиться единому рынку, лишало мобильности и капитал, и товары, и труд. Отсутствие дорог напрямую тормозило развитие сознания людей. Они проживали всю жизнь там, где родились, в замкнутости и изоляции, считая традиции данностью и не имея представления об остальном мире. Мы плохо понимаем истинную роль пространств, которыми привычно гордимся.

В середине 1880‑х Витте, управляющий Общества Юго‑Западных железных дорог, уже построил Одесскую железную дорогу. Тут его назначают министром путей сообщения, и он берется за прокладку железной дороги от Челябинска до Владивостока, знаменитой Транссибирской магистрали.

Азиатская часть России была оторвана от центральных европейских районов, да и в пределах азиатской территории единый рынок еще не сложился: в Иркутске ржаная мука продавалась по 1,5 рубля за пуд, а в Томске – по 45 копеек. Часто в Сибири хлеб вообще не находил спроса, а в центральных промышленных районах дневное содержание рабочих – то есть стоимость рабочей силы, если по Марксу, – доходила до 5 рублей из‑за дороговизны хлеба. «Железная дорога, – утверждал С. Ю. Витте, – без сомнения, устранит эти… аномалии». Витте был намерен извести патриархальные формы товарообмена в Сибири, помочь капиталу освоить дремлющий потенциал азиатской части России, поднять уровень жизни простых людей. Это только кажется, что железные дороги «всего лишь» инфраструктура. Витте был прекрасным математиком и сам разработал систему новых железнодорожных тарифов. Ясно же, что стоимость перевозки товаров должна быть меньше разницы в ценах на рынках в разных частях страны, чтобы люди захотели пользоваться дорогами. Какую уйму расчетов надо было сделать, чтобы обсчитать все участки Транссибирской магистрали! Это, по сути, было определение пропорций будущего рыночного обмена. Сложится рынок при помощи новой железной дороги или нет – вот какова была цена вопроса.

Дальний же умысел Витте состоял в том, чтобы двинуть в Сибирь людей из европейского центра, ослабив там давление перенаселения на землю и одновременно оживив безлюдную Сибирь, где земли было на порядки больше, чем людей, желавших ею владеть. Какое же сопротивление вызвала эта затея! Помещикам был на руку избыток населения в центральных частях страны, позволявший поддерживать высокую стоимость аренды земли. Денег у крестьян не было, аренду они отрабатывали натурой. Помещиков приводила в смятение мысль, что переселение крестьян на восток может лишить их дармового труда.

Дороги строили ссыльные и каторжные, другого труда в местах прокладки магистрали не было. Снова дармовой труд – теперь на государство. Да и на его заводах рабочим, однажды прикрепленным к ним, особо некуда было податься. Не было рынка свободного труда. А значит, простора для капитала и быть не могло.

Умственные и житейские шатания

Витте расчищал дорогу капиталу в прямом и в переносном смысле слова. Убеждал сопротивляющихся, что нет смысла ломать копья в дебатах: надо идти по пути, проложенному Европой. Это сложно, ведь в России сложились совсем другие законодательные и культурные условия, но именно их и нужно менять не мешкая.

«Мы привыкли не воспроизводить жизнь, изучая и принимая во внимание течения западной жизни, а строить ее, копируя… факты из жизни то одного, то другого западного государства, часто даже без изучения ее течения, – писал Витте в «Воспоминаниях». – От этого… наше умственное и житейское шатание между… противоположными течениями, действиями и мероприятиями. Ради одних западных учений мы становимся на путь свободного обмена, убивая некоторые отрасли промышленности; затем ради других учений мы силимся возродить… [их] путем усиленного покровительства»[2].

Будто сегодня писано! Послушаешь заклинания о модернизации‑диверсификации и улучшении инвестиционного климата – вроде наши кормчие понимают, что нужны реформы, а для этого требуются в том числе и иностранные инвестиции, и передовые технологии, которые несет иностранный капитал. И тут же снова фантазии – хорошо бы взять у Германии вот это, а у Китая – вот то. Нет ни последовательной экономической политики, ни желания объяснить людям, где именно лежит путь к деньгам для них самих и для всей страны. От этих умственных шатаний только закрепляется брак мышления. Люди уже с трудом различают, что есть норма, а что – психический вывих собственного сознания.

