Голодая в деревнях и вкалывая на ударных стройках, отправляясь на битву за мороженым хеком, люди в России не думали, что происходит в странах Атлантики. Есть ли жизнь за «железным занавесом», нет ли – что Европа, что Америка, что Марс… Их даже одним глазком не увидеть. Ну слышали в школе, например, про какую‑то Великую депрессию, которая началась в Америке, а потом перекинулась на Европу, и что из того?..

Из того родился великий потоп, едва не превративший Атлантику в затонувшую Атлантиду. Кризисы случались и раньше, но спады сменялись подъемами. А тут год за годом – разорения, безработица, очереди голодных за миской супа. Потоп смывает веру в основу основ – рынок. Какой, к черту, рынок, если фермеры ничего не могут продать и жгут выращенное зерно, чтобы обогреть дома!

После Первой мировой – период процветания, такой контраст со странами Европы, лечившими раны войны. Цены стабильные, ВВП непрерывно растет, достаток всех слоев американцев – тоже. И вдруг – годы нищеты, которой Америка, в отличие от Европы, не знала в принципе. Американцы повторяют: «Люди будут говорить "до 1929 года" и "после 1929 года", как, вероятно, дети Ноя говорили о временах до и после Всемирного потопа».

Уж американцам‑то не знать, откуда берутся деньги, успели за два века выучить. Авантюрные пионеры‑первопроходцы, приплывшие из Европы на корабле Mayflower, создали страну самой полной свободы рынка и самых неограниченных возможностей заработка денег, только прикладывай смекалку и упорство. Сложно сказать, много ли чистильщиков ботинок стало миллионерами, но что Джон Рокфеллер начал путь со счетовода – это факт. И тем не менее даже американцев потоп заразил бациллой сомнений, что, может, «кроме рыночных, существуют и другие эффективные общества».

Спасать страну взялся президент Рузвельт и вроде бы спас… Правда, чуть не превратил ее в плановую экономику. По другую сторону Атлантики англичанин Джон Кейнс создал новую теорию, возложив на государство как главное действующее лицо задачу спасения денег общества. Подобно Марксу, он снова изменил мир: с тех пор все страны Атлантики только и делают, что ищут, находят, теряют и снова ищут баланс между рынком и государством. Вот что родилось из той осени 1929 года в Америке. A все началось в «черный вторник»…

«Во всем виноваты спекулянты…»

На Нью‑Йоркской бирже, что на Уолл‑стрит, 24 октября внезапно полетели вниз курсы акций. До этого они только росли в течение нескольких лет. «Черный четверг», – тяжко вздохнули банкиры и биржевики. Они не знали, что уже следующий вторник окажется намного чернее. Группа крупнейших банков, собрав по тем временам огромную сумму – 240 млн долларов (около 3,5 млрд сегодня), в надежде спасти ситуацию скупает акции, пытаясь остановить падение. Но 29 октября, именно во вторник, надежда умирает. С утра акции продаются уже по ценам вдвое ниже, чем неделей раньше, все в панике только продают и продают, никто не покупает. Курсы летят все ниже, к обеду биржу приходится закрыть. Кости домино валятся по цепочке – к вечеру и на биржах Парижа, Лондона, Берлина паника. Экономика Америки уже в те годы была самой крупной в мире, ее спады и подъемы будь здоров как транслировались на все страны Атлантики. Началась Великая депрессия, первый в истории всемирный экономический кризис.

Считается, что все началось именно той осенью, хотя, думаю, как минимум парой лет раньше. С начала 1920‑х в Америке шел устойчивый экономический рост, которым подпитывалась и Европа. В середине десятилетия наступили «золотые годы» даже в Германии, где до этого латали дыры в экономике после поражения в Первой мировой и росли горы бумажных денег, которые обесценивались с каждым днем.

Вот уже который год в Штатах экономический бум, он уже кажется вечным, вера в свободный рынок сильна как никогда. Энергия денег, которых становится все больше, всегда будет тянуть экономику вперед. Федеральная резервная система США, аналог Центрального банка, держит учетную ставку на уровне всего 2‑3% годовых, подстегивая производство. В ФРС же тоже люди работают, им тоже кажется, что рынки Америки и остального мира после войны трудно перенасытить товарами.

Стало быть, деньги дешевы, рабочие покупают в кредит квартиры, «белые воротнички» – дома, фермеры – землю, компании растут. Не только обычные биржевые игроки и банки вкладывают деньги в ценные бумаги, а большинство населения. Взял дешевый кредит, купил акции, через какое‑то время продал дороже, вернул кредит, тут же новый взял – и снова в акции… Не какие‑то капиталисты, а работяги, даже пенсионеры делали сказочные состояния. Деньги лились рекой, прямо как в середине нулевых XXI века.

