Тайная каста номенклатуры считала себя последователями Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина. Сталина, правда, потом отчислили из иконостаса, хотя ох как многим это не понравилось… Где у Маркса сказано, что после установления диктатуры пролетариата сложится система грабежа витринной метрополией своих колоний, что десятилетиями будет существовать принудительный труд в самых разных формах? Нигде. А ведь это была реальность Великого строя, которую «научно» объясняла марксистско‑ленинская политэкономия социализма.

Пять поколений студентов падали головой на книги, которые нужно было законспектировать. В текстах ничего не клеилось, нельзя было понять, какое отношение они имеют к жизни. Но учить приходилось, иначе не видать диплома врача или инженера. Мозги должны быть промыты у каждого.

Один пример. Маркс обосновал, что такое основной экономический закон капитализма – постоянно растущее производство прибавочной стоимости. Из него вытекает и закон капиталистического накопления, и закон расширенного воспроизводства капитала. В итоге Маркс даже в «Коммунистическом манифесте» не мог отрицать, что «буржуазия менее чем за 100 лет… создала более… грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения, вместе взятые», как мы уже слышали. Все логично, понятно, как производится прибавочная стоимость, как накопленный капитал снова идет в дело, воспроизводя и расширяя производство…

А вот чтобы вспомнить основной закон социализма, пришлось лезть в старый учебник номенклатурного академика Островитянова, получившего от партии в свое время массу благ, включая особняк в поселке Николина Гора на Рублевке.

«Основной экономический закон социализма – это обеспечение благосостояния и всестороннего развития всех членов общества посредством наиболее полного удовлетворения их постоянно растущих материальных и культурных потребностей, достигаемого путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе научно‑технического прогресса»[1].

Это лозунг, а не закон, извините. Почему постоянно растут потребности, как их удовлетворяют, что движет непрерывный научно‑технический прогресс при социализме? Об этом ни слова. Книжка захлопывается, конец лекции.

Ирония в том, что в реальности – в той мере, в какой Великий строй сумел развить мощную промышленную базу, – развитие шло по прежним законам капиталистической экономики. Они объективны, их не отменить. Правда, можно вывернуть наизнанку.

Прибавочная стоимость называлась прибавочным продуктом, раз деньги при Великом строе не приветствовались и даже мысли о них не поощрялись. Но это обертка, бог с ней. Так ведь и прибавочный продукт создавался за счет того, что рабочий получал зарплату лишь за часть своего труда, остальное присваивалось государством.

Норма прибыли – точно так же, как в Англии времен Маркса – зависела от пропорций между постоянным и переменным капиталом: чем больше доля переменного капитала, тем выше норма прибыли.

Помнили об этом марксисты‑ленинцы или нет, но действовали они в точности по этим законам. Где только было можно использовался живой труд. Чем больше, тем лучше. Сто заключенных с кирками и тачками – дешевле экскаватора! Деревенские бабы, по трое тянущие плуг, – дешевле комбайна.

Как ни старались выкорчевать товарно‑денежные отношения, а эквивалентный обмен товаров по стоимостям вылезал то тут, то там. На черном рынке джинсы стоили не 40, а 200 рублей, замшевая куртка – 500, там можно было «достать» – ключевое слово в жизни советского человека – хоть заграничные сигареты, хоть магнитофон. Были б деньги.

И они, кстати, у многих были! У самых что ни на есть обычных людей, если те были способны производить товар, на который существовал спрос. Ничего нового, все по Марксу. Врачи с зарплатой 140 рублей получали за частный визит по пятерке в час. Преподаватели вузов репетиторством зарабатывали втрое больше того, что им платило государство. В бесплатном здравоохранении за деньги можно было купить одноместную палату, руки лучшего хирурга, послеоперационный уход, импортные лекарства.

За частную практику могли выгнать с работы, за торговлю дефицитом винтили, за покупку и продажу валюты сажали и даже расстреливали. Товарообмен по стоимостям совершался в подполье, но убить его было невозможно. Даже если людей наказывать за следование естественным законам, законы от этого не исчезают и не меняются. Они просто перестают работать на создание богатства общества.

…И партийная народная интеллигенция

Интеллигенцию «вообще» Великий строй не жаловал, но таланты, надо признать, почитал. Им вменялось в обязанность драпировать реальность гуманными сказочными историями. Так ведь таланты все как один «мыслящие», значит, им‑то реальность должна была быть понятной. Донести правду сложно, шаг влево, вправо – внутренняя тюрьма Лубянки, лагерь или психушка. Так в искусстве есть масса художественных приемов, с помощью которых можно было донести до людей сюрреализм перпендикулярно разъехавшихся реальной жизни и догм.