– Правда, что в Штатах полицейское государство? – недавно спросил меня типично средний москвич, регулярно читающий новости, причем на всех ресурсах подряд, что, возможно, его и подводит…

– В каком смысле «полицейское»?

– Ну… типа все по закону, никому денег не дать, чтоб вопрос решить…

И тут же, после паузы, этот типичный москвич принялся возмущаться российской коррупцией. Как одно уживается с другим? А запросто: ум цепляется за отдельные факты, не пытаясь сложить их в цепочки причин и следствий. Хочется «решать вопросы» в обход закона, за деньги – это же удобно. При этом возмущает живодерство чиновников – вот совести нет! Сохранить одно, но изжить другое – не абсурдно ли? Но и на это у вывихнутого сознания готов ответ: «А почему нет? Мы ж великая страна. У нас свой путь». Людям кажется, что если мы станем как все, то чем тогда гордиться? А спроси их, что это за «особый путь» такой к лидерству в мире и достатку в стране, – ни одного внятного звука. Теперь уже даже без паузы, на том же дыхании, принимаются скорбно вздыхать: «Ой, у нас все не как у людей». Вот и пойми, какой они, собственно, хотят видеть страну…

На посту министра финансов, а затем премьера Сергей Юльевич Витте провел денежную реформу, привязав курс бумажных денег к золотому рублю, то есть стабилизировал денежно‑финансовую систему. Реорганизовал работу Дворянского и Крестьянского банков, они стали расширять кредитование и помещиков, и крестьян, пуская в новый оборот отобранные за долги разорившиеся поместья, которые их хозяева не сумели перестроить на рыночный лад. Стал возникать рынок земли, агробизнес начал становиться на капиталистическую основу.

Витте умудрился извести казнокрадство и даже тупой непрофессионализм в огромном государственном секторе. Пожалуй, при нем госпредприятия функционировали эффективнее, чем когда бы то ни было. Он не ограничился этим, а вкладывал полученные казной дополнительные доходы в поддержку частного предпринимательства. Ни до, ни после него никто этого не делал. До сих пор.

Со знанием дела Витте маневрировал между политикой свободной торговли и протекционизмом. Стимулировал импорт, закупая за границей сталь, чтобы не замедлять железнодорожное строительство. Одновременно ограждал высокими тарифами текстильную, швейную, пищевую промышленность, защищая русский капитал, который в этих отраслях уже развернулся, даже давал капиталистам налоговые льготы на импорт современного оборудования – сегодня мы сказали бы «поддерживал внедрение высоких технологий». И тут же всячески способствовал притоку иностранного капитала в те же самые отрасли. Чтобы российский производитель не расслаблялся…

Мы видим сегодня, как работает – или не работает – импортозамещение в агробизнесе. Запретив антисанкциями импорт сыра, ветчин, помидоров, наше государство не открыло другой рукой доступ иностранному капиталу в эти отрасли, чтобы сыры и колбасы производились в России. Отечественный производитель обрадовался: ему помогли встать на ноги. На прилавках появились, к примеру, тугие краснодарские помидоры вместо водянистых голландских. Но в тепличных условиях производитель тут же и оборзел. Зачем думать, что рано или поздно запреты на импорт снимут и надо готовиться к конкуренции? Взвинчивай цену на гречку, вари сыр из простокваши, мыла и пальмового масла – и все дела. Тупое импортозамещение без стимулирования иностранных инвестиций, которые создают конкуренцию, еще ни одной стране ничего хорошего не принесло.

Каждое направление реформ Витте заслуживает отдельного рассказа. Но в контексте размышлений о том, откуда берутся деньги и почему их поиск в России оборачивается такой драмой, на первый план выходят три задачи, которые решал Витте. Во‑первых, привлечение иностранного капитала вопреки сопротивлению тех, кто считал это кабалой для страны. Во‑вторых, ослабление и размывание общины, средневекового реликта. И в‑третьих, издание в разгар революции 1905 года Манифеста 17 октября, который должен был положить начало созданию новой архитектуры государства и формированию гражданского общества.