Ясно, что цены акций зависят от дивидендов, которые по ним платят, те, в свою очередь, – от прибыли, а прибыль – от финансового состояния предприятий и прежде всего от объема продаж, а значит, от спроса. А вот спрос уже определяют сами люди, в этом вся штука…

Человек не любит проедать или пропивать все деньги, он любит их копить, этому все народы стран Атлантики веками учила протестантская этика. Достаток растет, экономика на подъеме, стоит отложить побольше, приберечь для детей. Чтобы сбережения не просто копились, а росли и желательно быстрее, их нужно во что‑то вкладывать. А тут акции, которые растут в цене непрерывно. Так лучше отложить побольше, прибыль‑то какая! Через несколько лет размышления насчет «потратить» или «отложить» английский ученый Кейнс назовет «склонностью к потреблению» и «склонностью к сбережению», которые тянут человека в разные стороны. В те годы американцев явно тянуло сберегать и вкладывать, тратили они гораздо меньше, чем могли себе позволить.

От этого спрос на товары стал потихоньку съеживаться. Постепенно снижалась прибыль компаний, но те все еще пыжились, платили дивиденды по‑прежнему: ведь падение курсов их акций в придачу к снижению спроса им уж совсем ни к чему. На акции спрос сохранялся, никто не замечал, что их цена уже не отражает реального состояния компаний.

Видя замедление реального производства, ФРС решает подогреть спрос и снова понижает ставку процента. Люди дальше набирают кредиты, но снова большую их часть не тратят на товары, а вкладывают в акции. С осени 1928 года спад в экономике уже виден отчетливо, но ФРС борется с ним опять‑таки понижением ставки, стремясь заставить компании производить дальше. Классическое развитие кризиса по Марксу. Непонятно только, почему ФРС так упорно верила в дешевые деньги. К середине 1929 года она стала в панике поднимать ставки, теперь стремясь остановить скупку акций – уже было видно, что добром это не кончится, – но опоздала. Сложно сказать, что именно послужило толчком ко всеобщей панике, это и неважно, крах был неизбежен. Любое событие могло стать триггером.

Рынок получил внятный звонок 21 октября 1929 года – курсы акций пошли вниз. И все равно никто еще целую неделю ничего не хотел слышать и видеть, все скупали акции, рассчитывая, что раз они подешевели, то навар будет еще большим. И так до «черного вторника», когда уже через три часа после открытия биржи стало понятно, что пришел «всемирный потоп».

Начались массовые разорения… Банкиры Уолл‑стрит и биржевые брокеры выбрасывались из окон небоскребов. Первыми потеряли свои средства, как водится, мелкие игроки – обыватели. Среди населения, не игравшего на бирже, поначалу преобладало злорадство – приятно, что сосед наказан за алчность. К слову сказать, это была такая же реакция, как в отношении российских валютных ипотечников, попавших в начале 2015 года в западню: рубль рухнул, рублевые платежи по валютной ипотеке выросли вдвое, зарплата осталась прежней. А соседи злорадствовали – нечего, мол, было думать, что Бога за бороду схватили. Все брали ипотеку в рублях, а эти умники повелись на низкие валютные ставки, вот и получили!

Так и фермеры в Штатах еще весной 1930 года считали, что обвал на Уолл‑стрит их вообще не касается. У них, мол, не акции, а живое зерно, оно нужно всем. К концу года кризис докатился и до американской глубинки, а еще через год объем сельского хозяйства сократился вдвое…

За 1929‑1933 годы вдвое упал и объем ВВП, разорились около 130 тысяч компаний, 2,5 млн семей остались без жилья. Безработица выросла до 25% трудоспособного населения – это 16 млн человек. Точно как у нас той страшной осенью 1998 года, когда случился российский дефолт, американское население забирало вклады из банков, в банковском секторе пошла волна банкротств, люди потеряли больше половины своих сбережений.

Бизнесмены теряют бизнес, домовладельцы – дома, фермеры – землю, заложенную под кредиты. Миллионы людей, лишившихся работы и доходов, осаждают биржи труда, в городах выстраиваются очереди за бесплатной похлебкой. Бездомные бродяги, беспризорники, заброшенные города. Старшее поколение нынешних россиян в школе пугали той картиной: вот он, оскал капитализма, хлебом дома топят! Вместо того, чтобы его голодным раздать…

Не только в наших школах любили простые объяснения. С того «черного вторника» пошла мода винить в кризисах спекулянтов. Какие, к черту, спекулянты, если у Федеральной резервной системы на все был один ответ – дальше отгружать дешевые деньги мешками? Не спекулянтам, а всем подряд отгружать! Люди с легкостью тратили и откладывали намного больше, чем зарабатывали. Дома – в кредит, новый трактор – в кредит…

Далеко не только «марксисты» уже целый век жуют мысль, что во время того кризиса человечество разочаровалось в прежних идеалах свободной экономики. Какое простое объяснение! А почему человечество было очаровано этими идеалами, пока почти десять лет до этого продолжался рост?

Люди поразительно плохо усваивают уроки – и других стран, и своих собственных. Ведь спустя много лет все снова повторялось, и не раз. В начале нулевых годов XXI века в Америке лопнул такой же «мыльный пузырь»: вздутые цены на акции производителей информационных технологий. Не прошло и семи лет, как в 2008 году обрушились цены на недвижимость, разогретые опять‑таки дешевыми кредитами. Разорились сначала ипотечные компании вроде Fannie Mae, потом компании, которые вкладывали деньги в их акции, потом инвестиционные фонды, держатели самых разных акций, за ними банки, которые кредитовали всех указанных фигурантов. Когда о банкротстве объявил столп банковской системы Lehman Brothers, посыпался финансовый сектор не только США, а всей Атлантики. Какого черта Бен Бернанке, председатель ФРС США, искушенный экономист, не видел, что его учреждение наступает на те же грабли, что и в конце 1920‑х?

