Сочи, роскошный отель Hyatt на море, европейский сервис и европейские цены, белье меняют каждое утро… А ночью окно даже на 14‑м этаже не открыть, чтобы дышать морем, – дискотека под боком, в сооружении типа амбара. Оглушительно‑живая музыка и пьяные крики до пяти утра.

Какие танцы с бубнами по ночам, есть же закон! Гости отеля жалуются менеджеру, тот обещает – согласно международным отельным практикам – принять меры. Ничего не меняется. Гости – к управляющему, тот отводит глаза. Массажистка недоверчиво спрашивает гостью: «Вы что, наехали на дискотеку "Маяк"? За ней же городская администрация стоит…» Вот и весь сказ: островок современного сектора не в силах переварить традиционные институты у себя под боком.

И это Сочи, город, на который вся страна пахала несколько лет. В него закачали триллионы государственных рублей, построив автобаны, тоннели, новую железную дорогу – практически то же самое, что делал в слаборазвитых странах Всемирный банк. Тут создали инфраструктуру туризма и развлечений. Кроме Hyatt понастроили отелей и Radisson, и Pulman, и Rixos. Тысячи рабочих мест в этих сферах, импульс для развития мелкого бизнеса в виде ресторанчиков, кафешек, лавок… Помимо бюджетных средств, власть еще и весь частный крупняк оброком обложила, и российские капитаны бизнеса добровольно‑принудительно – субботник, ничего не поделаешь! – уже не думая о прибыли, строили тут навороченные жилые дома‑башни, по большей части сегодня пустующие…

Никогда у государства не будет ресурсов, чтобы хотя бы каждый десятый город превратить в подобие Сочи. А сам Сочи – пример того, что только деньги, даже сумасшедшие, не могут преобразовать традиционные нормы. Добро б той массажистке было лет 50 и у нее в памяти сидел страх. Нет, ей 30, она родилась уже в новой стране, но в голове – врожденная уверенность, что неписаные местечковые порядки – данность. А уж стоит ли это менять – вообще для нее не тема. Ей нужно денег заработать, чтобы матери, живущей в поселке, помочь, кросселя модные купить, с девчонками в баре посидеть, а в идеале – и мужа найти…

Олимпийская больница в Красной Поляне по оснащенности и качеству лечения не уступит многим зарубежным клиникам. Сюда заманивали лучших врачей со всей страны, обещая суперзарплаты, квартиры… А инерцию традиционности с места не сдвинуть: в больнице уже нехватка медикаментов и материалов, зарплаты падают, квартир врачи все ждут… Больница‑то бюджетная. А что ж ее в коммерческую не переделать ? В Красной Поляне ведь небедные люди на лыжах катаются! Можно же лечить, скажем, местных по обязательной страховке, а приезжих – за деньги. Да ни в жизнь врачи сами этого пробивать не пойдут, им это даже в голову не придет. Администрации курорта не придет тем более…

В современном секторе – в анклавах дюжины городов и пары столиц концентрируется более 90% финансовых потоков страны. Тут не только крутятся деньги, тут есть постоянная движуха, идет модернизация, пусть фрагментарная, процесс накопления и инвестирования капитала. Тут есть банки, действуют фондовые рынки, есть крупный частный капитал и средний класс.

Служащих и сотрудников бюджетных сфер здесь существенно меньше, чем в остальной России, если не считать, конечно, московско‑питерских правительственных орд. Человек либо собственник, либо наемный рабочий, продает или товар, или труд и в любом случае вступает в конкуренцию. Тут надо внедрять новое, учить языки, знать модные слова «аудитор» и «рекрутинг». Расстояния не преграда, ты ездишь по миру, отдыхая по средствам в Куршевеле или Черногории. И все лучше понимаешь, что ты – индивид, человек в большом мире, который умеет себя в нем позиционировать и даже сам может «включить» себя в создание общественного богатства, а то и – страшно сказать! – даже побороться за свои права. Тут театры и «Википедия», «Гугл» и «Яндекс». Тут идет процесс обновления ценностей или хотя бы брожение умов.