Иностранный капитал, международные кредиты и займы

Думаете, страх и неприязнь в отношении иностранного капитала появились в России только сегодня? Вот уж нет, они культивировались в нашей стране постоянно. Не раз Россия с помощью иностранных займов, инвестиций и концессий выруливала на путь устойчивого развития. И тут же властные силы начинали спешно рвать и делить неспелые плоды с деревьев, на которых растут деньги… Большевики – при уничтожении НЭПа, Сталин – в ходе индустриализации. На всех отрезках истории рано или поздно иностранным инвесторам приписывался умысел обобрать Россию, а тех, кто привлекал их в страну, клеймили за продажу Родины. Попользовавшись тем, что создал иностранный капитал, его тут же гнали взашей. Даже не скажешь, чего в этом больше – глупости или бесстыдства. Пороки внутреннего устройства признать невозможно, а внешний враг – вот он, пришел нажиться.

Российский бюджет во времена Витте был скуден, и с этим можно было бы жить, если бы не задача модернизации. Витте нужны были инвестиции, он бестрепетно набирал иностранные кредиты для строительства железных дорог, укрепления банков, реорганизации государственных предприятий – сильное государство не боится брать в долг. А нынешние кормчие страны боятся. Внешний долг России сегодня меньше 20% ВВП, зато нет денег, чтобы вкладывать в инфраструктуру. Да ведь это значит расписаться в собственном бессилии, по сути признать, что страну никогда не удастся поднять настолько, чтобы вернуть долг.

За долги европейским странам Витте ругали все, включая государя Александра III. Действительно, в политике никто не бел и не пушист, у кредитора всегда есть желание использовать выданные займы как рычаг давления на должника. Но это же азбучная истина, которую надо просто учитывать в расчетах. И когда заем, полученный Россией от Франции, стал обрастать кабальными условиями, Витте сумел, выражаясь современным языком, перекредитоваться у Германии. Это просто вопрос профессионализма.

В правительстве и при дворе отношение к иностранным инвестициям было самое негативное, и Витте снова приходилось сражаться. На крики – точь‑в‑точь как и сегодня – о кабале и утрате самобытности страны он отвечал, что за самобытность принимается банальная отсталость. «Капиталы, как и знания, не имеют отечества, – утверждал он. – Раз богатство создано, оно стремится туда, где в нем наибольшая нужда, где его лучше оценят, лучше сумеют им воспользоваться… Говорят, что иностранные капиталы грозят будто бы самобытности страны и если не спешить, то можно обойтись и собственными капиталами для создания промышленности и новых капиталов. Но великая страна не может ждать !»[3]

Современная Россия эту мысль не усвоила. Рыночные реформы 1990‑х годов выдохлись, не успев принести первые плоды, а для реформ ох как важно не упустить момента! В стране не было денег, чтобы вдохнуть жизнь в лежачие заводы, быстрее насытить рынок товарами, смягчить падение уровня жизни людей. Отчаянно был нужен капитал – любой национальности. Но никто не торопился писать законы, защищающие инвесторов, не спешил давать льготы тем, кто был готов пуститься в новое дело с русскими партнерами, принеся с собой капитал.

В начале 1990‑х иностранцы обивали пороги кабинетов, предлагая проекты – от быстрой застройки обветшавшего центра Москвы до переоснащения ключевых металлургических предприятий. Все переговоры тонули в трясине – опасались прогадать. А к началу нулевых сурово‑запретительное регулирование иностранных инвестиций – чтоб, не дай бог, чего не натворили, – поставило на этой теме крест: кроме единичных смельчаков, в Россию никто из иностранцев уже и не рвется.

Что может быть лучше чужих денег? Во всем мире самая острая конкуренция идет не за нефть или другие ресурсы, а именно за чужие деньги – иностранные инвестиции. В России же твердят об улучшении инвестиционного климата, а на практике только заботы – как отгородиться от инвесторов. Так что если вы тоже думаете, что отдать землю в аренду китайцам в вашем, к примеру, Забайкалье – это путь в кабалу, то утешьтесь: в этой убогой мысли столь же мало оригинальности, сколько и правды.