После кризиса 2008‑2009 годов на улицы столиц мира валили толпы с лозунгами «Захвати Уолл‑стрит» – больше всего обожают назначать виновными банки. Люди, считающие себя высокообразованными, твердили: «Кучка спекулянтов какого‑то Lehman Brothers зарвалась, играя на повышение, обвалила крупнейший банк, наварив при этом. Грохнулась финансовая система Америки, Европы, да и до России докатился кризис. С какой стати за жадность спекулянтов приходится расплачиваться миллионам людей?»

Забыли – или вовсе не думали – и в нулевых этого века, и в 1929 году, что кризис породили все те же дешевые деньги. За них банки никто не ругал, наоборот, все радовались, что ипотечный кредит может получить каждый, кто в состоянии заплатить первый взнос в размере всего 5% стоимости дома. Каждый жаден по своей природе, не только какие‑то спекулянты, а в периоды подъема всем хочется урвать побольше, пока ситуация позволяет.

Тогда же, в Америке 1929‑го, впервые пришло разочарование, которое потом повторялось многажды. Тогда же началась новая глава экономической истории не только Америки, но и Европы…

Сделка, предложенная американцам

Осенью 1932 года к власти в США пришел новый президент – Франклин Делано Рузвельт. Передвигался он в инвалидной коляске – последствие перенесенного полиомиелита. Из‑за собственных физических страданий он обостренно воспринимал и страдания других, и простой народ это сразу понял.

FDR – так стали называть своего президента американцы – не сомневался в ценности свободного рынка, но решительно взялся за регулирование законов, по которым этот рынок живет. Пребывая в идеалистическом убеждении, что раз это ради народа, то не может быть ошибкой.

За первые 100 дней его президентства безработным было выделено полмиллиарда долларов. Не забывайте, что «тот» доллар был раз в 20 дороже нынешнего. В те же первые 100 дней Рузвельт сумел организовать общественные работы, создал для этого специальную Администрацию (Public Work Administration), которая развернула крупные проекты, дав занятость почти половине безработных. Сооружались мосты, дороги, аэропорты, школы, дамбы для защиты от наводнения, создавались трудовые лагеря для молодежи, где ребят, помимо работы, обеспечивали жильем и питанием.

Рузвельт сделал неимоверно много. Он создал систему пенсионного обеспечения в стране, ввел систему социального страхования. Его пенсионные программы до сих пор работают в Америке. За первый же год его президентства безработица снизилась вполовину. Чтобы стабилизировать денежную систему, был запрещен вывоз золота за границу, проведен конфискационный обмен золота на бумажные деньги, девальвация доллара. Болезненные меры для народа, каждую из них президент обсуждал с народом напрямую. Яркий оратор, он умел донести до людей все «за» и «против». Еженедельно вел задушевные «беседы у камина», американцы приклеивались к радиоприемникам послушать доверительные размышления президента, который не боялся делиться с ними даже сомнениями. Ему не откажешь в решительности, в огромной политической воле и человечности. Но еще больше он стремился предотвратить социальный взрыв, созревание тех самых «гроздьев гнева», которое описал Стейнбек.

В это время первые шаги делали два будущих противника Штатов – Советский Союз и фашистская Германия. За витринами этих стран еще никто не видел истинного лица обеих систем, репрессии в Союзе еще не приобрели массовых масштабов, а немецкие национал‑социалисты еще не стали для человечества нацистами, отправлявшими в топки концлагерей миллионы. Кто мог сказать, в какую сторону шарахнутся отчаявшиеся американцы? Джозеф Кеннеди – отец будущего президента, вспоминая начало 1930‑х в своей стране, говорил: «В те дни я чувствовал и говорил, что охотно расстался бы с половиной своего состояния, если бы был уверен, что сохраню в условиях закона и порядка вторую половину»[1].

Рузвельт предложил нации сделку. Название его политики «Нового курса» по‑английски так и звучит: New Deal. Он заставит капиталистов считаться с нуждами американца, «забытого у подножия социальной лестницы», даст ему работу и социальные гарантии, а тот не будет коситься в сторону опасных «витрин» и читать дурные книжки. Звучало заманчиво. Вопрос о том, кто виноват в кризисе – рынок, капитал, ФРС, заигравшаяся в дешевые деньги, или граждане, не считавшие нужным обуздывать собственную жадность, – Рузвельт решил однозначно не в пользу капитала.

«Капитализм подвергся сейчас испытанию, и он его не выдержал… – заявлял он. – Экономическая система, при которой погоня за прибылью ведет к разрушению благосостояния народа, должна быть либо полностью отброшена, либо фундаментально изменена»[2]. Америка стала стремительно леветь.

