Нулевые годы… Это не о России, которая пухла от денег в начале нынешнего века. У Германии были собственные «нулевые годы», когда страны вообще не существовало. На карте мира была территория. О ней говорили: «Это куча мусора, в которой копошатся 40 млн голодных немцев».

Территория из четырех оккупационных зон. Союзники – победители во Второй мировой считают, что государства на ней больше не должно появиться. Их цель – «уничтожение германского милитаризма и нацизма и создание гарантии в том, что Германия никогда больше не будет в состоянии нарушать мир всего мира»[1].

В стране, которая стала «бывшей», ужасающая нищета. И страх… Страх еще не забытых бомбардировок, страх наказания всей нации за содеянное нацистами, всех немцев – непричастных, искалеченных, выживших, которых ненавидит весь мир. «Это было время, когда в Германии… на душу населения приходилось раз в пять лет по одной тарелке, раз в 12 лет – по паре ботинок, раз в 50 лет – по костюму… Только каждый пятый младенец мог быть завернут в собственные пеленки, и лишь каждый третий немец мог надеяться быть похороненным в собственном гробу»[2], – писал годы спустя Людвиг Эрхард, автор «немецкого чуда».

На чудо ему потребовался ничтожный срок – каких‑то 15 лет. За эти годы Германия создала высокоразвитую экономику. Сравнялась с Америкой по уровню достатка населения, хотя на американскую землю за годы войны не ступила нога вражеского солдата, не упало ни единой бомбы, и она вышла из войны мощнейшей державой мира.

В сегодняшней Германии все партии объявляют себя «единственно верными последователями» Эрхарда, хотя их всех, кроме социал‑демократов, и на свете‑то не было в его время. Газеты пишут, что Людвиг Эрхард присутствует в бундестаге, как будто он по‑прежнему депутат парламента.

При жизни же он больше сталкивался с сопротивлением, чем с любовью. Развивать страну союзники не собирались, наоборот, еще на Ялтинской конференции будущих победителей они решили, что потенциал расчлененной страны не должен превышать половины от довоенного – чтобы немцы даже не помышляли ни о каких реваншах. А когда из четырех оккупационных зон все же сложились аж сразу две страны, выяснилось, что немцы Западной Германии – ФРГ – хотят вовсе не борьбы за место под солнцем в рыночной конкуренции, которую предлагал им Эрхард. Они истосковались по справедливости и хотят социализма.

На протяжении всей своей политической жизни Эрхард должен был преодолевать сопротивление оппонентов. Хотя политиком он был скорее плохим: слишком прямолинеен, не умел бороться за власть и не очень‑то ею дорожил. Он был технократом. Но его политика на каждом витке давала ощутимое улучшение жизни немецких семей, и этим он сплотил нацию. Несмотря на все различия во взглядах, часто казавшихся непримиримыми, народ не мог не признать, что из изгоя Европы страна превратилась в ее экономического лидера.

Ученый, ставший политиком

Сын мелкого торговца из Баварии, Людвиг Эрхард не мог иметь ни особых связей, ни доступа в истеблишмент. В отличие от Джона Кейнса, ему на роду было написано быть обычным. Он им и был… Мальчишкой попал на фронт в Первую мировую, был тяжело ранен и выжил чудом, перенеся семь сложнейших операций. После войны поступил в Нюрнбергский коммерческий колледж, затем работал в какой‑то торговой конторе. Один брат умер в раннем детстве, другой пропал без вести на фронте. Зато старшая сестра Роза удачно вышла замуж за влиятельного человека – крупного промышленника Карла Гута. Людвиг Эрхард и понятия не имел тогда, какую роль замужество сестры сыграет в его судьбе.

Зато он быстро понял, что работа коммерсанта – не для него, и отправился в Университет Франкфурта. Там его учителем становится Франц Оппенгеймер, выдающийся немецкий социолог и экономист, с которым Эрхард был очень близок, пока Оппенгеймеру не пришлось эмигрировать в США, спасаясь от нацистов.

Тома написаны о том, какое именно влияние оказали на Эрхарда взгляды его учителя. Оппенгеймер видел в государстве не благо, а зло – в отличие от Кейнса, чьи взгляды в 1930‑е годы разделяло большинство западного общества. Для Оппенгеймера государство – инструмент насилия. Более того, у него монополия на насилие, люди ему дали право начинать войны, наказывать за преступления, охранять частную собственность. У государства есть масса и других, часто совершенно лишних прав, которыми оно неизбежно злоупотребляет, отчего и становится злом.