Знаковое здание в центре Нью‑Йорка, украшение «Большого яблока» – Рокфеллер‑центр. Это 14 высотных зданий в стиле ар‑деко, где расквартированы крупнейшие корпорации. Каждый год на Рождество там ставят главную елку страны, а церемонию зажигания свечей на ней в рождественскую ночь транслирует национальный телеканал NBC. Что страшного случилось от того, что в 1989 году японская группа Mitsubishi выкупила этот квартал у семьи Рокфеллера? Он перестал был украшением нью‑йоркского мидтауна? Стал инструментом насаждения «японских порядков»? Большинство американцев и не ведает, что они наслаждаются рождественским сезоном в японском квартале…

Не нравится пример Нью‑Йорка? Пожалуйста, вот другие: производство японских тракторов Komatsu и немецких автомобилей Volkswagen в Калуге и BMW в Калининграде. К сожалению, такие примеры можно по пальцам пересчитать. А цена, которую мы платим за опасливое отношение к иностранному капиталу, огромна.

Сколько сырого леса вывозят из России шведы и финны, хотя на экспорт сырой древесины существует масса ограничений? Иностранцы обходят их правдами и неправдами, а мы только ужесточаем инструкции – чтоб не обходили, гады! Насколько разумнее было бы дать иностранцам льготы, побудить их перерабатывать древесину в России. Это бы привело и к созданию новых рабочих мест, которые сейчас возникают не у нас, а по ту сторону границы. Возникла бы российская – именно российская! – высокая лесопереработка и новейшие мебельные и бумажные технологии. А сейчас Россия вывозит сырую древесину и целлюлозу, а всю мелованную бумагу для глянцевых журналов, кондитерки и парфюмерии, которую делают из нашей же целлюлозы, покупает в Финляндии. Курам же на смех!

«Мы сами уже поглотили столько иностранных капиталов, явившихся к нам в виде знаний, орудий труда, денег, – повторял Витте, – ассимилировали стольких иностранцев, пришедших в качестве мастеров, хозяев предприятий, учителей, что странно даже говорить о какой‑то опасности для русской самобытности от ищущих у нас заработка иностранцев и их капиталов… Предубеждение против иностранного капитала у нас доходит до того, что заводится речь о каком‑то заполонении России иностранцами, распродаже русских богатств и экономической оккупации. Точно речь идет о совсем отсталых Индии или Египте. Но это уже равносильно слепоте: это значит не знать своей великой истории, не верить в свои великие силы»[4].

Витте доказывал, что российские порядки таковы, что не много иностранцев желают иметь с Россией дело. Именно порядки надо менять, а не иностранцев запретами обкладывать. Тот самый иностранный капитал, которому Витте старался создавать условия, вытягивал из деревни людей, превращал неграмотных, некультурных мужиков, выработавших за века неволи отвращение к работе, в обученных рабочих. Давал им тот самый достаток, которого они отродясь не видели.

Так и остается загадкой, почему укоренилось в российском сознании убеждение «что немцу хорошо, то русскому смерть». Понятное желание видеть свою страну великой оборачивается дикими идеями о том, что рассчитывать на чужие деньги – позорно и опасно. Но ведь в этом и состоит искусство государства и задача экономического управления – заставить чужие деньги работать на свой народ. Вместо этого его стращают «западными ценностями». Дешевка ведь это, но как любят ее повторять лидеры нашего парламента – Госдумы.

Догоняем особым путем… Кружным, что ли?

При всем желании сделать страну передовой ни государь, ни либеральные дворяне не хотели ее индустриализации. Промышленность ведь рождает такой опасный феномен, как пролетариат, а там рукой подать и до других ужасов, которые пророчит какой‑то Маркс. Но дальше – хуже. Они и проблему аграрного развития страны собирались решать «особым образом», никто не рвался менять отношения в деревне. Отсталость, заскорузлость мышления «образованного класса», который призван «сеять разумное», преследуют Россию уже полтора века. «Мыслящие и образованные» играют в развитии страны весьма противоречивую роль.