Кстати, Рузвельт был не первым президентом США, стремившимся подправлять рынок государственным регулированием. В начале века этим занимались и Теодор Рузвельт, и Вудро Вильсон. И тем не менее лафа 1920‑х годов настолько реабилитировала рыночные свободы в глазах американцев, что Рузвельту приходилось почти оправдываться: «Мало кто в Соединенных Штатах так же верит в систему частного предпринимательства, частной ответственности и частной выгоды, как я. Ни одно другое правительство в истории нашей страны не сделало для бизнеса больше, чем правительство Демократической партии начиная с 1933 года»[3].

Тем не менее его решительность пугала: он повторял, что народ забыт в политической философии правительства, заявляя, что обещанный «Новый курс» – «это не "просто политическая кампания. Это призыв к оружию"»[4]. К оружию для борьбы с кем? Многим казалось это «чистейшим коммунизмом». Обыватель же этими материями себе голову не забивал. Народ радовался, когда государство принялось регулировать уровни зарплаты, толпами валил в профсоюзы бороться за свои права, которые правительство поддерживало. Вера в президента крепла с каждым годом, и вскоре на выборах 1936 года он снова победил с блеском – еще бы, за годы его первого президентского срока производство выросло в полтора раза!

Весь свой первый срок FDR не только развертывал колоссальные социальные программы, но и поднимал промышленность и финансы страны. В 1932 году государство влило в экономику почти 5 млрд долларов. Одновременно президент увеличивал налоги на корпорации и состоятельных граждан. FDR назначил виновными в кризисе именно тех, кто создавал богатство, производил больше других и платил львиную долю налогов.

Законом Рузвельта о восстановлении промышленности была создана специальная Администрация восстановления. Ей было велено бороться с недобросовестной конкуренцией и «нездоровыми отношениями между бизнесом и работниками». На практике это значило, что предпринимателей заставляли заключать между собой «кодексы честной конкуренции», а «нечестной конкуренцией» объявлялись увольнения, необоснованное снижение заработной платы и такое же необоснованное увеличение цен на продукцию. Еще бы понять, что считать обоснованным… Конкуренция всегда предполагает коммерческую тайну, поиск скрытых способов повышения эффективности и снижения затрат, секретные ноу‑хау в управлении. А тут капиталисту предписывают правила социалистического общежития.

Администрации дали право регулировать цены, директивно спускать предприятиям объемы производства, то есть фактически блокировать действие рыночных механизмов. Она заставляла капиталистов заключать договоры с профсоюзами, а как это, если договор – документ по определению добровольный? Это значит –предписать капиталистам подчиниться воле профсоюзов, а это уже нарушение равенства граждан перед законом. Надо быть большим идеалистом, чтобы считать, что такая политика совместима с верой «в систему частного предпринимательства, частной ответственности и частной выгоды».

В 1935 году Верховный суд США признал закон о восстановлении промышленности антиконституционным. Рузвельта остановили в полушаге от превращения экономики в плановую, хотя одновременно многие обвиняли президента в том, что он идет в сторону скорее фашизма, чем коммунизма: государство, дескать, становится корпоративным, крупный капитал хоть и заставили следовать новым правилам игры, но накопление и прибыли стали почти гарантированными…

История не ответила в полной мере на вопрос, сумел ли FDR преодолеть тот кризис, а тем более поставить заслон на пути будущих. Айн Рэнд, американский философ и писатель, убежденная в том, что любое вмешательство государства в законы рынка есть покушение на свободу человека, писала 30 лет спустя: «Если бы наши граждане дали себе труд разобраться в причинах краха, страна могла бы избежать большей части… бедствий. Депрессия затянулась на несколько трагических лет из‑за тех же монстров, которые ее и породили: государственного регулирования и контроля»[5]. Рэнд считала, что «Новый курс» привел лишь к отключению естественных регуляторов экономики, лишив ее возможности самонастроиться. Штаты могли бы преодолеть депрессию гораздо полнее, если бы государство оставило рынок в покое. Капитал сам запустил бы новые механизмы развития, пригодные для нового времени. Так это или нет – вопрос оценок…

Факты же говорят о том, что во время второго президентского срока FDR в 1937‑1938 годах производство и занятость снова упали, безработица подскочила до 19%. Одни винили в этом «Новый курс», вольницу, которую получили профсоюзы, атаки на бизнес. Другие, наоборот, считали, что Рузвельт, мол, недокрутил, недожал, свернул раньше времени дорогостоящие государственные программы поддержки. Сам президент обвинял во всем так называемые «шестьдесят семейств» – Генри Форда и других самых богатых людей Америки, подозревал крупный бизнес в саботаже собственных реформ и даже привлек к расследованию этого саботажа ФБР. Он называл крупный капитал олигархией, которая стремится создать «фашистскую Америку большого бизнеса», хотя многие обвиняли именно его в сращивании государства с крупнейшим бизнесом.

Трудно сказать, куда в конечном счете привел бы «Новый курс», потому что Рузвельта остановила война. Возникла необходимость в размещении военных заказов, выполнить которые могла только крупная промышленность. За 1933‑1936 годы для борьбы с депрессией президент влил в экономику средства в объеме примерно 15% ВВП, но государственный долг увеличился несущественно. А в 1938‑1940‑е расходы уже не считали, и госдолг вырос до 40%. О контроле над крупным капиталом пришлось забыть и пойти к нему с протянутой рукой и распахнутыми дверями бюджета. Но это уже была совсем другая история, экономика войны и экономика развития – разные вещи.