Оппенгеймер размышлял об обществе с равными правами всех на частную собственность, в котором государство охраняло бы эти права, не вмешиваясь в экономику. Его главная книга «Государство», написанная еще в 1919 году, – философский труд, интеллектуальный поиск, призванный побудить людей думать и определять свои ценности. Ведь в конечном итоге жизненный выбор определяют не столько рациональные соображения, сколько именно ценности. Они не требуют доказательства, это предмет внутренних убеждений, но они всегда – явно или неявно – присутствуют в любой общественной теории и, уж конечно, в суждениях людей. Книга «Государство» стала крайне популярной, и, как всегда, каждый делал из нее собственные выводы. Например, Че Гевара то и дело ссылался на Оппенгеймера – нравилось ему, что буржуазный философ считает государство насилием. Прекрасное дополнение к «марксизму». У Гевары в ход шло все, что оправдывало его собственную страсть к насилию и диктаторству, приукрашенную флером революционной романтики.

Эрхард работал при университете, занимаясь чистой наукой, пока в 1942 году в его жизнь не вмешался муж сестры Карл Гут. В Третьем рейхе Гут занял пост исполнительного директора Reichindustrie – Имперской группы промышленности. А ее руководители, крупные промышленники, были людьми дальновидными.

Они организовали небольшой научный центр для анализа экономики страны и определения контуров новой политики страны на случай поражения Германии в войне. Во главе него и поставили Эрхарда. Анализируя экономическую политику нацистов, тот увидел поразительную нерациональность командно‑административного хозяйства страны и его поразительное сходство с экономикой СССР. В фашистской Германии, в отличие от СССР, оставалась частная собственность, но промышленники могли работать только по заказам государства, которое распределяло средства, устанавливало цены, диктовало ассортимент продукции для каждого концерна, оставляя крупным корпорациям весьма и весьма солидную прибыль. Кстати, за схожесть многих мер «Нового курса» с таким устройством FDR и упрекали в том, что он строит фашистскую Америку.

Вовсе не средний класс мелких буржуа и лавочников стал в нацистской Германии опорой режима, как принято считать. Их‑то быстро списали со счетов. Опорой нацистского режима стал именно крупный корпоративный капитал. Партийные бонзы, крупнейший бизнес и генералы образовали треугольник экономической власти в стране. Государственно‑монополистический капитализм заменил рынок детальными планами, которые были подчинены одной задаче – подготовке к войне.

Эрхард копался в фактах, цифрах, поражаясь неэффективности системы. В планах, разработанных людьми, всегда есть ошибки и предвзятые допущения. Директивные поставки всегда сопряжены с потерями: в одних местах – простои, в других – затоваривание. Человек не может превзойти рынок в эффективности распределения денег, труда и товаров, а скованный директивами капитал не способен следовать своим естественным законам. Годы работы в аналитическом центре на всю жизнь сделали Эрхарда убежденным сторонником свободы конкуренции и торговли.

Осенью 1945 года союзники назначили его министром экономики Баварии. Всего за 14 месяцев он восстановил там частную собственность, создал основные земельные институты – кадастр, реестр, технические службы, запустил свободную куплю‑продажу земли… Но эта рутинная работа его тяготит, не хватает простора для реализации планов, которые он вынашивал в секретном центре. «…Чтобы начать серьезную экономическую политику, нужна возможность проводить ее на территории всей Германии, имея при этом в виду, что конечной целью является интеграция Германии в экономику Европы и всего свободного мира»[3], – написал он двенадцать лет спустя.

С середины 1930‑х основой экономики Германии было исключительно производство вооружения и необходимого для него металла и топлива. Не для рынка, ведь все потребляло государство. А значит, главным источником финансирования мог быть только печатный станок. Десять лет такого хозяйства – и полная разруха, тем более что война уничтожила транспортную систему страны начисто. Экономика мертва, распределительная система стала не нужна – распределять уже нечего. За рейхсмарки никто ничего не продает, население в городах пытается кормиться с собственных огородов, как ленинградцы в блокаду. Ездят по деревням, выменивая одежду и городскую утварь на еду.

Союзники собирались и дальше выжимать все возможное из сложившейся системы. Со временем стоит подумать, какие производства поддерживать для умеренного роста производства, но пока задача – не допустить массового голода. В стране все по карточкам, зарплаты фиксированные, платят их в рейхсмарках, которые ничего не стоят. Да и сами немцы ждут от властей только справедливого распределения продуктов, не помышляя о большем. Ведь они – побежденная нация, изгои без будущего.

Осенью 1946 года между четырьмя странами‑победительницами начал назревать неизбежный раздрай. СССР останавливает поставки продовольствия из своей зоны в три западные. В ответ генерал Люсиус Клей, глава администрации американской зоны, останавливает поставки оборудования с заводов Рура в восточную часть. Штаты и Великобритания объединяют свои зоны в одну, назвав ее Бизонией. Франция, которая контролирует часть юго‑западных земель, пока отказывается к ним присоединиться, отчего кризис управления четырехзональной страной только нарастает.

