Для начала одна история из сегодняшней жизни.

Зот Фомич Чернышев из Кировской области, Владимир Пименович Белозеров из Хабаровска – крупные лесопромышленники, с которыми в середине нулевых свела меня работа инвестбанкира. Сильно они отличались от невнятных «пильщиков», экспортеров сырой древесины и даже «элиты» отрасли – производителей целлюлозы, которые отгружали ее со смердящих серой комбинатов на кипрские офшоры по воровским ценам.

В промзонах Фомича и Пименовича не гнили под ногами отходы, не громоздился кучей проржавевший металлолом. Они ртуть в реки, как иные, не сливали. Совесть не позволяла. Не кидались они с голодными глазами ни на кредиторов, ни на инвесторов непонятных. Опасались пустить в свой огород государственный ВТБ, откуда к ним сновали гонцы, – сегодня он дивиденды по совести сулит, а завтра оброком обложит, буде на то воля государева.

Таких немало в Приморье. С размахом, богатством, с партнерами «на вере», немногословных и сплоченных. Может, потому и не решился сунуться в приватизацию Хабаровского порта просвещенный рейдер Олег Дерипаска со схожей хваткой и рацио.

Они староверы. «Невидимая Россия», страна, непохожая на ту, к которой мы привыкли, – неухоженную, крепко пьющую и пресмыкающуюся перед начальством. Так говорит Николай Усков о старообрядчестве в книге, написанной со знанием дела и с любовью к островкам протестантской этики в стране холопской психологии[1].

Не мрачной фанатичкой, а хозяйкой и матерью, занятой сыном и домашними делами, была боярыня Морозова, прародительница одной из ветвей династии Морозовых, которые тоже были староверами. Она была аристократкой с роскошной усадьбой, обустроенной по западному образцу.

Раскол можно назвать противостоянием между государственным и человеческим началом в ортодоксальной ветви христианской религии. Новая, никонианская ветвь стремилась к единообрядию и благочестию без осмысления того, во что веруешь.

Старообрядцев жгли, пытали, морили голодом, отбирали нажитое в стремлении подчинить государству человека, его разум, уклад и веру. Старообрядцы выстояли, сохранили себя в схватке, которая закончилась не гибелью, а… отстранением этих людей от единообразного послушания, от веры, заменяющей разум. Не было у староверов той гибкой совести, что присуща холопам. Они просто были другими. Делали ставку на самих себя, на разумное устройство жизни, на личную ответственность за собственную жизнь и жизнь многих и многих людей вокруг, если те были открыты такой же свободе мышления.

Староверы стали самыми успешными купцами, создали судоходство и промышленность, вели международную торговлю. И в XVIII, и в XIX веках их трудом и предприимчивостью расцветали те земли, куда бросали их история и власть. В Поволжье, в Сибири, на Алтае, в Приморье… В конце XIX века министр финансов Вышеградский отмечал, что старообрядцы «в российском торгово‑фабричном деле – великая сила; они основали и довели нашу заводскую промышленность до полнейшего совершенства и цветущего состояния»[2].

К 1870 году доля старообрядцев составляла свыше 34% в бумаготкацкой промышленности Московской губернии и 75% – в Москве, а в шерстоткацкой – 63% в Москве, свыше 42% – в Московской губернии и 40% – по России в целом. В Калужской губернии старообрядцам принадлежало 90% фабричного бумаготкацкого, а во Владимирской – 37% прядильного производства. Вся торговля и промышленность Нижегородской и Ярославской губерний контролировалась староверами. В Западной Сибири большинство купцов второй половины XIX века вышли из старообрядческой среды, в Алтайском крае – 15%[3].

В общинах крестьян‑староверов была самая высокая грамотность, из них в города уходили учиться у немцев будущие потомственные рабочие. Причем отличия наблюдались даже среди крепостных крестьян. Так, крепостные староверы Гомельской вотчины графа Румянцева в 30‑е годы XIX века выделялись своей предприимчивостью: много из них вышло фабрикантов, мастеровых и торговцев. Помещики‑староверы охотно переводили крестьян на оброк – фиксированный процент от самостоятельной хозяйственной деятельности, тогда как никониане в основном отбывали барщину, то есть обрабатывали барские земли. Зажиточность староверов и аккуратность их поселений настораживала обывателей: здесь что‑то не так, «что‑то нечисто». Не может же быть, чтобы русская деревня была чистой и непьяной, а дома в ней богатыми и красивыми.

