С самого начала у Лизы Барлоу ничего не выходило как надо. Ее старший брат был золотым ребенком: отличник, вежливый, спортивный, идеальный. Ее младшая сестра, страдающая астмой, тоже купалась в постоянном внимании. Лиза же никогда не была достаточно хороша, особенно в глазах отца. Она вспоминала, как он вечно говорил всем трем детям, что начинал ни с чем, что у его родителей не было денег, они не заботились о нем и слишком много пили. Однако он прорвался. Он упорно трудился в средней школе, в колледже, добился нескольких повышений в национальном инвестиционном банке. В 1999 году он сколотил состояние на популярной торговле акциями в Интернете, только чтобы через год снова потерять все из‑за профессиональных ошибок.

Самые ранние воспоминания Лизы о ее матери: она лежит на диване, то ли больная, то ли уставшая, приказывая Лизе сделать что‑то по дому. Лиза изо всех сил пыталась заботиться о матери и убедить ее прекратить прием болеутоляющих и транквилизаторов, которые затуманивали ее сознание.

Лизе казалось, что, если она хорошо постарается, она не только поможет матери, но и еще порадует отца. Хотя ее оценки всегда были прекрасными (даже лучше, чем у ее брата), ее отец всегда злословил касательно всех ее достижений: предмет был слишком легкий, или она могла бы получить более высокий балл, чем B+ или A–. В какой‑то момент она подумала, что хотела бы стать доктором, но отец убедил ее, что ей это никогда не удастся.

В детские и подростковые годы Лизы семейство Барлоу все время было в разъездах, следуя за каждой новой работой или повышением ее отца. Из Омахи в Сент‑Луис, затем в Чикаго и, наконец, в Нью‑Йорк. Лиза ненавидела эти переезды и понимала, что таила обиду на мать за то, что та никогда не возражала. Каждые пару лет Лизу, как багаж, упаковывали и отправляли в странный новый город, где она шла в странную новую школу со странными новыми одноклассниками. (Годы спустя она вспоминала о своем опыте в беседе с психотерапевтом, говоря, что «чувствовала себя жертвой похищения или рабыней».) К моменту, когда семья прибыла в Нью‑Йорк, Лиза училась в высшей школе. Она поклялась больше не заводить друзей, чтобы ей не пришлось вновь прощаться.

Семья переехала в роскошный дом в пригороде Нью‑Йорка. Но ни большой дом, ни красиво подстриженный газон не могли заменить Лизе друзей, которых ей пришлось оставить. Ее отец редко приходил домой по вечерам, а когда это все‑таки случалось, он появлялся поздно и начинал пить и огрызаться на Лизу и ее мать за то, что они целыми днями ничего не делают. Когда отец пил слишком много, он становился жестоким, иногда бил детей сильнее, чем намеревался. Страшнее всего было, если он напивался, а мать «отключалась» от болеутоляющих; тогда никто не мог позаботиться о семье, кроме Лизы, и она это ненавидела.

В 2000 году все начало разваливаться. Каким‑то образом фирма отца (или только он сам, Лиза так точно и не узнала) все потеряла, когда обрушился фондовый рынок. Ее отец внезапно столкнулся с опасностью лишиться работы, и, случись это, Барлоу пришлось бы снова переехать, теперь в меньший дом в районе похуже. Казалось, отец винил в этом свою семью и особенно Лизу. А затем в одно прекрасное утро в сентябре 2001 года Лиза спустилась на первый этаж и обнаружила, что он лежит на диване и плачет. Если бы не похмелье после вчерашней попойки, он бы погиб в своем офисе во Всемирном торговом центре.

Несколько месяцев после этого ее отец был в таком же беспомощном состоянии, как и мать. В итоге полгода спустя они развелись. Лиза чувствовала себя потерянной и брошенной. Похожие чувства она испытывала, когда на уроке по биологии осматривала класс и обнаруживала, как другие дети щурятся в микроскопы, записывают что‑то, очевидно, зная, что надо делать, в то время как она подавляла тошноту, не понимая, чего от нее ждут, и боясь попросить о помощи.