Эрхарда назначают начальником управления экономики Бизонии. Это не та должность, где можно принимать решения, но он уже задался целью обеспечить перезапуск всей экономики Западной Германии. Первый шаг – срочная денежная реформа. «Глупости, – сказали власти Бизонии, – новые деньги тут же обесценятся, как и старые, раз производство разрушено». Это действительно был реальный риск, но и единственный шанс реанимировать убитый рынок – за фантики никто работать не будет. Сначала деньги, потом, может быть, все остальное. Но никак не наоборот.

После войны многим странам приходится проводить денежную реформу. Нехватка товаров рождает дикую инфляцию, на ценниках каждый день растут нули. Задача реформы – убрать «навес» денег, привести их объем в соответствие с товарной массой, чтобы цены стали регулятором производства. Формально все сводится к простой деноминации: например, в 1947 и 1961 годах в СССР поменяли деньги на новые купюры в отношении 1:10, а в 1998 году – в отношении 1:1000. И тем не менее практически всегда по новому номиналу меняются лишь зарплаты и часть вкладов, не превышающих установленный минимум. Другая часть сбережений при пересчете в новые деньги уменьшается, скажем, на четверть или на треть. А сбережения, превышающие и второй предел, уменьшаются вполовину, а то и в разы. Так что денежная реформа – конфискационная, болезненная мера.

Это все понимали, оттого оккупационные власти и сопротивлялись. Но Эрхарду нужно было создать новые пропорции экономики, дать населению стимул трудиться, а капиталистам – производить и вкладывать. Он требовал еще и снижения налогов, чтобы стимулировать вложения. Немедленно, одновременно с обменом денег. Об этом союзники и слышать не хотели, опасаясь, что не справятся с бюджетным дефицитом. А просить вливаний в экономику Германии у правительств своих стран? Чтобы победители платили побежденному?

Эрхард настаивал на полном демонтаже «обанкротившейся, коррумпированной системы централизованного хозяйства, основанной на принуждении». Нужен узаконенный свободный порядок, основанный на добросовестной конкуренции, частной инициативе и индивидуальной ответственности[4]. У него в голове уже сложился весь комплекс реформ.

Власти Бизонии сомневались, все еще делая ставку на «управление дефицитом». Они опасались, что отмена контроля над ценами и обмен денег могут «так ограничить спрос, что принудительная экономика станет бесполезной»[5], а рыночные механизмы сметут остатки порядка и выйдут из‑под контроля. Эрхарду приходилось каждый день выдерживать битвы с военными властями в атмосфере военного времени, когда неповиновение в лучшем случае могло повлечь отстранение от должности.

Победители и побежденные

Легенды возникают с необыкновенной легкостью. Масса людей убеждена со школы, что Германии помог подняться «план Маршалла». Дескать, Америка буквально накачивала побежденную страну деньгами, стремясь создать противовес ГДР и остальному блоку стран социалистического лагеря. Чистой воды выдумки.

Во‑первых, вливания извне никогда и нигде не обеспечивали подъема и развития в принципе – они могут служить лишь подспорьем для реформ, которые проводит сама страна. Во‑вторых, победившие страны Европы получили от Штатов намного больше: Великобритания – 2,8 млрд, Франция – 2,5 млрд долларов. Германии досталось 1,3 млрд. И хотя тогдашний доллар был примерно в 20 раз дороже нынешнего, это сравнимо с годовой прибылью Роснефти и в разы меньше всех нефтяных доходов сегодняшней России. Только у нас почему‑то никакого чуда не происходит…

Эрхард решал задачи во сто крат сложнее, чем даже Рузвельт: в Штатах речь шла о лечении экономики, пусть тяжелобольной, но работающей. Кейнс настаивал: господин президент, не забудьте, оздоровление без реформ невозможно, а если и произойдет, то ненадолго. И тем не менее в Америке и в годы Депрессии существовал конкурентный рынок. Рузвельт был убежден, что его реформы только укрепят «честную» конкуренцию, и, кстати, для восстановления его пропорций он тоже провел денежную реформу.

А в Германии рынок умер. В стране процветал бартер, предприятия вели двойную бухгалтерию. Нельзя было подсчитать убытки или прибыль в отсутствие настоящих денег и настоящих цен. Банкротств тоже не было, администрация распределяла заказы и сама занималась снабжением сырьем. Налоги были крайне высокие, но платили их бумажками. Когда бумажек не хватало, произвольно придумывали новые сборы. Самым одиозным стал введенный во французской зоне сбор с продажи табака.