Копья ломали по вопросу о земле. При нормальном развитии капитала помещики либо превращают свои поместья в крупные капиталистические аграрные производства, либо, разоряясь, как это показал Чехов в пьесе «Вишневый сад», вынуждены продавать поместья кусками или целиком лопахиным, то есть любым предприимчивым людям, включая крестьян.

Помещики не могли отказаться от привычной жизни на широкую ногу, не думая о том, что им больше не видать бесплатного труда крепостных. По два‑три раза закладывали и перезакладывали свою землю в бессилии распорядиться ей разумно. Но тут в процесс вступал Крестьянский банк, который Витте для того и создал. Он забирал землю за неуплату долгов, продавал ее кусками крестьянам по относительно доступным ценам. Так что не торопитесь легковерно соглашаться с «марксистами», которые обвиняют Витте и Столыпина в том, что ни тот ни другой «не решился покуситься» на помещичье землевладение. Горячиться не стоит, просто для этого не обязательно что‑то у кого‑то отнимать. Можно и без насилия. Витте и Столыпин делали свое дело, пока остальные были заняты спорами о справедливости или несправедливости раздела земли с отменой крепостного права.

Спор, в сущности, бессмысленный – справедливых дележек не может быть в принципе! Не так важно, были ли условия изначально справедливы, важнее – есть ли возможность свободно и добровольно менять их по ходу дальнейшего развития. Российская интеллектуальная элита не хотела этого понимать ни во времена Витте и Столыпина, ни спустя почти век. Ее стоны о несправедливости приватизации 1990‑х только подливают масла в котел социальной неприязни, которую обыватели питают к нарождающемуся капиталу, фактически давая государству моральное право тихой сапой прибирать к рукам то, что этот капитал в свое время приватизировал. И ведь вот что интересно: все «мыслящие» – сплошь за рынок, за развитие капитала, а сами ставят ему палки в колеса. Да еще прикрываясь заботой о народе, которого в грош не ставят, как сами признают.

В начале XX века «мыслящие» под флагом заботы о крестьянстве рубились по вопросу о том, превратятся ли крестьяне из рабов в «обеспеченное сельское сословие» или в «батраков с наделом». А какая разница‑то? Каждый батрак с наделом может либо превратиться в «обеспеченного», либо, потеряв надел, заделаться нормальным пролетарием и жить будет не хуже, потому что и с наделом его жизнь была отнюдь не сахар. В Англии тоже поместья ни у кого не отнимали, жизнь заставила самих земельных аристократов отрезать от своих владений куски на продажу – причем процесс этот пошел уже в основном не в XX веке, и никакому развитию эти поместья не мешали, все шло естественным путем.

За надуманными спорами не хотели видеть главного: крестьянин – хоть с большим наделом, хоть с меньшим – не стал свободным. Поземельная община, «мир», попросту заменила помещика, дав крестьянину ничуть не больше свободы, чем было у него при крепостничестве. У него не было ни собственности, ни гражданских прав, он для закона не существовал. Субъектом права и собственником земли оставалась община, но не крестьянин.

В общине можно было по‑прежнему пороть крестьян по распоряжению общинного старосты, отбирать у них землю, перераспределять наделы. Никакого закона, регулирующего отношения общины и крестьянина, не было в принципе, были лишь практики и традиции. Не оттуда ли происходит сегодняшнее отношение к закону как к химере, которая в реальной жизни никого не защищает? И не оттуда ли растут корни неписаных традиций и практик, которые бездумно передаются из поколения в поколение и по лекалам которых так и живет большинство населения?

А российским «мыслящим» начала XX века именно в общине, где обычай стал синонимом произвола, виделась особая русская самобытность, что и сегодня нам аукается, да еще как! Оттуда идут слезливо‑патриотические причитания, что общинное начало, коллективизм – наши славные традиции. Община имела какой‑то смысл, когда еды в деревнях хватало едва ли до середины зимы, а потом всем вместе нужно было не подохнуть с голоду. Как и крепостничество, община была не лучшей школой нравственности – причем для всех сословий. Не ведая, что в основе власти должен лежать закон, крестьяне воспринимали власть как силу, действующую как ей удобно. Власти же было вообще безразлично, что творится в общинах, лишь бы платили подати.