С помощью сатирических подтекстов это виртуозно делали Платонов, Булгаков, Хармс, платя за правду собственными исковерканными судьбами. Наотмашь, с обилием фактов и цифр резал правду‑матку Солженицын. Не понимаю, как после его романа «Архипелаг ГУЛАГ» кто‑то может называть сталинский террор клеветой, а после «Красного колеса» отрицать, что революция ленинцев переехала Россию и покатила свое красно‑кровавое колесо по всей стране, давя любое сопротивление. А из его повести об одном только дне лагерной жизни репрессированного крестьянина можно узнать всю правду о лагерях. «Один день Ивана Денисовича» – не самый плохой день в жизни героя, скорее – хороший. Засыпая на нарах, Иван Денисович перебирает в голове его радости. В тот день его могли бы расстрелять, посадить в карцер за невыполнение нормы укладки кирпича, но повезло: и раствор подвезли, и кирпич подвернулся, и много других мелких удач в тот день случилось…

Эти произведения были каплями запрещенной литературы в море литературы «партийной и народной». Талантливые авторы помогали обманывать народ. Положим, те, кто умер на заре Великого строя, могли еще искренне верить в его созидательность – Горький, Николай Островский, Шолохов, Фадеев умерли, не успев отрезветь от обмана, который им подсунул строй, или умерли именно потому, что отрезвели. Но дальше‑то! Дальше сознание самих «мыслящих и образованных» раздваивалось при виде пропасти между правдой жизни и правдой социалистического реализма.

У каждого из оставшихся в истории советской литературы писателей можно найти россыпь крупиц горькой иронии, вкрапленной в сюжеты о том единственным конфликте, который был дозволен соцреализмом, – о конфликте между «хорошим» и «очень хорошим». И все же вся правда о той действительности была не нужна даже самим мыслящим и пишущим.

Как и дореволюционных либералов, их больше заботило отсутствие прав для себя, а не для народа. Тут они быстро вспоминали, что критика власти всегда была флагом «образованного класса».

Противостояние шестидесятников советскому строю началось тогда, когда хрущевская оттепель сменилась брежневским закручиванием гаек. Они пытались протестовать против ввода войск в Чехословакию, против разгрома выставок художников – проходились по верхушкам произвола Великого строя, но о гнилости его фундамента не произнесли ни звука. Почти все они сами верили в то, что можно построить «социализм с человеческим лицом».

Это нехватка интеллектуальной смелости, боязнь быть честным даже с собой, помноженная на ту или иную степень безразличия к жизни народа. Ведь их собственная жизнь была не столь удручающа, они были частью номенклатуры.

У них были членство в Союзе писателей, спецполиклиники, рестораны Дома литераторов и Дома кино, их пускали за границу в обмен на то, что они там подоврут или хотя бы умолчат о чудовищной правде жизни своего народа.

Деньги, как правило, не тема в детских книжках, разве что в «Буратино» сюжет крутится вокруг денежек, зарытых на Поле чудес. А вот замечательный детский писатель Николай Носов в одной из книг серии «Приключения Незнайки» отправляет малышей‑коротышей в мир капитализма, где были деньги – фертинги и сантики. Друзья быстренько устроили там революцию и денежки отменили. Ну кто заставлял автора промывать мозги деткам?

В такой полусказочной атмосфере пребывала почти вся советская интеллигенция, в среде которой модно было подчеркивать непрактичность и бессребреничество. Крохотными крупицами правда прорывалось в сознание «мыслящих», робкими стежками ложилась на бумагу. Останавливал не только страх наказания, просто интеллектуальная смелость – штука крайне неудобная для жизни.

У Юрия Трифонова тема денег представлена, пожалуй, шире, чем у других советских писателей. В его романе «Утоление жажды» появляется совершенно нетипичный для героев Великого строя персонаж, экскаваторщик Нагаев, который мотается по всей стране с одной целью – заработать как можно больше. «Нагаева не любили. Его считали жмотом – "за копейку удавится"» – и одновременно завидовали его известности, уважению, которым он пользовался у начальства, «его умению работать и крупным деньгам». Мимоходом всплывают и другие штрихи социалистического производства – разряды рабочим повышаются… за деньги! Проще говоря, за взятки.