Военным властям трех западных зон было не до реформ. Конфликт с СССР обострялся, Францию пришлось долго уламывать присоединиться к англосаксонскому союзу, в итоге вместо Бизонии возникает Тризония. В своей зоне СССР уже готовит почву для образования социалистического государства‑сателлита. Уже ясно, что декларации, закрепленные в Потсдамском соглашении, на практике не работают: невозможно управлять территорией, в которой четыре страны заняты только скандальными переговорами.

А тут какой‑то начальник управления экономики пристает с денежной и налоговой реформами… Эрхард упорствует: надо одновременно провести налоговую реформу, выпустить новые марки, отменить и контроль над ценами, и карточки. Нужен запуск полноценного рынка и механизмов конкуренции. Скрепя сердце власти соглашаются наконец пойти на денежную реформу и отменить контроль над ценами. Но за высокие налоги стоят насмерть: нельзя допустить снижения бюджетных поступлений. А Эрхард упорно бьется за низкие налоги. Ведь союзники больше всего опасались, что новая марка может обесцениться; так именно это и произойдет, доказывал он, если высокие налоги станут тормозить рост производства. С цифрами в руках Эрхард сумел уже к тому времени заручиться поддержкой собственной партии – Христианского демократического союза (ХДС). Под его влиянием она стала единственной политической силой, отстаивавшей рынок. Теперь снова с цифрами в руках он доказывал властям Тризонии, что поступление налогов в бюджет действительно на какой‑то период снизится. Но если дать производителям одновременно и реальные деньги, и низкую налоговую шкалу, это станет огромным импульсом роста производства. Сопутствующий ему рост общего объема налогов в считаные месяцы перекроет временные потери. Практически в ультимативной форме он заявляет, что его налоговая шкала будет введена одновременно с обменом денег. Делает он это ночью накануне объявления денежной реформы, когда грузовики уже развозят новые купюры по банкам западных земель. Той же ночью 21 июня 1948 года рейхсмарки объявлены недействительными, введены новые деньги – дойчмарки.

Каждый житель получил на руки 60 новых марок. Пенсии, заработная и квартирная плата впредь подлежали выплате в прежних размерах, уже в новых марках. На них можно было обменять половину сбережений в отношении 1:10, а другую половину – в отношении 1:20. Иными словами, государство конфисковало будь здоров какую часть накоплений немцев. Реформа цен, которая вступила в силу через три дня после денежной реформы, отменила «принудительное хозяйство» (Zwangswirtschaft) – основу экономического порядка в нацистской Германии, включая контроль над ценами и административное распределение ресурсов. Часть денежных обязательств предприятий списали, остальную уменьшили в 10 раз.

СССР счел эту реформу отказом от Потсдамского соглашения. В сущности, так оно и было: западные союзники оказались вынуждены признать, что принудительное нормирование и распределиловка – остатки экономики военного времени, на которых ничего не построить. Советский Союз видел это, естественно, по‑другому: в Западной Германии возрождают капитализм. Неделей позже СССР устанавливает блокаду трех западных секторов Берлина – они окружены советской зоной, границы с Западной Германией у них нет. Все наземные и речные поставки из Тризонии в Западный Берлин прекращены, три сектора города лишаются топлива и продовольствия, прекращается подача электроэнергии.

Люсиус Клей, теперь глава администрации Тризонии, добивается решения главы ВВС США о создании Luftbrücke, воздушного моста. По воздушному коридору шириной 32 километра, которым пользовались только самолеты западных союзников, в Западный Берлин каждый день перебрасывают по 750 тонн грузов, но городу этого мало. Тщательной диспетчеризацией сумели увеличить пропускную способность коридора, и в июле самолеты союзников садились в берлинском аэропорту Темпельхоф уже ежеминутно, перевозя 1200 тонн в день. Везли не только продукты – сухое молоко, кофе, муку, консервы, – но и медикаменты, бензин, уголь… И так почти год.

Блокада Западного Берлина стала последней каплей в распрях между Тризонией и Советами. В мае 1949 года Тризония превращается в Федеративную Республику Германия с собственным правительством и парламентом – бундестагом. Во главе страны – канцлер Конрад Аденауэр, еще один уникальный человек, политик со стальной волей, жесткий и одновременно гибкий. Он противостоял нацистскому режиму все годы его существования, пережил несколько арестов гестапо, но Гитлер не решился его уничтожить, настолько он был популярен в народе еще с начала 1930‑х годов. Аденауэра называли Der Alte – «старик», «хозяин», «глава семейства».

Канцлер назначает Эрхарда министром экономики, открывая ему простор для дальнейших реформ. Они с Аденауэром принадлежат к одной партии – христианских демократов, но между ними нет полного единства. Нет единства и среди простых немцев в том, какой они хотят видеть свою страну. Эрхарду было легче убеждать военную администрацию союзников – тем более что генерал Клей странным образом благоволил к нему. Теперь ему надо убеждать и собственного канцлера, и парламент.