Крестьянин не мог применять агрономию или технику. Какой смысл, раз земля постоянно перераспределяется? Неграмотные общинные старосты и общинные сходы заменили помещиков в этом новом издании крепостничества. Расслоение крестьян на капиталистических фермеров и наемных рабочих было заблокировано, а круговая порука не позволяла преодолеть групповое мышление. И выйти из общины крестьянин не мог без согласия схода. Крестьяне не могли быть ответственными за собственный достаток, зато у них было чувство, что в общине никому не дадут пропасть. Жили без понимания природы денег, которые в общине роли не играли.

И всех это устраивало! Правительство и буржуазия считали, что община хранит народ от пролетаризации, а значит – и от вредных коммунистических идеек. А уж революционные демократы – это просто песня! Они верили, что община – это прообраз социалистической ячейки общества. В ней уже все общее, как должно быть при социализме. И не нужен никакой капитал, эта бесполезная и полная тягот фаза развития. А кто будет создавать богатство, кто сделает страну передовой – крестьянин с сохой, что ли? Крестьянин, у которого не только трактора нет, но часто и плуга? Капиталу же, который способен использовать этот труд для создания общественного богатства, этот труд взять негде. Необъяснимо, почему передовые умы вплоть до Герцена и Чернышевского видели в общине какую‑то перспективу развития. Может, они ее и не искали, им дороже была романтика равенства.

Мы, сегодняшние, на 80% потомки крестьян. Крепостническая, а потом общинная психология передавалась из поколения в поколение. При Совдепии, где личной свободой, личной ответственностью и не пахло, она лишь закрепилась. Работа – наказание, водка – наказание, даже жизнь – наказание. Общинный беспредел и круговая порука засели в подкорке как естественные принципы устройства жизни: «Выше головы не прыгнешь», «Закон что дышло – куда повернешь, туда и вышло». Нет привычки думать, как создается богатство, зато есть любовь к его частой и «справедливой» дележке.

Наши «мыслящие и образованные», горячие спорщики, считают, что им крайне не повезло с таким народом. Хотя самым прямым образом приложили руку к тому, чтобы народ оставался именно таким, какой есть.

Подданные или граждане?

Гражданско‑правовая неполноценность основной части трудового народа устраивала абсолютно всех. Хотя революционные демократы были твердо намерены осчастливить народ, ими владела одна страсть – сбросить тиранию монархии. Будто монархия – препятствие для гражданских свобод. Разве их нет в Британии, или Бельгии, или Швеции? Не монарх препятствие для гражданских свобод, а отсутствие закона, который определяет и защищает права каждого. Лучше бы демократы озаботились Гражданским кодексом – самым базовым законом для любой страны! Мало кого это волновало, кроме Сергея Юльевича Витте и его ближнего круга.

Витте пришел к вершине своей власти – должности главы Кабинета министров – в 1905 году, после искусно заключенного им Портсмутского договора с японцами, смягчившего поражение России в позорной войне 1904‑1905 годов, в разгар революции 1905 года. Ему было ясно, что этому бунту, по‑русски бессмысленному и беспощадному, можно противостоять, лишь определив права всех граждан, уравняв все сословия, обозначив пределы допустимого и недопустимого протеста против действий государства. Ему была ясна важность национального согласия. Он стал готовить Манифест 17 октября и убедил государя в необходимости Государственной думы как законодательного, а не совещательного органа.

Пожалуй, главным в Манифесте было его целеполагание, заявление, написанное собственной рукой Витте: «Россия переросла существующий строй и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы». В преамбуле говорилось, что революцию 1905 года нельзя списывать на частные несовершенства власти, на недовольство народом отдельными порядками.Государственным устройством недовольны все.

Вроде бы вот он, путь к конституционной монархии. Ан нет, опять нет! Образованные высшие слои действительно жаждали политических свобод. Но только для себя. Они не видели необходимости уравнивать перед законом все сословия, превратив и помещиков, и крестьян, и рабочих из подданных в граждан.