Через какое‑то время она оставила все попытки. В старшей школе она связалась с «плохой компанией». Она старалась, чтобы ее родители видели ее приятелей и их странную одежду. Тела многих ее друзей были покрыты – в буквальном смысле – татуировками и пирсингом, а местный тату‑салон стал для Лизы вторым домом.

Из‑за уверений отца в том, что она не сможет быть врачом, Лиза пошла в медсестры. На первой же своей работе в больнице она встретила «свободного духом» парня, который хотел применить ее навыки медсестры в бедных районах. Лизу он покорил, и вскоре после встречи они поженились. Его привычка пить алкоголь для «социализации» с течением времени стала проявляться все очевиднее, он начал ее бить. Помятая и покрытая синяками, Лиза все еще считала, что она сама виновата – она просто была недостаточно хороша, не могла сделать его счастливым. У нее не было друзей – как она говорила, потому что муж не давал ей их заводить, но глубоко внутри Лиза знала, что скорее это связано с ее страхом близости.

Лиза вздохнула с облегчением, когда он наконец ушел от нее. Она давно хотела расстаться, но сама не могла оборвать эту нить. Однако за облегчением пришел страх: «Что мне теперь делать?»

За вычетом расходов на урегулирование развода у Лизы оставалось достаточно денег, чтобы вернуться к учебе. В этот раз она была решительно настроена стать врачом, и, к удивлению отца, ее приняли в медицинскую школу. Она начинала снова хорошо себя чувствовать, ей казалось, что ее ценят и уважают. Но затем в медицинской школе ее снова настигли сомнения в себе. Руководители говорили, что она все делает слишком медленно, неуклюжа в простейших процедурах, неорганизованна. Они критиковали ее за то, что она заказывала неправильные анализы или не вовремя забирала результаты. Она чувствовала себя комфортно только с пациентами – с ними она становилась, какой должна была быть: доброй и сочувствующей или решительной и требовательной при необходимости.

Лиза также столкнулась со множеством предрассудков в медицинской школе. Она была старше большинства других студентов; она происходила из «не такой» семьи; и она была женщиной. Многие пациенты называли ее «сестра», а некоторые мужчины не хотели «женщину‑врача». Ее это ранило и злило, потому что общество и его институты, как и ее родители, отнимали у нее достоинство.

Распадающаяся культура

Психологические теории приобретают иное измерение, если смотреть на них через призму культуры и периода, в который они появились. На рубеже веков, например, когда Фрейд формулировал систему, ставшую впоследствии основой современной психиатрической мысли, культурный контекст имел строгую формальную структуру викторианского общества. Его теория о том, что происхождение невроза связано с подавлением неприемлемых мыслей и чувств – агрессивных и особенно сексуальных, – была полностью логична в том жестком социальном контексте.

Теперь, больше века спустя, агрессивные и сексуальные инстинкты выражаются более открыто, и социальная среда стала гораздо более сложной. В современной западной цивилизации представления о мужской и женской ролях куда более неоднозначны, чем в Европе в конце XIX – начале XX века. Социальные, экономические и политические структуры стали более гибкими. Ячейка семьи и культурные роли сегодня менее предопределены, и даже само понятие «традиционности» уже не кажется ясным.

Хотя социальные факторы могут и не быть непосредственными причинами появления ПРЛ (или иных форм психических заболеваний), они по меньшей мере оказывают на его развитие значимое косвенное влияние. Социальные факторы несколькими способами взаимодействуют с ПРЛ, и это нельзя игнорировать. Во‑первых, если пограничная патология уходит корнями в ранний этап жизни – а большинство доказательств указывает именно на это, – рост заболеваемости, вероятно, связан с изменением социальных моделей семейной структуры и взаимодействия между родителями и детьми. В этой связи стоит рассмотреть социальные перемены в сфере воспитания детей, стабильности семейной жизни, пренебрежения детьми и жестокого обращения.