Материализация чуда

Хотя христианские демократы и победили на первых в истории ФРГ выборах, их соперник, Социал‑демократическая партия Германии (СДПГ), едва ли была менее влиятельна. Слишком тяжким был исторический опыт нации, чтобы сознание большинства немцев склонялось к свободе рынка и простору для капитала. После Первой мировой войны демократы Веймарской республики только‑только сумели поставить экономику на ноги ко второй половине 1920‑х годов, и тут же кризис – Великая депрессия, нищета, разочарование в рынке. В 1930‑е – жестко распределительная нацистская система государственно‑монополистического капитализма. Профсоюзы и любые формы самоорганизации рабочих запрещены. Средний класс чувствует, что его предал фюрер, за которого он голосовал в 1933‑м. Экономическая власть партийных бонз, генералов и корпоративного капитала безгранична.

Немцы отрицали капитализм по образу и подобию фашистской Германии, но и свобода капитала американского образца их не привлекала. Им требовалась социальная гармония, государство, которое не только охраняет их свободу, но и обеспечивает справедливость и равенство. Они поддержали на выборах рыночников, потому что уже в первую неделю после обмена старых марок на новые полки магазинов заполнились. Выяснилось, что где‑то у кого‑то припрятаны товары. Открылись портняжные и обувные цеха, ремесленные мастерские. Съежился, а потом и исчез черный рынок. Стало ясно, что и промышленность была в не столь кошмарном состоянии, как представлялось. Еще с конца 1944 года большинство предприятий создавали запасы сырья с прицелом на будущее, Эрхард не ошибался в своих расчетах: при фиксированных ценах их не пускали в ход. Только увидев свободные цены, поняв, что деньги стали реальными, производители принялись наращивать производство. За новые марки немцы были готовы работать по 17 часов в день, лишь бы выбраться из нищеты. На территорию ФРГ хлынул поток беженцев из Восточной Германии – тут была работа, тут рождалась надежда на достаток.

Начался подъем. Не было «нехватки эффективного спроса» – немецкий потребитель так изголодался, что ему хотелось всего. Отрасли, производившие товары для населения, давали огромный импульс тяжелой промышленности, банки принялись вкладывать новые марки в кредиты для реконструкции автобанов и железных дорог. Налоги из нулей на бумажках превратились в осязаемые материальные ресурсы для управления. Государство теперь могло позволить себе поддерживать граждан: из налогооблагаемой базы разрешили вычитать расходы на страхование и на строительство жилья. Беженцы с востока могли вычитать и стоимость товаров первой необходимости – скромное возмещение ущерба, нанесенного войной. Незаслуженно забыто имя соратника Эрхарда – начальника финансового управления Хартмана, он не меньше своего министра бился за низкую налоговую шкалу и может считаться соавтором «немецкого чуда».

Как и ожидалось, новая марка все‑таки стала обесцениваться. Эрхарда подвергли уничтожающей критике, но он не собирался приносить убеждения в жертву политическому признанию. Существенно позже, в 1957 году он объяснял в своей книге «Благосостояние для всех»: «После реформы казалось, что наша экономика столкнулась с такой готовностью покупателя к потреблению, которая, казалось, никогда не кончится, – царило поистине безграничное желание восстановить утраченное… Маятник цен тогда повсюду нарушил границы нравственного и допустимого. Но скоро наступило время, когда конкуренция заставила цены вернуться в нормальное состояние – а именно к тому, которое обеспечивает наилучшее взаимоотношение между заработками и ценами, между нормальным доходом и уровнем цен»[6]. Попросту говоря – восстановилось рыночное равновесие.

В магазинах появились продукты, на зарплаты стало можно жить, но народ все равно не был доволен. Сыпались упреки, что денежная реформа оказалась конфискацией, что сбережения мелких вкладчиков и крупные состояния уравняли. Стрелы критики летели, конечно, в Людвига Эрхарда. И соратники по партии, и сам канцлер ставили ему в вину уменьшение долгов крупных концернов: лучше бы меньше конфисковали у простых людей. Критиковали его и за налоговую реформу – общий объем налогов снизился‑таки довольно ощутимо, на треть.

Введение рыночного хозяйства – именно введение, жесткое и административное – вызвало волну банкротств и увольнений. Пока рейхсмарка была фантиком, предприятиям было почти безразлично, сколько нанимать рабочих и сколько им платить. А настоящие‑то деньги требуют счета. Хотя взамен предприниматели получили стимул к переоснащению производства, в 1950 году снова начался спад производства, подскочил уровень безработицы. Радость по поводу полных прилавков сменилась разочарованием такой силы, что две трети населения мечтало о том, чтобы правительство вернуло систему государственного контроля над ценами. Министра экономики критиковали уже все, кто только мог.

