Наглядевшись на рабов, которых в портах Европы раскупали, как горячие пирожки, и содержали, как животных, европейцы приезжали в XVIII‑XIX веках в Россию и поражались: они‑то думали, что только к темнокожим инородцам можно относиться как к вьючному скоту. Им можно ставить клейма раскаленным прутом, заковывать в кандалы, держать на воде и хлебе. Они рождены, чтобы работать на белого господина до изнеможения. А в России, оказывается, рабы – такие же белые люди! У европейцев, которые уже уверились, что их нации едины – не зря же на баррикадах сражались за равенство, свободу и братство, – не укладывалось в голове отношение российских помещиков к своему крестьянству как к колониальному товару.

А это как раз и есть внутренняя колонизация. Крепостное право за два с половиной века узаконило и на бумаге, и в сознании сожительство патрициев и рабов, прикрытое иллюзией патриархальной идиллии. Никого не сгоняли с земли, наоборот, помещики только и думали, как бы привязать крестьянина к ней покрепче. «Ярем он барщины старинной оброком легким заменил, и раб судьбу благословил…» – между делом пишет Пушкин об Онегине, и ни герою, ни автору, который был так впечатлен Байроном в молодости, в голову не приходит впадать в уныние от рабства белых сограждан.

Первоначальное накопление капитала в России не было «массовым и внезапным лишением массы людей земли, средств производства и пропитания», оно ползло темпом улитки, за счет обмена зерна на холсты и сюртуки. По большей части капиталистами становились купцы, мещане, вчерашние крестьяне, которые ничего ни у кого отобрать не могли, а могли только сами заработать.

В начале XX века не многое поменялось – высшие слои противились разрушению общины, ее «патриархальной идиллии», хотя на самом деле это была агония нищеты. Столыпин принялся размывать общину, но насильственно ломать уклад жизни крестьянина считал неприемлемым. Русские промышленники в ряде случаев – как, помните, Мальцовы? – превращали целые общины в поселки рабочих на своих предприятиях. Обеспечивали им фабричную занятость вместо скудного земледельческого дохода. С другой стороны, там, куда руки подобных Мальцовых не дотягивались, продолжалось гниение общины, а вместе с ней и ее земельных ресурсов, и крестьянства. Отсюда и отсталость России.

Накопление капитала перед Первой мировой войной ускорилось за счет реформ Витте и Столыпина. Это был самый масштабный рывок страны вперед, она вставала на атлантический путь, и темпы преодоления отсталости были поразительны.

Нет смысла воображать, какой стала бы Россия, если бы аграрная реформа Столыпина была доведена до конца, если бы в этот процесс не вмешалась Первая мировая война, а затем ленинская революция. Игорь Бунич, один из ведущих советских экономистов 1980‑х годов, был убежден, что «если бы программа Столыпина воплотилась в жизнь, к 1940 году Россия экономически обогнала бы США и эволюционным путем пришла бы к парламентской монархии»[1], в этой книге уже цитировалась его оценка столыпинских преобразований.

Но они вмешались – и война, и революция. Вот тут‑то в полной мере и развернулось «первоначальное накопление»…

В годы Великого строя Россия развивалась, и очень быстро, по крайней мере до застоя 1970‑х. За счет чего – мы уже видели: палитра самых разных форм грабежа – вот вам и тайна «первоначального накопления» социалистических активов. И методы его – все, что угодно, только не идиллия, как говорил Маркс. В России периода СССР, при всем ее «особом пути», все было не менее грязно и кроваво, чем в свое время в странах, ставших капиталистическими.

Весь период Великого строя – история первоначального накопления. Та же экспроприация собственности населения, что и сгон крестьян с земли, – через национализацию, коллективизацию и присвоение государством имущества отправленных в лагеря. Такое же превращение человека в раба – в лагерных бараках, такое же выколачивание – по‑стахановски – прибавочной стоимости из рабочей силы. Почти 20 млн погибших в лагерях и почти столько же умерших от голодоморов в 1920‑1930‑х годах. В разы больше, чем количество рабов, уморенных в Америке. Только капитал накапливался не частный, а государственный, копился он во имя вранья «о благе трудового народа и всеобщем равенстве», и длилось первоначальное накопление не три века, как в странах Атлантики, – большевики умеют все делать по‑быстрому, – а всего несколько десятилетий.

Первоначально накопленного хватило чуть больше чем на полвека, двигатель для своего автомобиля Великий строй так и не создал. Исчерпав возможности насилия, автомобиль ехал все хуже, на ходу ржавея и рассыпаясь. К середине 1980‑х экономика зашла в тупик: лежачие предприятия, мифическая продовольственная программа и пустые прилавки.

Еще лет пять после этого судорожно пытались сохранить государственную собственность – основу социализма, как было писано в учебниках марксистско‑ленинской политэкономии. И так и эдак пробовали: какой‑то внутренний хозрасчет на предприятиях, чтобы дать рабочему стимулы в виде денег, какие‑то боязливые попытки разрешить предприятиям самим распоряжаться частью продукции… Не работает. Накопленное государством продолжало разваливаться, народ митинговал… Хоть кто‑то помнит, что на рубеже 1990‑х в стране были талоны? Те же самые карточки. Моя близкая подруга, работавшая в издательстве, получала зарплату пачками «Лапши яичной». Много лапши…

Не было другого пути, кроме как отдать первоначально накопленное в частные руки, чтобы новые, частные собственники принялись наконец производить не тонно‑километры, а делать деньги! Именно деньги. Без них уже было не прокормить нацию. И много чего раздали, вызвав при этом море людского гнева, которое и сейчас еще волнуется. Только та приватизация, плоды которой достались «шустрым», за что их окрестили мерзким словом «олигарх», – лишь видимая часть процесса новой главы первоначального накопления. Если поглубже копнуть, оказывается, таинственная история продолжается…

[1] Русская служба ВВС. 16.09.2011.