Во‑вторых, социальные перемены более общего характера обостряют пограничное расстройство у тех, кто им уже страдает. Например, такие пациенты особенно тяжело переносят недостаток структурированности в американском обществе, поскольку обычно у них есть проблемы с выстраиванием структуры для самих себя. Меняющаяся роль и модель поведения женщин (например, выбор между карьерой и жизнью домохозяйки) обычно осложняет проблемы с идентичностью. И действительно, некоторые исследователи объясняют распространенность ПРЛ среди женщин именно этим конфликтом социальных ролей, столь распространенным в нашем обществе. Склонность к ПРЛ в таких случаях может, в свою очередь, передаваться следующим поколениям через взаимодействие родителей и детей, со временем умножая эффект в несколько раз.

В‑третьих, растущее признание расстройств личности в целом и ПРЛ в частности может быть естественной и неизбежной реакцией на нашу современную культуру – или ее выражением. Как отметил Кристофер Лэш в своей работе «Культура нарциссизма»,

Каждое общество воспроизводит свою культуру – нормы, исходные допущения, модели организации опыта – в индивидуальном, в форме личности. Как говорил Дюркгейм, личность – это социализированный индивид[1].

Для многих американская культура кажется утратившей контакт с прошлым и не имеющей связи с будущим. Поток технических новшеств и информации хлынул на нас в конце XX и начале XXI века: появились компьютеры, карманные ПК, мобильные телефоны и т. д. Все это зачастую требует от человека куда больше времени проводить в уединении за учебой и работой и другими занятиями, теряя возможности для реального социального взаимодействия. И действительно, поглощенность – а некоторые даже скажут, одержимость, особенно среди молодежи – компьютерами и другими цифровыми устройствами и тем, что сейчас повсеместно называют «социальными сетями» (Facebook, MySpace, Twitter, YouTube и т. д.), может по иронии судьбы обернуться еще большей замкнутостью и сокращением физического взаимодействия; переписка, ведение блогов, написание постов и твитов – все это происходит без зрительного контакта. Увеличение числа разводов, растущая популярность детских садов и географическая мобильность способствуют тому, что обществу не хватает постоянства и надежности. Личные, интимные, продолжительные отношения становятся чем‑то сложным или даже невозможным, а из этого вытекают глубокое чувство одиночества, самопоглощенность, опустошенность, тревога, депрессия и пониженная самооценка.

Пограничный синдром представляет собой патологическую реакцию на эти стрессы. Без внешних источников стабильности и укрепления самооценки пограничные симптомы: мышление в черно‑белых категориях, саморазрушение, резкие смены настроения, импульсивность, плохое умение выстраивать отношения, неполноценное ощущение идентичности и злость – становятся вполне объяснимыми ответами на напряженность нашей культуры. Луи Сасс, пишущий для «Нью‑Йорк Таймс», выразил это так:

Возможно, в каждой культуре должны быть свои козлы отпущения как олицетворение проблем общества. Как истерика времен Фрейда отражала сексуальную подавленность той эпохи, так и пограничные личности, чья идентичность разделена на множество кусочков, являют собой распад стабильных единиц нашего общества[2].

Хотя общепринятое мнение и гласит, что пограничная патология стала более распространенной за последние несколько десятилетий, некоторые психиатры полагают, что эти симптомы встречались так же часто в начале XX века. Они утверждают, что дело не в распространении расстройства, а в том, что теперь его официально определяют и распознают, а благодаря этому и чаще диагностируют. Даже отдельные случаи, о которых писал Фрейд, в свете сегодняшних критериев можно диагностировать как ПРЛ.

Однако эта вероятность никак не снижает важность того, что число пограничных пациентов, доходящих до кабинета психиатра, должно повышаться, а население должно знать о болезни и ее признаках. На самом деле основная причина, по которой расстройство идентифицировано и так обширно описано в клинической литературе, состоит в его превалировании как в терапевтической среде, так и в культуре в целом.