Цена государственного насилия

Цена есть у всего, включая государственное регулирование экономики. Взять, например, профсоюзы, которые Рузвельт всячески поддерживал. Свободное объединение людей, желающих сообща отстаивать свои права. Профсоюзы торгуются с работодателями, могут организовать забастовку. А хозяева предприятий вольны решать, нести ли им убытки от простоя предприятия или же пойти на уступки и прибавить рабочим зарплату. Обе стороны конфликта свободны, рано или поздно возникнет согласие. Добровольное, а значит, обе стороны будут соблюдать договоренности.

Рузвельт так заботился об «американцах у подножия социальной лестницы», что законодательно, то есть принудительно,заставлял капиталистов считаться с профсоюзами. А почему? Это же признание того, что права рабочих выше прав капиталистов.

Это не такая абстракция, как может показаться. Вот конкретный пример. Во время кризиса 2009 года в российском городе Пикалево остановились три градообразующих предприятия, включая глиноземный завод, принадлежавший Олегу Дерипаске. Не было спроса на глинозем, раз строительство в стране остановилось. Все три предприятия несли убытки, хозяевам нечем было платить зарплату, да и незачем стало содержать прежнее количество рабочих при съежившихся объемах производства.

Протесты в Пикалеве приняли нешуточный масштаб. Бастующие перекрыли дорогу между Вологдой и Новой Ладогой, дело дошло до штурма здания городской администрации. Конфликт приехал разрешать сам тогдашний премьер. То бишь нынешний президент. И приехал он вовсе не для того, чтобы помочь сторонам договориться. Высек, как мальчишек, капиталистов – хозяев предприятий, а Дерипаску еще и высмеял: «Возьмите ручку и подпишите… Только ручку верните…» Угроза в доходчивой форме, что так и собственного предприятия можно лишиться. Людей тут же вернули на рабочие места, предприятия начали снабжать город электроэнергией и горячей водой.

А если бы премьер не применил розги? Удивительное неверие в то, что люди в состоянии сами договориться. Да, конфликт затянулся бы, а зимой без горячей воды никак, но именно в переговорах, в диалоге люди учатся понимать и друг друга, и само общественное устройство. Начинают думать, соразмерять свои аппетиты с реальными возможностями и с интересами других, ищут выход. А тут выскакивает добрый царь, и можно уже ничего не искать, есть приказ капиталистам: «Платить, снабжать водой, а на ваши убытки, господа, нам плевать». Что может усвоить обычный человек из таких простых решений? Только одно: государство умеет, оказывается, создавать деньги из воздуха! Самим думать, откуда они берутся, необязательно.

Каждый, кто рассчитывает на поддержку государства, должен ответить себе по крайней мере на один вопрос: за чей счет? Ответ «за счет государства» не засчитывается, у государства нет своих денег. У него есть только деньги граждан, их налоги. Государство может поддержать кого‑то одного только за счет кого‑то другого. Получается, что у тех, кого поддерживают, больше прав, чем у тех, кто платит за эту поддержку. Насколько это справедливо – это один вопрос, важнее другой – эффективно ли это?

Администрация Рузвельта, пусть из самых благих побуждений, своими действиями порождала общую атмосферу неуверенности. Никто не мог предугадать, какой закон или постановление свалится на голову завтра, куда повернет политический курс. А капитал может справиться со всем, кроме непредсказуемости. В итоге, по мнению Айн Рэнд, «все, чего смог добиться бизнес в рамках "Нового курса", окончательно развалилось к 1937 году. Более 10 млн безработных, деловая активность на уровне 1932 года, самого тяжелого периода Великой депрессии»[6].

Рэнд не может простить Рузвельту разрушительного воздействия его политики на сознание людей. Вся философия капитала основана на том, что только деньги мотивируют человека к труду, а капитал пробуждает все новые «дремлющие производительные силы» общества, как выразился Маркс. Рузвельт поставил эту философию под сомнение.

Напрямую связывать убеждения человека с его происхождением – примитивный подход. Но все‑таки у того, кто растет и воспитывается в богатой семье, как‑то больше уважения к деньгам, он больше склонен считать, что богатство общества складывается из личных состояний. Рузвельт вырос в аристократической семье, его отец владел наследственным имением, солидными пакетами акций в ряде угольных и транспортных компаний, мать также принадлежала к местной аристократии. Он знал языки, много путешествовал с родителями по Европе, учился в одной из лучших школ страны под Бостоном, окончил Гарвард, отправился в магистратуру в Колумбийский университет, потом работал на Уолл‑стрит.

Тем не менее его политику можно назвать популистской. Его любовь к простому американцу, положим, понятна – он же был политиком, а у подножия социальной лестницы толпится гораздо больше людей, чем на ее верхних ступеньках. Но такое неприятие «своекорыстных капиталистов»! Гарвард с Колумбийкой явно плохо объяснили будущему президенту роль этих людей в движении общественного автомобиля.