Провинциальные небольшие города, райцентры, поселки, деревни – традиционный сектор. Из современных атрибутов здесь только пара ресторанов да торгово‑развлекательный центр в соседнем городе побольше, где и тусуется в безделье школота. Тут уже есть мобильные телефоны, иномарки, кока‑кола и импортный ширпотреб, но, по сути, тут бедность. Это видно и по домам, и по подъездам, и по дешевой одежде.

Произведенное потребляется в основном на месте, объем производства определяется емкостью рынка в радиусе от полей до областного центра. Дорог мало, хранилищ тоже, транспорт дорогой, кругом перекупщики и поборы. Исчезает смысл инвестиций в производство. У денег здесь иное измерение, рубль более весом, чем в Питере и Москве. Тут работают ровно столько, сколько нужно для удовлетворения базовых потребностей (в теориях развития они так и назывались – basic needs), понимая, что нет смысла в дополнительных усилиях. Выше головы не прыгнешь.

Основной работодатель – государство, бюджетные деньги. Работы катастрофически не хватает. Хорошо хоть земля есть. С нее можно кормиться и гнать самогон – у большинства свое хозяйство, огороды, приработки от мелких ремесел. И вроде рынок тут никто не отменял, но его «естественные законы», равно как и писаные правила, значат куда меньше решений верхов и просто коллективного разума.

Капитал современного сектора сюда идет неохотно, разве что местный – нет рынка, то есть сбыта, то есть денег. Нет пригодного человеческого материала для работы на современном производстве. Учить людей нужно долго, а те – хоть работы и не хватает – особо не цепляются за новые возможности. Мол, понаехали тут пришлые и свои порядки устанавливают, думают, мы под их дудку плясать будем… По той же причине отток людей в современный сектор незначительный, разве что в областной центр. А в столицах и крупнейших городах – что могут предложить выходцы из традиционного сектора? Среди них нет готовых инженеров или бухгалтеров с английским хотя бы среднего уровня. Как и в Азии, молодежь традиционного сектора, помечтав о крупном городе, понимает, что там она едва‑едва на еду сможет заработать, а еще жилье… И дальше областного центра, за редким исключением, не едет.

У человека в традиционном секторе нет и не может быть личной ответственности за свою судьбу. Живет как все, он всего лишь часть понятного ему сообщества. Интернет? Да, есть, но больше для того, чтобы сидеть в «Одноклассниках» или скачивать блокбастеры и сериалы. На информацию спрос мизерный – какая практическая польза от знания о том, что происходит в мире, который человека не касается? Зато есть поверья, приметы, есть церковь, наконец! Она совершенно не напрягает ум проповедями, запрещая лишь роптать. Несмолкающее эхо традиционного крестьянского мира раскатывается сегодня и по городам, мутируя в современный язык, но жизнь современного мира не отражая.

От 30 до 80% экономики Северного Кавказа, Астраханской и Ростовской областей – это полунатуральное хозяйство и так называемая «этноэкономика». В ее основе – люди, занятые сельским хозяйством и переработкой природных продуктов, а на верхушке – производители и торговцы, продвигающие произведенное в региональные города, в редких случаях – дальше. Производство покоится на отношениях клановой иерархии, большая часть хозяйственных отношений – «в тени»: «свои» проверяющие и есть «свои», а чужие не доберутся.

В Бурятии же, к примеру, другая картина: меньше пьянства, больше порядка, люди на удивление осмысленные. Это иной тип простого воспроизводства, все берется от природы. Тут рыба, тайга, охота. Тут туризм, развивающийся в окрестностях Байкала, а это дело требует смекалки. Потребности пошире, чем базовые, но личное накопление и инвестиции ограничены новым домом и японским автомобилем. Автомобили нещадно бьются на бездорожье, отчего все ездят на поразительно новых машинах, где непременно есть дешевый видик с фанерной попсой. Создается иллюзия чего‑то современного, но, по сути, этот мир так же замкнут на себе.