Распад структуры: фрагментированное общество

Мало кто будет спорить с утверждением, что после Второй мировой войны общество стало более фрагментированным. Существовавшие десятилетиями семейные структуры – нуклеарная семья, расширенная семья, домохозяйства с одним кормильцем, географическая стабильность – были заменены огромным разнообразием схем, трендов и движений. Уровень разводов взлетел до небес. Резко вырос процент злоупотребляющих алкоголем и наркотиками, забрасывающих детей родителей, уровень насилия. Преступность, терроризм и политические убийства распространены настолько широко, что считаются чуть ли не обычным делом. Периоды экономической нестабильности, отражающиеся сценариями «бума‑спада», похожими на американские горки, стали не исключением, а правилом.

Некоторые из этих перемен можно вменить в вину обществу и его неспособности достичь своего рода социального сближения. Как было отмечено в главе 3, во время фазы индивидуации‑сепарации младенец осторожно пытается отдалиться от матери, но возвращается к ее успокаивающему теплу, известности и принятию. Разрыв этого цикла сближения часто оборачивается недостатком доверия, проблемами в отношениях, опустошенностью, тревожностью и неуверенностью в самовосприятии – эти характеристики определяют пограничный синдром. Аналогично можно увидеть, что современная культура вмешивается в здоровое «социальное сближение», перекрывая доступ к источникам успокоения. Никогда это нарушение не было так заметно, как в начале XXI века, когда на общество обрушились экономический спад, рецессия, безработица, лишение права выкупа закладных и другие проблемы. В большинстве регионов страны необходимость в двух заработных платах для поддержания приличного уровня жизни заставляет многих родителей перекладывать уход за детьми на других; оплачиваемый отпуск по уходу за ребенком или дневной детсад на рабочем месте для молодых родителей – все еще редкие и почти всегда ограниченные альтернативы. Работа, как и экономические и социальные факторы давления, поощряет частые переезды, и такая географическая мобильность, в свою очередь, отделяет нас от стабилизирующих корней, как это произошло в семье Лизы. Мы теряем (или уже потеряли) удобства проживания рядом с семьей и выполнения последовательных социальных ролей.

Когда исчезают атрибуты обычая, им на смену может приходить ощущение покинутости, дрейфа в неизвестных водах. Нашим детям не хватает чувства истории и принадлежности – закрепленного чем‑то присутствия в мире. Чтобы обрести ощущение контроля и успокаивающей известности в отчуждающемся обществе, индивид может прибегнуть к широкому спектру патологических реакций: злоупотребление алкоголем и наркотиками, расстройства пищевых привычек, криминальное поведение и т. д.

Неспособность общества обеспечить сближение с поддерживающими, стабилизирующими связями отражается в бесконечных сериях масштабных общественных движений, возникших в последние 50 лет. Мы совершали резкие скачки от взрывного и реакционного «Десятилетия Мы», сражавшегося за социальную справедливость в 1960‑х, к нарциссическому «Десятилетию Я» в 1970‑х, а затем к материалистическому, ищущему лидера «Десятилетию Вау» в 1980‑х. За относительно стабильными и процветающими 1990‑ми последовали турбулентные 2000‑е: финансовые взлеты и падения, природные катастрофы (Катрина и другие ураганы, крупные цунами, землетрясения и пожары), затянувшаяся война и общественно‑политические движения (антивоенное, за права геев) – все это почти возвращает нас в начало пройденного круга, к 1960‑м.

Среди главных пострадавших от этих тектонических сдвигов оказались привязанности к группе – преданность семье, району, церкви, профессии и стране. Общество продолжает пестовать отстраненность от людей и институтов, обеспечивающих успокаивающее сближение, индивиды же отвечают реакциями, которые по сути определяют пограничный синдром: заниженное ощущение идентичности, ухудшение межличностных отношений, изоляция и одиночество, скука и (в отсутствие стабилизирующей силы группового давления) импульсивность.