Помещики были не в силах отказаться от несвободы крестьян. Никто не мог поступиться сословностью как таковой – «как это так, не могут же все быть равны». Неравенство в положении на социальной лестнице, неизбежное и естественное, в головах «мыслящих» путалось с неравенством перед законом, которое недопустимо в гражданском обществе. В тексте своего доклада о необходимости Манифеста Сергей Витте выделил единственное предложение курсивом: «Все гражданские свободы должны вводиться не иначе, как путем нормальной законодательной работы». Это могло бы остановить дальнейшее развитие баррикадных настроений. Но и в этом вопросе он был бит со всех сторон, и больше всего со стороны радикально настроенной интеллигенции, оппозиционеров царской власти.

Витте сделал на удивление много: он вывел Россию из экономической отсталости реформами сверху, которые проводил твердой рукой; он подобрался и к ключевой причине отсталости – отсутствию общегражданского равенства, необходимого условия развития капитала, и к разделению властей в государстве, и к превращению правительства из набора дублирующих друг друга ведомств в слаженный механизм исполнительной власти. Но это было не нужно ни государю, ни «мыслящим и образованным» всех оттенков – от кадетов до революционных демократов и набиравших силу большевиков. Уже тогда к опыту стран, которые Россия все пыталась догнать, отношение было пренебрежительное. Еще один исторический пример любви великороссов наступать на собственные доморощенные грабли. Осенью 1906 года Витте уходит в отставку…

Единство реформ и различие двух личностей

И Витте, и Столыпин прекрасно сознавали, что путь у России – капиталистический, ему надо расчищать дорогу. При этом Витте причислен к величайшим реформаторам России, а Столыпин стал для поколений историков одной из самых неоднозначных фигур, для многих – отвратительной.

Сергею Витте, человеку столичного мировоззрения, глубоко впитавшему западные ценности, либералу европейского склада, нужны были конституция, Дума, представительство всех сословий в выборной власти. А Манифест, на который он положил столько сил, вышел ни рыба ни мясо – в Думе крестьяне были представлены через три ступени выборов, к тому же на 80% крестьянского населения приходилось лишь 45% выборщиков. Но это был не единственный дефект Думы: все сословия, представленные в ней, были так или иначе окрашены если не в красноватые, то точно в розоватые тона романтической революционности. Просто потому что мода была такая! Но она вполне уживалась с уверенностью в том, что нет никакой необходимости гражданских свобод для 80% населения страны. У крестьян оставался лишь один способ борьбы за свои интересы – дрын, вилы и поджоги помещичьих усадеб.

Столыпин никаких оттенков розового не признавал и с баррикадными настроениями, которые подогревала Дума, мириться не мог. Ему нужно было продолжать реформы. А как расчищать дорогу капиталу, если ни монархисты, ни октябристы‑либералы, ни даже трудовики или революционные демократы не видят в собственном народе, в крестьянах – социальных партнеров? И когда Петр Аркадьевич счел, что от этого реформы буксуют, он не моргнув глазом в 1907 году разогнал Думу, что даже его сподвижники сочли бесстыдством. Это ему не простится никогда.

Необходимость ускорения реформ плохо уживается с тем, что демократию можно вырастить только терпением. В 1993 году Ельцин разогнал Совет народных депутатов ради продолжения реформ. Под вывеской демократии депутаты, демократическому поведению не обученные и ответственностью за реформы не обремененные, месяцами толкли воду в ступе, блокируя любые конструктивные решения. Национальное несогласие нарастало. Было ли решение Ельцина преступлением? Да это вообще никого не взволновало! При всей хуле Ельцина этот шаг ему лыком в строку не ставится, хотя удар по демократии в принципе помножил в глазах россиян на ноль ее ценность как таковую.

Столыпин не был невежественным реакционным политиком. Он был настолько «западником», так ясно видел, что у России нет иного пути, кроме капиталистического, что стал ужасающе немодным. Либералы и реакционеры, народники и анархисты – все видели в России нечто совершенно отличное от всего остального мира. Одни считали ее аграрной страной, которой не нужны закопченные фабрики, порождающие социальные катаклизмы. Другие усматривали справедливость в круговой поруке, то есть царящем в общине произволе. Третьи объявляли общину готовой ячейкой будущего бесклассового общества.