Вот и Алеше Пешкову, будущему Максиму Горькому, дед втолковывал, что все крупные купцы Нижнего Новгорода – фальшивомонетчики, грабители и убийцы. Вполне возможно, что в неприязни Горького к капиталу было больше традиционной русской зависти и отношения к деньгам как к мировому злу, чем марксизма. Народное сознание допускало существование богатых бар: господам так положено. А успех простых людей мог быть только криминального свойства, потому что он недостижим. То же, веками скрепленное, социальное отторжение, что и сегодняшняя неприязнь к шуршащим по мостовым «мерседесам».

Преклонение перед начальством, безынициативность, рабская покорность, лень и пьянство – ничего этого и в помине не было у старообрядцев. Раскольники конституировали себя как особую общность. Не противопоставляя себя остальным, просто жили так, как считали нужным. Но именно таким образом жизни они отвергали социальную систему России, где «малые люди» якобы ничего не решают, а все в руках власти и родовой знати. Не в иерархии дело, а в сути человеческой, в том, насколько ты личность, насколько ты готов сохранять свою цельность и свои устои. Именно то, что сегодня мы назвали бы «меритократией»: избранными являются достойные люди. Калиброванные.

Протестантизм был результатом многовековой эволюции вероучения. Староверие сформировалось под давлением жестоких обстоятельств. В России всегда были и есть люди, для которых неприемлема господствующая этика подчинения личности государству или даже монарху. Староверие сохранилось как уникальный источник частной инициативы в стране, где все было придавлено государственной машиной.

Неудивительно, что староверы нашли свой путь в рамках капиталистической экономики раньше, чем кто бы то ни было в России. Капиталу не нужны лояльность и смирение, он ищет напористых, умных и трудолюбивых. Неудивителен и опыт жизни сегодняшних староверов.

Самоидентификация? Самоутверждение? Короче, собственное лицо

Как ни крути, человек – общественное существо. Ему нужно чувствовать себя частью себе подобных, знать, что у него есть единомышленники, и при этом ощущать свою значимость, выделяться из стаи, вызывая уважение других. Иначе говоря, людям нужна самоидентификация. Понимание своего места в обществе.

Русское сословие пионеров‑капиталистов утверждалось как общность в непростых обстоятельствах. Происхождение многих из них не давало покоя высшим слоям общества. Хоть и говорят, что деньги не пахнут, но пренебрежительное отношение к купечеству и торгашам, высокомерное неприятие приумножения богатства как жизненной задачи – это очень свойственно людям, которым такое не по силам и не по уму. Одни пьесы Островского чего стоят: все его герои‑купцы производят отталкивающее впечатление. Кабаниха в «Грозе» – дремучая жестокость, лощеный Кнуров в «Бесприданнице» немногим лучше. «Всюду деньги, деньги, деньги… Всюду деньги, господа…» Такими видели русских купцов и предпринимателей «образованные и мыслящие». А русским промышленникам так нужно было признание их успехов, уважение. В «сливки общества», в придворные круги им вход был заказан, разве что единицы крутились там на десятых ролях. Политическая деятельность – все эти комиссии, партии, да и Дума – им были совершенно неинтересны, отвлекали от созидания богатства, не только материального, но и духовного. Люди больших денег нашли свой ответ на вызов общества – благотворительность и покровительство искусствам. Меценатство.

Каждое сообщество иностранцев, адаптируясь в России, непременно создавало свое национальное сообщество – британское, немецкое, французское. Но они не только проводили конференции, как сегодня, о том, как иностранцу лучше вжиться в русскую экономическую среду, или занимались мелким лоббированием. На первом месте у них стояла благотворительность – дань уважения и помощь той стране, которая дала им развернуться.

Иностранные общины содержали детские приюты, богадельни (дома престарелых по‑нашему), создавали больницы, школы, технические училища и девичьи пансионы. Деловые операции иностранцев и их потомков – в Петербурге особенно, но также и в Москве – непременно дополнялись просветительской работой. И их за это начинали ценить.

В начале ХХ века одним из крупнейших иностранных обществ было германское – с капиталом в 230 тысяч рублей и 700 членами. Общество содержало приют для детей на Тверской (не в Москве, а в Санкт‑Петербурге), где на полном содержании жили и получали образование более сотни детей. Неподалеку – богадельня на 20 старушек. В доме часовых дел мастера Фихтера на Васильевском острове – приют для мальчиков. Немецкое общество промышленников, и в частности один из его лидеров И. Шмидт, организовало в пяти гимназиях и трех реальных училищах обучение немецкому языку.