Как и мир пограничной личности, наш несет в себе массу противоречий. Предполагается, что мы должны верить в мир, но наши улицы, фильмы, телешоу и спортивные соревнования наполнены агрессией и жестокостью. Мы нация, фактически построенная по принципу «помоги соседу», и все же мы стали одним из наиболее политически консервативных, эгоцентричных и материалистических обществ в истории человечества. У нас поощряются уверенность в себе и деятельность; рефлексия и самоанализ приравниваются к слабости.

Современные социальные силы вынуждают нас принять мифическую полярность: черное или белое, хорошо или плохо, добро или зло, – полагаясь на нашу ностальгию по простым вещам, по нашему детству. Политическая система предоставляет нам кандидатов, которые занимают диаметрально противоположные позиции: «Я прав, тот парень – нет»; Америка – хорошо, Советский Союз – «империя зла», Иран, Ирак и Северная Корея – «ось зла». Религиозные расколы стремятся убедить нас в том, что есть только один путь к спасению. Правовая система, построенная на предпосылках о том, что человек либо виновен, либо невиновен, и не дающая пространства для промежуточных положений, увековечивает миф о том, что жизнь по своему существу справедлива и правосудие достижимо, то есть, если происходит нечто плохое, из этого обязательно следует, что за этим кто‑то стоит, и он должен за это заплатить.

Поток информации и развлечений мешает человеку определить жизненные приоритеты. В идеале мы – как индивиды и как общество – пытаемся достичь баланса между телом и духом, между работой и досугом, между альтруизмом и эгоизмом. Однако все более материалистическое общество делает очень коротким путь от уверенности в себе до агрессии, от индивидуализма до отчуждения, от самосохранения до эгоцентричности.

Неослабевающее благоговение перед технологиями привело к обсессивному стремлению к точности. Сначала калькуляторы заменили запоминание таблицы умножения и других правил, а затем компьютеры стали вездесущими и проникли во все сферы нашей жизни – в машины, в наши бытовые приборы, в мобильные телефоны, – управляя устройством, частью которого они являются. Микроволновка освобождает взрослых от обязанности готовить. Липучка позволяет детям не учиться завязывать шнурки. Креативность и интеллектуальное усердие приносятся в жертву удобству и точности.

Все эти попытки навязать от природы хаотичной и несправедливой вселенной порядок и справедливость поощряют тщетную борьбу пограничных людей за выбор только между черным и белым, хорошим и плохим, добром и злом. Однако мир никогда сам по себе не был справедливым или точным; он состоит из бесчисленных тонкостей, требующих менее примитивных подходов. Здоровая цивилизация может принять эту некомфортную неопределенность. Попытки устранить или игнорировать ее обычно только способствуют пограничности в обществе.

Было бы наивно полагать, что накопительный эффект всех этих перемен – мучительная борьба противодействующих сил – не оказал никакого эффекта на нашу психику. В каком‑то смысле мы все живем в своего рода пограничной стране – между процветающей, здоровой, высокотехнологичной Америкой и ее темной стороной, где царят бедность, бездомность, наркотики, психические болезни; между мечтой о здоровом, безопасном, надежном мире и безумным кошмаром о ядерном холокосте.

За социальные перемены нам пришлось расплачиваться стрессом и связанными с ним медицинскими проблемами, такими как сердечные приступы, инсульты и гипертония. Теперь мы должны лицом к лицу встретиться с возможностью того, что психические заболевания стали частью этой цены.

Страх будущего

За последние четыре десятилетия психотерапевтические установки претерпели значительное изменение в определении психопатологии – от симптоматических неврозов до расстройств характера. Еще в 1975 году психиатр Питер Л. Джовачини писал: «Врачи постоянно сталкиваются с видимым увеличением числа пациентов, которые не соответствуют нынешним диагностическим категориям. [Они не страдают от] определенных симптомов, их жалобы расплывчатые и плохо описываемые… Когда я говорю об этом типе пациентов, почти все знают, кого я имею в виду»[3]. В начале 1980‑х такие случаи стали уже обычным явлением, в то время как расстройства личности сменили традиционный невроз в роли наиболее известной патологии. Какие социальные и культурные факторы повлияли на эти изменения? Многие полагают, что главный из них – наша склонность обесценивать прошлое:

Сейчас доминирует страстное желание жить здесь и сейчас – жить для себя, а не для предков или потомков… Мы быстро теряем чувство исторической преемственности, чувство принадлежности к последовательности поколений, берущей начало в прошлом и растягивающейся далеко в будущее[4].