Мается безденежьем трифоновский герой повести «Обмен». На лечение матери ему нужно занять денег – «такая гадость: занимать деньги». Занимает‑таки у коллеги по работе Тани, с которой у него был короткий роман: «Из‑под кипы чистого белья она достала газетный сверток, развернула и дала Дмитриеву пачку денег». А Таня, оказывается, копила деньги целый год (!), чтобы купить себе новое пальто. Но не купила, потому что магазины были пусты. Так пусть лучше мужчина, от любви к которому она так и не излечилась, на эти деньги вылечит свою маму. Минуточку, почему для лечения мамы были нужны деньги, раз при Великом строе была бесплатная медицина?! Была. Только без денег мать было не вылечить.

Александр Бек сумел издать свою книгу «Новое назначение» в Германии. Вот где правда‑то! Не эпохальное осмысление исторических изломов, а обыденная правда, которая шрамами ложилась на жизнь каждого. Герой книги ударно вкалывал на стройках социализма, прошел путь от инженера‑стажера до наркома танковой промышленности, чудом избежал репрессий, преданно служил партии. И вдруг его назначают послом в неприметную страну. Здоровье разрушено суровым режимом, который герой сам себе создал, отдавая все силы Великому строю, он умирает от рака. В больничном одиночестве крутится в голове одна мысль: «Почему он так поступал? Ведь понимал, где правда». Понимал, что нельзя строить завод как приказывали, понимал, что врали на партсобраниях, приписывая цифры к выполнению планов. Все понимал, но… В последний момент сердце ухало, и, закрывая глаза на правду, он ставил свою подпись под ложью. И вот теперь от этой лжи корчится отравленное тело. От нее нестерпимая боль.

Претензии к «мыслящим» того времени не в том, что они не подхватили крик Солженицына, а в том, что они, подобно интеллигенции дореволюционной, не очень‑то думали о жизни народа. Они жили собственными обидами на Великий строй: кладут на полку фильмы, приходится писать в стол. Но даже в тех фильмах, что ложились на полки, в неопубликованных книгах они не пытались объяснять всю бесстыжую бессмыслицу того строя. Сложилась у русских мыслящих и оппозиционно настроенных традиция замыкаться на собственных обидах и претензиях к власти. Они удивляются, почему народ их не слышит. Так они и не прикладывали усилий, чтобы быть услышанными. Зато винить народ в том, что тот мало что понимает, – это у «мыслящих» запросто.

А что народ может понять о той правде? Память хранит нас от сомнений в незряшности собственной жизни, услужливо вытаскивает из собственного архива счастливые картинки: как радостно было отправлять детей в лагеря к Черному морю, накрывать на Новый год стол с мандаринами… Из нынешнего настоящего та жизнь кажется сносной, а то и ностальгически прекрасной.

Это сегодня мой муж поражается, как в школьные годы ему не приходила в голову простая мысль, что жизнь его родителей и их односельчан в 1960‑х мало чем отличалась от жизни крепостных. Глядя назад, понимаешь больше. А тогда, в те годы, мы, что же, были совсем слепы? Тут надо отдать должное мифотворцам – они не жалели денег, не скупились на награды номенклатурным талантам за создание шедевров поп‑культуры, которые укрепляли веру в то, что жизнь делается все краше. А теперь отраженный свет «той жизни» и становится предметом ностальгии.

Отсюда и заклинания типа «как было прекрасно при развитом социализме!». Из памяти народа и сегодня старательно вымарывают правду, и делает это не госпропаганда – прежде всего сами люди. Вранье, которым жили пять поколений предков, никто не хочет отрабатывать. От этого в головах одни «умственные шатания», как говорил Витте. Одни заламывают руки, проклиная Великий строй, другие скорбят, что мы его потеряли.

А уж о том, что происходило тем временем в остальном мире, просто почти никто не знает и не пытается узнать. Это и сегодня кажется совершенно лишним, хотя там столько всего происходило! Шли споры, возникали новые экономические теории, проводилась успешная политика развития и провальная политика, заводившая нации в тупик. Накапливался опыт, одним словом! Колоссальный опыт.

Пора заглянуть по ту сторону «железного занавеса». Разобраться, как развивалась Атлантика, пока наша страна жила в мороке Великого мифа, от которого мы до сих пор не можем до конца очухаться.

[1] Островитянов К. и др. Политическая экономия. – М., 1954. – С. 244.