Эрхард же объяснял парламенту: «Или мы потеряем нервы, поддадимся злобной критике, и тогда мы снова окажемся в состоянии рабства. Тогда немцы снова потеряют свободу, которую мы им столь счастливым образом вернули, тогда мы снова вернемся к централизованному экономическому планированию, которое постепенно, но неотвратимо приведет нас к принудительной хозяйственной системе… и, наконец, к тоталитаризму»[7].

А перед глазами у западных немцев – только что образовавшаяся Германская Демократическая Республика. Советский Союз прикладывал все силы, чтобы там шел экономический рост, его темпы были вполне сравнимы с ростом экономики Западной Германии, только в ГДР не росли цены и не было безработицы. Западные немцы требовали, чтобы у них было не хуже.

Короче, нельзя сказать, что немецкий автомобиль, который Эрхард построил буквально за четыре‑пять лет, сразу уверенно покатил по автобану. Лишь к рубежу 1950‑1960‑х народ поверил в то, что реформы, которые министр экономики пробивал с нечеловеческим упорством, действительно сложились в чудо.

Деньги нужны не меньше справедливости

Эрхард не мог не считаться с социалистическими настроениями немецкого общества. Да и в остальной Западной Европе после Второй мировой они были сильны. Нельзя было не признать, что СССР, который вынес главное бремя войны, сумел за считаные годы восстановить разрушенную европейскую часть страны. Нельзя было не видеть, что в советские города вернулось изобилие, о цене которого на Западе никто знать не мог. Нельзя было отрицать подъем в странах соцлагеря: экономическое – а фактически и политическое – объединение, к которому Европа шла полвека, а Восточный блок – меньше пятилетки, дало импульс ускоренному восстановлению экономики. В Восточной Европе отсутствовала безработица и были бесплатные медицина и образование. Глядя на восток своего континента, население его западной части требовало от собственных правительств взять от социализма «все лучшее». Во всех западноевропейских странах усиливалось влияние государства – в основном в рамках кейнсианской теории. Везде граждане требовали от государства активной социальной поддержки и справедливого перераспределения национального дохода. И хотя социализма – или коммунизма – à la russe на Западе не хотел никто, постоянное стремление совместить рыночное и плановое начала в экономике никак не ускоряло развитие, скорее наоборот. Особенно ярко это проявилось в Великобритании, как мы увидим в очерке о Маргарет Тэтчер.

Что же касается Германии, то там не забыли Франца Оппенгеймера, который пытался сконструировать гибрид капиталистического и социалистического начал. В 1950‑х складывается фрайбургская школа – группа ученых, называвших себя сторонниками ордолиберализма. Чисто немецкая затея – государство должно создать и охранять либеральный порядок, Ordnung. Но сам либеральный порядок – частная собственность и свобода рынка – должен оставаться основой системы.

Самым видным представителем ордолибералов был экономист Вальтер Ойкен. По части методологии он следовал Марксу: не строил уравнения, как Кейнс, а объяснял, каким образом абстрактное превращается в конкретное. Каждому человеку кажется, что он живет в уникальной стране в неповторимое время. Сегодня все не так, как было когда‑то, тем более в других странах. Сила теории – в умении поставить любое конкретное «сегодня» в контекст абстрактных понятий, которые неподвластны переменам и составляют основу общества. Законы развития капитала, которые открыл Маркс, действительно работают, это уже давно всем ясно. А вот противоречие между трудом и капиталом только Марксу казалось безысходным. Государство, охраняя Ordnung, должно следить, чтобы стоимость рабочей силы росла вместе с производительностью труда. Капиталисты же должны добровольно разделить с государством заботу о рабочих. Брать на себя часть расходов по страхованию и социальному обеспечению собственных сотрудников. Тогда не придется клясть государство за высокие налоги.

К середине XX века главное противоречие капитала, объявленное Марксом неразрешимым, переродилось в противоречие между рыночной свободой и справедливым социальным порядком. И каждая из стран Атлантики пыталась и до сих пор пытается его решать по‑своему.