Определяющим признаком современного сектора является даже не размер города, а степень мобильности факторов производства – капитала и труда. Для нефти и газа есть транспортная инфраструктура. «Труба» втягивает этот сегмент в современное воспроизводство, трансформирует и жизнь людей. Индустрия становится интернациональной – Западная Сибирь снабжает нефтью и газом пол‑Европы, люди ездят по миру, заключают контракты, покупают технологии… Отдых за границей, машины импортные, квартиры – в собственном городе, а еще и в Москве, а в придачу и домик на Средиземном море. Вот это современный сектор, потому что нефть и газ сделали мобильными и капитал, и рабочую силу.

Сибирский лес – совсем другая история, он немобилен. Поэтому современных предприятий ЛПК кот наплакал, «зеленое море тайги» – оно больше для охоты и собирательства. Сколько из этих сосен можно было бы сделать домов, стройматериалов, мебели… Увы, до мирового рынка при такой транспортной составляющей не дотянуться, а ближе платежеспособного спроса нет.

Ханты‑Мансийск (с трубой) более современен, чем Красноярск (с лесом). Хабаровск – невероятно открытый город, заграница рядом, из внешнего мира сюда перетекают новые практики, управленческие подходы, образ мышления. Хабаровск намного более интегрирован в современный мировой сектор, чем почти равная ему по размеру населения Тула, с ее промышленностью, в основном оборонкой, у которой всего один покупатель – государство. Так тут и воспроизводятся отношения и практики Совдепии.

Анклавы современного сектора вкраплены в Красноярский край в виде производств алюминия, никеля и электроэнергии, в Пермский – в виде нефтепереработки и научно‑технических центров, ориентированных на добычу и переработку нефти Западной Сибири. Даже в небольших городах Центральной России есть крупные современные анклавы – Komatsu в Ярославле и Volkswagen в Калуге формируют современных менеджеров и рабочих, создают налоговую основу для социальной защиты из городского бюджета, а не с приусадебного огорода.

Совокупное население городов России с населением более 500 тысяч человек составляет всего 44 млн, при этом не все это население целиком входит в современный сектор. Можно считать разными способами – по размеру городов, по профилю индустрии, по размерам предприятий. По любому выходит, что современный сектор России – это 30‑35 млн человек, а традиционный – 100‑110 млн, около 75% населения.

Так что вполне объяснимо, почему Россия так медленно развивается и кажется, что ничего не меняется. Меняется, только медленно и мучительно. А живучесть традиционных порядков и «старых идей» (выражение Кейнса) все продолжает отравлять мозги совсем молодых, уже родившихся вроде бы в другой стране, – вроде сочинской массажистки. И это тоже консервирует традиционность. Государство одной рукой пытается что‑то развивать, а другой создает опять‑таки экстрактивные институты. Откуда возьмется рост рынка, совокупного спроса и как следствие – вовлечение человека в производство денег, если нет минимума дохода, не облагаемого налогом, и даже с зарплаты 10 тысяч рублей нужно отстегнуть государству? Вспомните рассуждения о налогах в очерке о Маргарет Тэтчер!

Есть и недовольство, и бездонная апатия, и откровенное людское горе. Но для большинства какое‑то другое, более дружелюбное к человеку общественное устройство – совсем не мечта и не ценность. В отличие от огорода, модных кросселей или зомби‑ящика в импортной тачке. Это пусть в столицах насчет власти и устройства страны языки чешут… Население России не складывается в единую нацию, люди не пытаются договориться о том, куда хотят идти и где их общий путь к деньгам… Да больше того: все уверены, кого ни спроси из обывателей, даже соображающих, что общего пути к деньгам в России просто быть не может. У тех, наверху, свои расклады, а мы тут сидим и место свое знаем, и чужого нам не надо, и всех денег не заработаешь… В какой еще стране есть такие присловья?

Ценности – штука основополагающая

Ценности – это то, что делает любую теорию приложимой или неприложимой к конкретной стране в конкретный период. Ведь «что русскому хорошо, то немцу – смерть», и наоборот. В любой теории «исходные суждения о ценностях должны вводиться открыто. Они не могут быть ни apriori самоочевидными, ни универсальными»[1]. На этом настаивал Гуннар Мюрдаль, когда объяснял, почему теория развития, приложимая к современному сектору, не работает в традиционном.