Дьявол – в деталях

В те же годы «по другую сторону пруда» – так американцы и англичане называют Атлантический океан – жил и работал другой великий человек, ученый Джон Кейнс. Его теория навскидку крайне схожа с политикой Рузвельта. Настолько, что одни считают Рузвельта кейнсианцем, а другие – что Кейнс всего лишь обобщил в теории практику «Нового курса». Казалось бы, Кейнс должен был быть в восторге от того, что самая крупная мировая держава, Америка, на практике реализует его теорию государства и денег. Однако он не был в восторге…

В 1933 году Кейнс публикует в The New York Times открытое письмо Рузвельту. Выражая свое восхищение смелостью и размахом «Нового курса», Кейнс принимается поучать FDR. Хотя пишет, казалось бы, всего лишь о незначительных нюансах.

В России люди, принимающие судьбоносные для страны решения, гордятся тем, что мыслят масштабно. «Это уже техника, это не принципиально» – вот их подход. А Кейнс пишет первому лицу крупнейшей державы именно о технике, вполне недвусмысленно давая понять, как легко ненароком превратить иглу, штопающую дырки на ткани капитализма, в кувалду, которая способна все «до основания разрушить».

«Вы взяли на себя труд, господин президент, стать доверенным лицом всех тех, кто ищет, как устранить пороки нашего состояния, не взрывая общих рамок социальной системы. Ваш провал заставит людей разувериться в возможности перемен, ортодоксия (марксистская, конечно) и революционный подход возобладают. Если же вы добьетесь успеха, новые дерзкие методы будут внедряться повсюду и, возможно, наступит новая экономическая эра. Это достаточное основание, чтобы я позволил себе размышления о ваших реформах»[7] – так начинает Кейнс свое письмо президенту Америки. И тут же заявляет, что симпатизирующие Рузвельту мыслящие люди Англии, да и всей Европы, озадачены. Они носом – «а нос более благородный орган, чем мозги» – чуют: что‑то не так. Может, у господина президента плохие советчики?

Достаточно наглое вступление для обращения к президенту. Но Кейнса это не смущает, он подчеркивает, что у Рузвельта не одна задача, как может показаться, а две. Первая – оздоровление экономики. Вторая – ее глубокое реформирование.

Для оздоровления необходимы быстрые ощутимые результаты. Для реформы – закладка основ на будущее. Но если реформы не приносят быстрого оздоровления, они вызывают разочарование.

Отсутствие результатов, пишет Кейнс, скомпрометирует саму цель реформ, «подорвет доверие бизнеса, ослабит его мотивацию действовать раньше, чем вы сумеете дать ему новые мотивы». К тому же «одновременное оздоровление и реформы перегружают бюрократическую машину (sic!), вам приходится думать одновременно о слишком многом …»[8]

Отвлечемся на минуту от Америки. Кейнс дает нам ключ к оценке российских реформ 1990‑х годов. С тех пор россияне уже почувствовали вкус к частной собственности и рынку. Привыкли к тому, что могут сами продавать и покупать на рынке квартиры, обустраивая жизнь своих семей доступным для них образом. У них уже плохо укладывается в голове, как это государство замыслило снос пятиэтажек. Закон о реновации не менее антиконституционен, чем американский закон о восстановлении промышленности, нарушавший базовые права человека, к которым относится и право частной собственности, прописанное в российской Конституции. Вокруг процесса реновации разгорелась свара, люди защищают свое право собственности и тут же клянут реформы, которые им эту собственность дали.

Реформы девяностых, увы, обнулили сбережения российских граждан. Старики тащили в скупки все нажитое, чтобы прокормиться. За это Ельцина и младореформаторов проклинают уже почти 30 лет. Нужны были хоть небольшие достижения, насыщение рынка продуктами по вменяемым ценам, программа поэтапной, пусть частичной, компенсации утраченных сбережений. Недодумали, недокрутили, да и с деньгами обращались тогда наши кормчие весьма небрежно… Правительству «попросту говоря, приходилось думать одновременно о слишком многом». Нюансами пренебрегали.

Люди бедствовали и роптали все громче и, занятые своими невзгодами, проглядели, что страна‑то развивалась. В экономике была конкуренция, пусть и с пятнами детских болезней, которые запомнились только как стрельба и бандитизм. Производство поднималось на дрожжах той самой приватизации, которую теперь клеймят. И в нулевых по инерции, заложенной в 1990‑х, в экономике шли структурные реформы. Но вечно думать о «слишком многом» хлопотно. Новые кормчие потихоньку свертывали реформы. А потом и вовсе решили: раз народ так истосковался по порядку, объявим‑ка мы, что свободный рынок – это вседозволенность. Доходчиво и популярно. И стали обкладывать рынок запретительными законами. Что ни заседание Думы, то опять что‑то запрещают…

Как тут не вспомнить Айн Рэнд, которая считала, что только сам рынок и капитал способны вырулить, пусть через боль, на правильный путь и создать основу для развития страны. Ни Рэнд, ни Кейнса наши кормчие нынешнего века принимать в расчет не собирались. То ли порядок ходов в шахматной партии спутали, то ли приоритеты расставлялись кое‑как…

Вот и Кейнс после девяти месяцев реформ Рузвельта усомнился, не спутан ли порядок в приоритетах политики президента. Отдачи от Администрации общественных работ не видно. Слишком спешили, не определив, какие именно виды работ не только дадут немедленную занятость, но и создадут платформу для роста эффективности и производительности. Железных дорог построили немало, а вот пересмотреть тарифы, чтобы эти дороги окупались, не потрудились.