Рыночная свобода толкает людей соревноваться в успехе, объективно ведя к росту неравенства. Маятник идет в сторону эффективной экономики. Но эффективность быстро становится привычной, и люди начинают возмущаться неравенством. Маятник идет в другую сторону – государство поднимает минимум зарплаты, повышает налоги на преуспевающих. То есть перераспределяет богатство в пользу бедных. Протекционистскими мерами защищает своих производителей от мировой конкуренции, вводит новые формы контроля и запретов. В результате эти действия глушат конкуренцию, тормозят накопление капитала, а вслед за этим – и экономический рост. Люди спохватываются и вспоминают, что рост капитала дает им рабочие места и более высокие зарплаты. Да и вообще они устали от высоких налогов! Так и качается маятник, считаясь с требованиями граждан. Правда, те исправно ходят на выборы…

Вальтер Ойкен стремится найти способ обеспечить одновременно и свободу конкуренции, и справедливый социальный порядок. Государство не должно вмешиваться в сам процесс производства – это искажает действия экономических законов. Оно должно только создавать и охранять справедливые институты, которые сами регулируют распределение прибыли и следят за чистотой конкуренции. Обеспечивать равенство возможностей. Фрайбургская школа дала этому теоретическому гибриду капитализма и социализма звонкое название «социальная рыночная экономика». К «справедливым институтам» причислены и профсоюзы, и ассоциации производителей, и кооперация, и масса других форм самоорганизации граждан.

В 1957 году появляется книга Эрхарда «Благосостояние для всех», которая по сей день почитается в Германии как экономическая библия. В ней несложно вычитать между строк, что Эрхард считает понятие «социальной рыночной экономики» тавтологией: для него рыночная экономика социальна по определению. Она уже потому ориентирована на человека, что более производительна, чем плановая. Она «сама из себя» (формулировка Эрхарда) дает людям больше денег: создает рабочие места и позволяет расти зарплатам.

Эрхард убежден, что государству не нужно по второму разу распределять национальный доход с помощью налогов. «Это было бы гротескной ситуацией, если бы сначала все платили налоги, а затем вставали в очередь, чтобы на обеспечение своего существования получить обратно от государства собственные средства», – писал он[8]. Поддерживать стоит лишь старых, слабых и больных, которые не могут работать.

Короче, «социальную рыночную экономику» можно трактовать по‑разному, чем и заняты сегодня в Германии все партии. При этом ее отцом считают именно Эрхарда. Еще один пример того, как любят люди – и не только в России – размахивать понятиями, не вникая толком, что стоит за ярлыками «марксизм», «кейнсианство», «либерализм».

На самом деле Эрхард не отступал от принципов свободного рынка и конкуренции, стремился дать всем равные права и возможности находить свой путь к деньгам. Это не только самые эффективные, но и самые нравственные принципы. Государство не опекун и не касса, любил повторять он, все, на что оно способно, – это «запустить руку в карман соседа». Хоть и в другой упаковке, но в сущности то же, что говорит и Айн Рэнд.

Движение к этой цели было непростым. В начале 1950‑х годов пришел спад производства, бюджет снова оказался в дефиците, пришлось поднять налоги до 32%. Правительство предложило предприятиям производить товары первой необходимости по адекватным ценам, а взамен давало гарантии полной загрузки мощностей и приоритетное обеспечение сырьем. Для Эрхарда это были вынужденные меры.

Он ориентировался на перспективу. В 1953 году выходит его книга «Возвращение Германии на мировой рынок». Тогда это казалось фантастикой – и не факт, что научной. В стране не было конкурентоспособных отраслей, ей нечего было предложить мировому рынку. Но вечно поддерживать производителя Эрхард не собирался. В своей книге он объяснял преимущества свободной торговли, доказывал, что немецким компаниям придется выйти на простор конкуренции. Он маневрировал налоговыми инструментами, осторожно сдерживая конкурирующий импорт, поощряя экспорт и инвестиции в технологически передовые отрасли. Постепенно складывался новый профиль немецкой промышленности – Германии на роду было написано стать лидером в производстве высокоточной техники и новых технологий. За 10 лет Западная Германия вышла на довоенный уровень производства, а еще через пять лет завоевала европейский рынок точного машиностроении, высоких технологий, автомобилестроения и строительной техники.

Потребовалось 15 лет, чтобы немцы поверили, что страна идет к «благосостоянию для всех». Несмотря даже на то, что они оставались бедной нацией: их уровень жизни был ниже среднеевропейского. В 1963 году Эрхард сменил Аденауэра на посту канцлера… Ненадолго, всего на три года. Как выяснилось, «благосостояние для всех» не все понимали одинаково.

Кажется, что Эрхард и сделал‑то не так много. Его имя связывается прежде всего именно с денежной и налоговой реформами периода оккупации. Но это был фундамент. Следующим шагом стала отмена контроля над ценами и прекращение государственного распределения любых товаров – от топлива и руды до ширпотреба. «Честная конкуренция» тоже кажется слоганом… Или диктатом государства в ценообразовании и уровнях прибыли, как это пытался делать Рузвельт. А Эрхард «всего‑навсего» добился принятия закона, по которому предприятия с долей рынка 30% платили существенно более высокие налоги, с долей рынка 45% – еще выше, и произошла естественная самоликвидация монополий. Он поддерживал – в том числе и дотациями – становление и развитие малых и средних предприятий. Mittelstand, как называют этот класс предприятий, превратился в основу экономики страны, а конкуренцию в массе сравнительно небольших предприятий уже сдержать невозможно. И сегодня в Германии на долю бизнесов со штатом до 700 человек приходится более 90% предприятий, на них занято 70% трудоспособного населения, они обеспечивают 45% бюджетных доходов.