Как билась Тэтчер, стремясь изменить ценности соотечественников! «Работяг поднять и поставить на ноги, лодырей – вон» – куда уж более незатейливая максима, а ведь и она не всем была очевидна. А ее другое убеждение – «Что стоят способности человека, врожденные и развитые, если отнять у него возможность выделяться среди остальных». Это звучало для большинства и вовсе ересью. Тридцать лет до прихода Тэтчер к власти в головах британцев была каша, которую варило «Государство‑Провидение». В обществе вместо единства – анархия. «Тэтчеровская революция» была победой идей, люди пришли к согласию, сами включились в создание новых норм и практик, которые тянут вперед развитие.

Не только Британия, другие страны Атлантики тоже переживали духовный раздрай, вступая в общество потребления после скудной послевоенной жизни. В итоге «старые ценности и обычаи покрывались патиной времени, традиционная мораль отправлялась в лавку старьевщика»[2], на смену им приходили новые, которые постепенно начинала разделять вся нация.

В слаборазвитых, по выражению Мюрдаля, обществах иначе. При диктаторских режимах население не разделяет ценности свободы, в нищете деньги не ценность, в границах традиционного сектора понятие «накопление» – абстракция. Что‑то скопить? Разве что приданое для дочери и денег на свадьбу, ведь традиции и обряды – это святое. Человеческая жизнь как таковая тоже не ценность – при такой‑то смертности. Личная ответственность – понятие умозрительное, люди привычно полагаются на помощь своего микросоциума – деревни, коммуны, общины идут за защитой к администрации и безропотно признают ее неписаное право на произвол. «Мы ж так всегда жили…»

Как цеплялось наше сознание за веру в Великий строй! А как с наступлением «оттепели» скорбели многие, что «народ распустили». Как сегодня – в глубинке повсеместно, а в крупных городах местами – немало людей верит, что Сталин превратил отсталую аграрную страну в передовую. Или в то, что мы и сейчас способны победить Запад в новой войне, если придется…

Уже 27 лет мы живем вроде бы совсем по‑другому – так или иначе кругом уже сплошной рынок. А включиться в процесс зарабатывания денег, ломая попутно стереотипы прошлого и расшатывая традиционные институты, пытается только ничтожное меньшинство. Да, мало социальных лифтов – это факт, но как мешают старые привычки и ценности!

Еще один житейский пример, столь же простой, как и сочинская дискотека. Брат и сестра, обоим за полтинник. Брат давно выучился в Москве, они с женой – преуспевающие люди: квартира, дом, две машины и поездки по миру. Сестра живет где родилась – в райцентре под Орлом. Муж умер от пьянства, она ушла на пенсию, живет скудно. Брат помогает деньгами, сестра берет охотно и благодарно, она вообще очень хороший и добрый человек.

Время от времени брат со женой перетряхивают гардероб… И говорят сестре: «Мы тут два чемодана набрали. Вещи – все как на подбор. Крепкие, качественные, сплошь брендовые. Многие почти неношеные – дети из них выросли. У вас же на рынках продают китайские кроссовки за пару тысяч рублей, а они за одно лето разваливаются. Возьми эти два чемодана и продай все барахло на рынке…» Как вы думаете, что они слышат в ответ? Сестра отказывается. Она не может стоять на рынке, торгуя тряпками, «прям как спекулянтка или торгашка какая». Ей стыдно перед людьми, ей противно это делать. По вечерам она идет мыть унитазы в районном суде за 4000 рублей в месяц. Это не стыдно и не противно. Вполне вписывается в каноны ее социума.

Об эти традиционные стереотипы и спотыкается развитие. Жители современного сектора и население глубинки кажутся друг другу обитателями разных планет. Это и есть подлинная российская драма. Не менее глубокая, чем азиатская.

[1] G. Murdal. The Asian Drama. An Inquiry into the Poverty of Nations. Pantheon, New York, 1968, p. 57.

[2] Тьерио Ж.‑Л. Маргарет Тэтчер. – С. 347.