Понятно, что цель антикризисной политики – увеличение производства и занятости. Для этого нужен спрос, и вот тут государство должно стать защитником денег, считал Кейнс. Надо побуждать людей больше тратить, поэтому в периоды спада государство должно вбрасывать в экономику дешевые деньги. Для этого можно и нужно увеличивать государственный долг и даже включать печатный станок. Только упаси вас господь, господин президент, одной рукой раздавать из казны кредиты и субсидии, а другой повышать налоги: вы окончательно задушите производство – в таком духе продолжает он свое послание.

«Замедление оздоровления этой осенью – предсказуемый результат провала администрации организовать значимый вброс денег за счет займов. В следующие шесть месяцев абсолютно все будет зависеть от того, создадите ли вы платформу для громадных расходов на ближайшее будущее. Вы слишком мало тратите, – пишет в своем письме Кейнс. – Это неудивительно: вы не решили, на что тратить, вы импровизируете»[9].

В отличие от Рузвельта Кейнс не был идеалистом. Не считал, что забота об общем благе оправдывает ошибки. Он призывал Рузвельта быть последовательным и лучше расставлять приоритеты, чтобы вместо побед не получить провалы.

Их личная встреча произошла двумя месяцами позже, в феврале 1934 года, и разочаровала обоих. Кейнс убедился, насколько Рузвельт слабо разбирается в экономике, а FDR счел, что он разговаривал не с экономистом, как он сам, а с математиком, оперирующим заумными понятиями.

Спор между великим реформатором и великим ученым, прикрытый уважением и полный скрытой неприязни, имеет много параллелей с теми коллизиями, которыми сопровождалось развитие России в последние 27 лет. Действительно, дьявол в деталях, в нюансах. Время простых решений прошло еще во времена Рузвельта и Кейнса. Впрочем, едва ли оно когда‑либо было…

Он вырос очень умным…

Кейнс не был кабинетным ученым, он жил в постоянной схватке с жизнью, так ему на роду было написано. Бабушка твердила ему: «Ты должен вырасти очень умным, раз живешь в Кембридже».

Именно там Джон Кейнс родился. Отец был профессором, мама писателем. Там же и учился и многие годы с перерывами работал. Он заработал огромное состояние на бирже во время бума рубежа 1920‑х годов и… все потерял. Взял кредит, создал собственный инвестиционный фонд, снова сделал за пару лет огромное состояние. После первого банкротства родилась одна из его шуток‑афоризмов: «Здоровый банкир – увы! – не тот, кто предвидит опасность и избегает ее, а тот, кто идет ко дну по всем правилам, вместе со своими клиентами, так что никто не может быть к нему в претензии». Он бился сам за свои деньги, на собственной шкуре постигая законы накопления капитала, и прекрасно знал, откуда берется богатство. Что‑то я не припоминаю ни одного из российских экономистов, кто хоть раз рискнул бы собственной копейкой и мог бы личным опытом обосновывать то, о чем берется судить…

В 1920‑х годах Кейнсу сопутствовала фантастическая удача, и он, как и многие другие, полагал, что постоянный экономический рост органичен послевоенному капитализму. Тем больнее ему было второй раз потерять все состояние во время кризиса 1929 года, хотя он уже стал весьма искушенным финансистом. Всякий, кто видел толпы безработных, очереди за кружкой супа в Англии, Штатах или Европе, был убежден: капитал безнадежно болен, он не справляется с разрушительной силой собственных законов. Нужны новые инструменты, которые можно было бы встроить в этот организм, не разрушая его, но постоянно подправляя и ремонтируя.

Кейнс относился к учению Маркса как к «старью из прошлого века». Уже никто не сомневался, что Земля вертится вокруг Солнца, а не наоборот. Открытые Марксом законы казались самоочевидными, и все, включая самого Кейнса, пользовались ими вовсю. Марксизм же к тому времени полностью свели к Марксовой вере. В странах Атлантики утверждение Маркса о том, что «пролетариат нищает абсолютно», не работало, поскольку доходы рабочего класса росли. Кейнс не считал нужным рассуждать о том, как капитал учится разрешать свое самое глубокое противоречие – между собой и трудом. Вот разработать теорию, которая предотвратит кризисы, падение уровня жизни рабочего и разрушение общественного богатства, – задача, достойная великого ума, а все Марксовы абстракции, какое‑то восхождение от них к конкретике – это все от лукавого.

Для него важнее психология человека. Она не играет роли только в обществах, которые построены на полном подчинении человека воле государства, как в СССР и Китае. В обществе же, основанном на свободных, добровольных отношениях, люди действуют сообразно своим ожиданиям и предпочтениям. Свобода – главное, что ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов.

Доходы растут, но выясняется, что по мере их роста человек склонен все меньше тратить и побольше откладывать. Совокупный спрос – общая склонность людей тратить деньги – растет медленнее, чем производство товаров. Если не учитывать эту склонность человека и не поддерживать совокупный спрос, то вот вам и дорожка к очередному кризису. Преодолеть склонность человека к сбережению невозможно и не нужно, это свойство разумного человека. Но когда эта склонность тормозит экономику, на сцену должно выйти государство с новыми инструментами.