В сегодняшней Германии Эрхарда считают сторонником «социального рыночного хозяйства» – он же написал книгу «Благосостояние для всех». Но, по сути, именно в ней Эрхард доказывает, что благосостояние создается только эффективностью экономики. «Лучшей социальной политикой является хорошая экономическая политика», – однажды заявил он, вызвав негодование социал‑демократов. Можно сказать и проще: лучшая социальная политика – это хорошо оплачиваемые рабочие места, а их может обеспечить только конкуренция капиталов за рабочих. Сильное государство не раздает льготы направо и налево, оно создает условия для честного соревнования в успехе. На это необходимо общественное согласие.

О нем в спешке забыли реформаторы России в 1990‑х. Согласие общества на равенство только в правах, свобода как разделяемая всеми ценность не могут возникнуть исключительно из либерализации цен и приватизации. Нужно убедить людей, что равенство – это не уравниловка, которая убивает развитие, рано или поздно вырождаясь в одинаковую бедность для всех. Люди смогут поверить в это, только если с самого начала рыночных реформ будут чувствовать от реформ ощутимые улучшения. Эрхард никогда об этом не забывал.

«Социальную» сторону рынка он видел прежде всего в признании рабочих социальными партнерами капиталистов. В добровольных взносах капиталистов в пенсионные и страховые фонды – ради того, чтобы успешнее конкурировать за рабочую силу. В продаже акций компаний ее работникам – ради той же цели. Государство же только охраняло такое партнерство: компании могли вычитать из прибыли доходы от продаж акций сотрудникам компании, а доходы рабочих не облагались налогом, если они потрачены на покупку акций своего предприятия. Прямая поддержка из бюджета ограничивалась только помощью нетрудоспособным, а пособие по безработице было минимальным.

Противник активной социальной политики, Эрхард понимал, что без каких‑то ее элементов не обойтись – это была бы проигрышная для его партии позиция. Еще при Аденауэре правительство вводит систему субсидирования расходов на жилье и контроля над ставками арендной платы. И Эрхард делает ставку именно на доступное жилье! Немцев это убедит в социальной направленности его политики, а ущерб для свободной рыночной экономики от такой формы контроля над рынком будет наименьшим.

Регулирование цен на аренду жилья прижилось в ФРГ настолько, что до сегодняшнего дня собственная квартира не является такой ценностью для немцев, как для жителей большинства остальных стран, включая Россию. Только четверть немцев имеет свое жилье, остальные арендуют. Как нужно доверять своему правительству, чтобы не чувствовать незащищенности или нестабильности, всю жизнь снимая квартиру! Зато и сегодня, в уже совершенно сытой и благополучной Германии, в «квартирном вопросе» немцы считают себя хозяевами положения. С ними нужно согласовывать абсолютно всё!

Особенно ярко это видно в Берлине. Городу выпала непростая судьба, почти 30 лет он оставался, пожалуй, главной ареной борьбы двух систем. Развитие Берлина показывает, что все компромиссы в попытке найти баланс между рынком и справедливостью имеют свою цену. Оно показывает, как непросто выправить брак мышления, ведь и сегодня, 30 лет спустя после падения Берлинской стены, слияние всего лишь одного города в единый социум не завершено! Почему? Это отдельная история, и «квартирный вопрос» тут играет особую роль.

[1] Коммюнике конференции руководителей трех союзных держав – Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании. Ялта, 11 апреля 1945 г.

[2] L. Erhard. Wohlstand durch Wettbewerb, NY, 1958, p. 11.

[3] Ludwig Erhard. Wohlstadt für Alle. Düsselldorf, 1957, S. 27‑28.

[4] Der Wissenschaftliche Beirat beim Bundesministerium für Wirtschaft. Sammelband der Gutachten von 1948 bis 1972 / Hrsg. vom Bundesministerium für Wirtschaft. Göttingen, 1973. S. 16.

[5] Там же. S. 1.

[6] L. Erhard. Wohlstandt für Alle. Düsseldorf, 1957, S.23; 34.

[7] Frankfurter Allgemeine Zeitung, 26.03.17.

[8] L. Erhard. Deutschlands Rückkehr zum Weltmarkt. Freiburg, 1953, S.154.