Эта утрата исторической преемственности действует как в обратном направлении, так и в прямом: обесценивание прошлого разрывает в восприятии связь с будущим, которое становится чем‑то огромным и неизвестным, источником трепета и надежды, бесконечным полем зыбучих песков, выбраться из которых будет крайне сложно. Время воспринимается как ряд изолированных точек, а не как логическая и непрерывная цепь событий, формирующаяся под влиянием достижений прошлого, действий в настоящем и ожиданий от будущего.

Нависающая на горизонте возможность катастрофы – угроза ядерного уничтожения, новая крупная террористическая атака наподобие 11 сентября, разрушение окружающей среды из‑за глобального потепления и т. д. – заставляет терять веру в прошлое и бояться будущего. Эмпирические исследования, проводимые с подростками и детьми, неизменно демонстрируют «информированность об опасности, безнадежность в вопросе выживания, укороченную временну́ю перспективу и пессимизм в отношении способности достичь жизненных целей. Суицид раз за разом упоминается как стратегия для того, чтобы справиться с угрозой»[5]. Другие исследования обнаруживают, что угроза ядерной войны подталкивает детей к своеобразному «раннему взрослению», аналогичному тому, что происходит со склонными к пограничности детьми (как Лиза), которые вынуждены контролировать членов семьи, не способных о себе позаботиться из‑за ПРЛ, алкоголизма и других психических расстройств[6]. Согласно проведенному в 2008 году исследованию, опубликованному в «Журнале подросткового здоровья», многие молодые люди в США в возрасте 14–22 лет ожидают, что умрут до 30. Исследователи приходят к выводу, что примерно каждый пятнадцатый из них (6,7 %) выражает такой «нереалистичный фатализм». Эти результаты основаны на данных опросов, проводившихся на протяжении четырех лет, с 2002 по 2005 год, Институтом коммуникации с подростками группы риска при Центре публичной политики Анненберга и охвативших 4201 подростка. Несмотря на снижение доли суицидов среди группы от 10 до 24 лет, самоубийство занимает в ней третье место в списке причин смерти[7].

Как мы уже увидели, человек с ПРЛ олицетворяет эту ориентацию на жизнь «здесь и сейчас». Из‑за слабого интереса к прошлому пограничные личности страдают от своего рода культурной амнезии; их шкаф с теплыми воспоминаниями (которые поддерживают большинство из нас в трудные времена) пуст. В результате этого они обречены страдать от своих мук без передышек, без запаса счастливых воспоминаний, которые помогли бы пережить сложный период. Неспособные учиться на своих ошибках, они обречены их повторять.

Родителей, боящихся будущего, едва ли сильно интересуют потребности следующего поколения. Современный родитель, эмоционально отстраненный и отчужденный – и в то же время балующий ребенка и позволяющий ему слишком много, – становится очень вероятным кандидатом на роль создателя пограничной личности.

[1] Christopher Lasch, The Culture of Narcissism (New York: W. W. Norton, 1978): 34.

[2] Louis Sass, “The Borderline Personality,” New York Times Magazine (August 12, 1982): 13.

[3] Peter L. Giovachinni, Psychoanalysis of Character Disorders (New York: Jason Aronson, 1975).

[4] Christopher Lasch (1978): 5.

[5] David S. Greenwald, No Reason to Talk About It (New York: W. W. Norton, 1987).

[6] Paul A. Andrulonis, personal communication, 1987.

[7] Patrick E. Jamieson and Dan Romer, “Unrealistic Fatalism in U.S. Youth Ages 14 to 22: Prevalence and Characteristics,” Journal of Adolescent Health 42 (2008): 154–160.