Британские подданные В. Гартлей и В. Стюарт основали в российской столице фабрику пряжекрутильного, бердочного и лакового производства – фирму «Вильям Гартлей». Она переходила к сыновьям, внукам основателей, но прославилось производство не новшествами в бумагопрядении, а тем, что его хозяева делали колоссальные пожертвования на финансирование школ. Кроме этого, они еще основали гребное общество «Стрела» в Петербурге, Петербургскую футбольную лигу, а затем и Всероссийский футбольный союз. Гартлей первым ввел на своих фабриках обязательное страхование рабочих от несчастных случаев, которое оплачивалось самими рабочими всего на 5% – остальное доплачивал хозяин.

Иностранные инвесторы чувствовали себя в России не временщиками, появившимися чтобы «нахапать и убежать». Конечно, они шли в Россию прежде всего ради денег. И более того, наверняка на благотворительность шла небольшая доля той прибыли, которую они получали. Так что же, лучше не иметь инвестиций, не ускорять промышленное накопление и, наконец, не иметь какой‑то части школ и больниц, приютов и богаделен – только ради того, чтобы не дать каким‑то иностранцам на этой деятельности заработать?

Вопрос был бы глупым, если бы только слишком многие – и в тогдашней России, и в сегодняшней – не отвечали на него именно так: «Да, нечего иностранцам на нас наживаться».

Ведущая российская экономическая газета «Биржевые ведомости» в конце 1900 года писала: «Экономическая политика нынешнего правительства ведет к нашествию иностранных капиталов, которые скупят Россию на корню». На такого рода критику министр финансов Сергей Витте всегда отвечал: «Подобные опасения высказывались у нас еще со времен Петра Великого, но государи русские с ними редко считались, и история вполне оправдала их прозорливость… Привлечением иностранного капитала создали свое промышленное могущество все передовые ныне страны – Англия, Германия, Соединенные Штаты Америки…»[4] На самом деле происхождение капитала не играет особой роли. Главное – где он вкладывается, что привносит в общество, какие ростки культуры и новых веяний он создает в той стране, где действует.

Вклад же русских предпринимателей в российскую культуру просто потрясает – ни больше ни меньше. Русское меценатство достигло в начале XX века масштабов, каких не знала ни одна страна. Практически не было значимых культурных проектов, в которые так или иначе не вкладывали огромные деньги русские промышленные и купеческие семьи. Они хотели не только просвещать «низы», но считали необходимым, чтобы развивался и сам культурный слой России, который застрял на чтении сентиментальных французских и немецких романов. В этом было и стремление служить своей стране, и страсть к самореализации, и желание получить высокую оценку общества, которую в то время просто деньгами и адским трудом было не заслужить.

Благодаря капиталу Саввы Морозова возник Московский художественный театр. Он ассоциируется у нас с именами создателей новой художественной школы – К. С. Станиславским и В. И. Немировичем‑Данченко. Возник он благодаря стартовым вложениям самого Станиславского, которого поддерживал Савва Морозов – правительство не видело необходимости в каком‑то новом театре. Но культура, особенно передовая, редко себя окупает, продажей билетов покрыть расходы на содержание актеров, осветителей, на декорации невозможно. С 1900 года, когда стало понятно, что лишь стартовых вложений недостаточно, Морозов стал полностью финансировать театр.

По словам Станиславского, «он взял на себя всю хозяйственную часть, вникал во все подробности и отдавал театру все свое свободное время». Он ходил на большинство репетиций, постигал новаторство постановок и предрек, «что этот театр сыграет решающую роль в развитии театрального искусства». В развитие театра он вложил почти полмиллиона рублей. Сыграли в этом роль и сугубо личные мотивы: Савва Морозов был безумно влюблен в гражданскую жену Максима Горького, звезду МХТ – актрису Марию Андрееву.

Заниматься театром, да еще когда влюблен в актрису, – это прекрасно! Позволяет забыть, что в мире есть нищета, смерть, болезни. Только Морозов и об этом не забывал.