Один из них – рост государственного долга, его нельзя бояться. Придет подъем экономики, и государство сумеет расплатиться с долгами. Второй – не бояться печатать деньги: инфляция – меньшее зло, чем застой и падение производства. Долги и инфляция ведут, конечно, к обесценению денег, но, если повышение цен плавное и предсказуемое, это не такая уж беда.

А уж ставка процента – просто одновременно и кнут, и пряник в руках государства. Поднимать ее необходимо в периоды экономического бума, чтобы капиталисты не производили больше, чем люди готовы купить. А снижать – когда производство растет вяло и нужно подстегнуть капиталистов производить больше.

В периоды спада самое время разворачивать крупные государственные проекты. Строить железные дороги, хайвеи, стадионы, мосты… Всегда есть что подштопать в собственной стране. Чем втупую платить пособия по безработице, что в конечном итоге способствует безволию и бездействию, намного эффективнее организовать общественные работы, которые, помимо заработка, дают гражданам возможность сохранить социальный статус и достоинство. «Создавайте инфраструктуру за государственный счет, это лучше, чем вынужденная праздность миллионов людей», – писал он Рузвельту.

Так вроде же Рузвельт именно это и делал… За годы экономического подъема в казначействе накопилось много денег, а когда они начали таять, FDR принялся увеличивать государственный долг – все вроде правильно. Правда, Рузвельт тут же и поднимал налоги на корпорации и состоятельные слои населения, подрывая их стремление развивать производство. На это Кейнс открытым текстом пишет ему в письме: «Упаси вас, господин президент, трогать налоги».

Кейнс требовал от государства ювелирной точности в применении инструментов, которые он давал ему в руки. Только тогда они сложатся в систему тонкой настройки капиталистического организма. Он напичкал свой главный труд «Общая теория занятости, процента и денег» (1936 год) огромным количеством математических выкладок. Выводил уравнения, показывающие, до какого предела можно поднимать и опускать ставки процента вкупе с наращиванием госдолга, как параллельно с этим определять пределы инфляции, чтобы ее оздоровительное действие не превратилось в разрушительное. Читать Кейнса еще труднее, чем Маркса.

Его ученик, лауреат Нобелевской премии Пол Самуэльсон через 12 лет поставил себе задачу сделать теорию своего учителя настольной книгой каждого – до такой степени он был убежден в практической ценности положений Кейнса. В 1948 году Самуэльсон пишет книгу «Экономика», которая выдержала уже 20 переизданий. По ней учились и учатся уже пять поколений студентов во всем мире. А вот по книге Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» учиться невозможно. «Это плохо написанная, плохо организованная книга… Она совершенно не годится для процесса обучения, – писал о ней Самуэльсон. – Она претенциозна, полемична и не слишком щедра на признание чужих заслуг… Кейнсианская система изложена так путано, будто сам автор плохо понимал ее суть… Взлеты интуиции и озарения переплетаются со скучной алгеброй, а двусмысленные определения неожиданно ведут к побочным линиям рассуждения…» Вслед за этим потоком критики Самуэльсон делает неожиданный вывод: «…Когда все это остается позади, мы находим анализ ясным и новым. Короче говоря, это работа гения»[10].

Кейнс знал, что его теория доступна только ученым. Он не стремился быть понятым всеми. Достаточно, если те, кто должен обустраивать общество, почерпнут из его работы хотя бы самое главное.

Словом, Кейнс был английским снобом до мозга костей. Его окружение – философствующая элита Кембриджа, жена – балерина из группы Дягилева, авангардная творческая личность «Мира искусства». Всю жизнь он был финансово независимым, несмотря на то, что дважды потерял все состояние на рынке ценных бумаг. Но тем ценнее был его капитал, что он заново его восстановил и увеличил. Кейнс был убежден в мощи своего разума, который видит сокрытое от глаз простых смертных, в своем праве и даже обязанности поучать и вразумлять. И даже «снисходя» к прозе жизни, к общению с политиками, например с президентом Америки, поучал их со всем свойственным английскому снобу высокомерием.

[1] L. Leamer. The Kennedy Men: 1901‑1963, Harper Collins, 2001, p. 86.

[2] R.L. Moran, Consuming Relief: Food Stamps and the New Welfare of the New Deal, Journal of American History, March 2011, Vol. 97 Issue 4, p. 994.

[3] Смирнов А.В. Ф.Д. Рузвельт: «Новый курс» и борьба с Великой депрессией // Финансы. – 2007. – №4.

[4] The Roosevelt Week. Time, New York, 11.07.1932.

[5] Рэнд А. и др. Капитализм: Незнакомый идеал. – М.: Альпина Паблишер, 2011. – С. 237.

[6] Рэнд А. и др. Капитализм: Незнакомый идеал. – М.: Альпина Паблишер, 2011. – С. 241.

[7] The New York Times, December 31, 1933.

[8] The New York Times, December 31, 1933.

[9] The New York Times, December 31, 1933.

[10] P. Samuelson. Lord Keynes and General Theory. Econometriсa, 1946, № 3, p. 190.