Конечно, если нет амбиций величия, можно страну видеть как угодно. Но нельзя иметь к карте мира какие‑то претензии, консервируя при этом самобытность в виде отказа от всех рациональных инструментов развития.

Американский историк Мэсси считал, что Столыпин «не имел ничего общего ни с политическими деятелями из высшей столичной знати, ни с педантичными профессиональными чиновниками. Он привнес в столицу и в высшие правящие круги искренность, силу и жизнеспособность того огромного числа энергичных людей, которые населяли провинции России»[5].

И тем не менее Столыпин прославился не реформами, а лишь своими вагонами, в которых якобы насильственно везли людей в Сибирь как скот, и своими «галстуками» – виселицами, на которые военно‑полевые суды посылали людей на счет «раз». Понятно, что при Великом строе ненависть к Столыпину культивировалась идеологией. Подумаешь, какие‑то ГУЛАГи, при царе, мол, и не такое творилось… Но ведь и сегодня самые, казалось бы, просвещенные и либеральные историки поют все те же «старые песни о главном»! Столыпинские вагоны и столыпинские галстуки. Вагоны и галстуки, галстуки и вагоны… Сатрап, утопивший страну в крови… Русские либералы‑оппозиционеры не меняются: сегодня, как и при Витте‑Столыпине, заикнуться о чем‑то положительном в действиях власти – это предательство святого дела оппозиции. Неудивительно, что молодежи эти споры глубоко безразличны. Им надо понимать, как жить, где брать деньги и как растить детей. Им подавай конкретику.

Так вот о конкретике. Дебаты вокруг аграрной реформы Столыпина – это борьба идей о том, нужна ли России частная собственность на землю. Из рук Петра Аркадьевича 100 млн крестьян впервые в русской истории получили право быть собственниками земли! Не декоративно, как после отмены крепостного права, а по закону. Они получили и право выйти из общины, если хотели, и право жить, как считают нужным и где считают нужным, – в уютных, но перенаселенных центральных губерниях или в морозной Сибири, где никто не ограничен в земле и можно начать с чистого листа собственное дело.

Столыпин объявил, что вопросу личной собственности он придает «коренное значение»: нельзя «ставить преграду крестьянину», он должен быть свободен трудиться и богатеть. Его правительство «ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных». Спустя 70 лет почти теми же словами выразится другой реформатор в другой стране – Маргарет Тэтчер. Вот ее слова: «Работяг поддержать и поставить на ноги, лодырей – вон». Она сражалась за крепкого личного собственника, и ее победа спасла королевство, которое в 1960‑1970‑х стало крениться набок. Столыпин говорил практически то же самое: «Крепкий личный собственник нужен для переустройства нашего царства на крепких монархических устоях». За это на него налепили ярлык ретрограда.

Исторические аналогии – дело опасное. Нельзя сравнивать Россию начала XX века с Англией последней четверти того же века. Но можно сравнивать убеждения политиков и реформаторов хотя бы ради того, чтобы понять: вариантов развития у любой страны в любое время немного. Капиталистический путь, рынок, гражданские свободы – непреходящие ценности для тех, кого принято называть консерваторами. Для тех, кто не склонен к лихим социальным экспериментам и революционной романтике. Именно эти убеждения – при всей несхожести исторических контекстов – разделяли и Столыпин, и Тэтчер.

[1] Давыдов М.А. Двадцать лет до Великой войны. – СПб.: Алетейя, 2016. – С. 315.

[2] Ильин С.В. Витте. – М.: Молодая гвардия, 2006. – С. 147.

[3] Давыдов М.А. Двадцать лет до Великой войны. – СПб.: Алетейя, 2016. – С. 310.

[4] Давыдов М.А. Двадцать лет до Великой войны. – СПб.: Алетейя, 2016. – С. 311.

[5] К столетию убийства Столыпина: выстрелы в будущее // Русская служба ВВС. 16.09.2011.