Он строит больницы для рабочих, вкладывает деньги в решение самых табуированных проблем. Женские болезни тогда стыдливо предпочитали не замечать, а он основал первую в России гинекологическую клинику. Рак в те годы был прямой дорогой к мучительной смерти и вызывал отвращение даже у близких больного – Морозов создает на свои деньги первую в России онкологическую клинику, которая дожила до наших дней, это МНИОИ им. П. А. Герцена. Лечение безумия сводилось к изоляции от общества, цепям и смирительным рубашкам – Морозов открыл в Москве психиатрическую больницу – Канатчиковую дачу – с роскошным парком и самыми передовыми по тем временам методиками.

Деятельные личности, без которых не представить себе капитализм в России. Мировая культура обязана им русским модерном, новаторскими полотнами Серова, Врубеля, Гончаровой, Грабаря, Левитана, Кончаловского и Кандинского. Благодаря русским промышленникам‑меценатам художественная жизнь России шла в ногу с европейской, обогащала ее, рождая новые направления искусства. Без их меценатства не было бы ни группы «Бубновый валет», ни «Мира искусства», ни Серебряного века как такового.

Иван Морозов и Сергей Щукин в конце XIX – начале XX века собрали обширнейшие коллекции французских импрессионистов, Иван Сытин был крупнейшим книгоиздателем России. Все и всегда будут помнить Павла Третьякова, основателя главной художественной галереи страны. Но есть и фигуры, незаслуженно полузабытые.

Среди них – последний «стеклянный король», русский меценат Юрий Нечаев‑Мальцов. Он стал последним владельцем хрустального завода в поселке Гусь‑Хрустальном Владимирской губернии. Накануне революции капитал только этого предприятия составлял 1 млн рублей. Юрий Нечаев‑Мальцов получил его в наследство от дяди, И. С. Мальцова. И первое, что сделал племянник, – построил во Владимире техническое училище. Сейчас это главное высшее учебное заведение города – Владимирский авиамеханический колледж.

В последние годы XIX века Юрий Нечаев‑Мальцов построил в городе Гусь‑Хрустальном огромный Георгиевский собор, который расписывал художник Васнецов. Фамильный собор, конечно, в революцию разрушили, не уцелел единственный в мире хрустальный алтарь! Это к вопросу о том, что делают с культурой марксисты. Но недавно восстановили что смогли, и теперь в городе существует музей российского хрусталя.

Юрию Нечаеву‑Мальцову обязан своим существованием один из крупнейших мировых музеев – сегодня он называется ГМИИ им. А. С. Пушкина. Четырнадцать лет жизни потратил он только на строительство здания. Желтоватый с терракотово‑пунцовыми прожилками и темно‑розовый мрамор, которым облицованы лестницы, огромный зеленый карниз вдоль главной лестницы на второй этаж. Кому не знаком этот интерьер? Кто не помнит итальянского дворика с его гранитными полами, не полированными, а лишь гладко притертыми плитами?

Музей открылся в 1912 году. На его фасаде табличка с именем основателя – Ивана Цветаева, отца Марины Цветаевой. А Нечаева‑Мальцова забыли… Он финансировал музей анонимно – это же потрясающая деталь, так много говорящая о человеке. Конечно, семья Цветаевых отдавала должное Юрию Степановичу, в 1933 году Марина Цветаева вспоминала: «Нечаев‑Мальцов стал главным, широко говоря – единственным жертвователем музея, таким же его физическим создателем, как отец – духовным. На музей дал три миллиона, покойный государь триста тысяч. Эти цифры помню достоверно»[5].

Ее отец высказывался о деле своей жизни не менее определенно: «Весною 1895 года г. Витте мне грубо и надменно отказал во всякой поддержке этому Музею, сказавши, что народу нужны "хлеб да лапти", а не ваши музеи. После многочисленных переговоров Витте согласился лишь на 200 т. р.»[6]. Именно тогда Юрий Степанович Нечаев‑Мальцов и предложил свою помощь Цветаеву и Клейну – архитектору, построившему здание музея.

[1] Усков Н. Неизвестная Россия: История, которая вас удивит. – М.: Эксмо, 2014.

[2] Усков Н. Указ. соч. – С. 233.

[3] Там же. С. 196.

[4] Тимофеева А.А. История предпринимательства в России. – М., 2011. – С. 223.

[5] Цветаева М. Отец и его музей // Litres. – 9.05.2017. – C. 68.

[6] Там же. С. 72.