Вряд ли надо говорить, как Лысенко, Митин и их сторонники мечтали расквитаться с Жебраком, написавшим в 1945 году письма Маленкову и опубликовавшим в журнале "Science" антилысенковскую статью. Жебрак стал для них врагом номер один. Как можно было простить ему такие слова в письмах Маленкову:

"Не приходится сомневаться, что если бы не грубое административное вмешательство со стороны ак. Лысенко… и не опорочивание генетики, которая была объявлена социально реакционной дисциплиной со стороны руководства дискуссией 1936 г. и дискуссией 1939 г., то в настоящее время мы были бы свидетелями огромного расцвета генетической науки в СССР и ее еще большего международного авторитета" (2).

Когда в стране заговорили о космополитах и предателях родины, лысенкоисты воспряли. В последнем номере журнала "Агробиология" за 1946 год (под этим новым названием стал после войны выходить журнал "Яровизация") Презент обвинил Жебрака в антипатриотизме за негативную оценку Лысенко на страницах западного издания (3). 6 марта 1947 года в "Ленинградской правде" появилась выжимка из этой статьи Презента, озаглавленная "Борьба идеологий в биологической науке" (4), начинавшаяся словами:

"Последние решения Центрального Комитета партии по идеологическим вопросам ко многому обязывают партийный актив и советскую интеллигенцию. Они обязывают вытравить какие бы то ни было остатки низкопоклоннического отношения к зарубежным идейным веяниям, смело разоблачать буржуазную культуру, находящуюся в состоянии маразма и растления".

Презент обругал генетику площадной бранью:

"Загнивающий капитализм на империалистической стадии своего развития породил мертворожденного ублюдка биологической науки, насквозь метафизическое, антиисторическое учение формальной генетики".

Приведя сердитую цитату из "Вопросов ленинизма" Сталина, он перешел к ругательствам в адрес, как он заявил, фашистского журнала "Science" (Наука), в котором один из "профашистских мракобесов Карл Сакс, подвизающийся в Гарвардском университете…. ‑ злопыхатель против марксизма" напечатал пасквиль о Лысенко, а ему в том же журнале вторил полностью с ним согласный советский профессор – Жебрак:

"Карл Сакс не заслуживал бы какого бы то ни было внимания… Однако, пожалуй, более интересно, до каких пределов низкопоклоннического пресмыкательства перед заграницей может дойти профессор, живущий в советской стране и в то же время тянущий одну и ту же ноту с г‑ном Саксом. А ведь именно так поступил профессор Тимирязевской академии А. Р. Жебрак, который в статье, опубликованной им за границей по поводу выступления Сакса, по существу солидаризируется с профашистом Саксом в оценке теоретических достижений нашей советской передовой школы биологов, мичуринской школы, возглавляемой академиком Лысенко".

Презент назвал еще нескольких генетиков, не нравящихся ему, но главный удар пришелся по персоне Жебрака. Его по требованию Презента надлежало "разоблачить и вытравить" в первую голову.

Этот выпад желанной цели не достиг. Должного внимания на статеечку не обратили. Тогда Презент отправил её еще раз – в центральную газету "Культура и жизнь", однако из редакции презентовский текст послали Жебраку с просьбой дать оценку статье. Получив обстоятельный ответ Антона Романовича, редакция ответила Презенту, что не видит оснований вступать в обсуждение вопроса, не являющегося профильным для газеты (5).

Однако после обнародования сталинских директив по борьбе с "безродными космополитами" и рассылки "Закрытого письма ЦК ВКП(б)" возможности в нанесении удара по Жебраку и вообще по генетикам неимоверно возросли. Лысенко не надо было учить, в каком направлении строить нападки. И тем не менее несколько месяцев развить атаку не удавалось. Идеологией в стране ведал А. А. Жданов, а его отношение к Лысенко было неодобрительным, и поскольку руководители прессы запрашивали позволения на публикацию особо разоблачительных материалов у Жданова, хода им не давали.

Однако во второй половине 1947 года роль А. А. Жданова в верхнем эшелоне власти начала ослабевать. Он видимо и сам морально устал от постоянного нажима на него Сталина, требовавшего всё больше разнообразить методы идеологической войны против инакомыслия в среде интеллигентов. А Жданов и себя признавал частью интеллигенции и копил в себе раздражение, которое выплеснуть было некуда{61}. Любое проявленное явно несогласие со сталинской линией могло привести к немедленной катастрофе: Сталин расправлялся с такими людьми безжалостно и незамедлительно. Этот душевный надрыв отнимал огромные силы у Жданова и подтачивал его здоровье. Как позднее отмечал в мемуарах Н. С. Хрущев, А. А. Жданов начал пить, у него развилась стенокардия, и он всё с большим трудом выполнял функции идеологического цепного пса.

Важным для изменения отношения в ЦК партии к Лысенко стало то, что 24 мая 1947 года Сталин решил назначить нового "гауляйтера" на роль главного идеолога Кремля, потеснив Жданова‑старшего с этой позиции. Секретарем ЦК по идеологии был утвержден новый выдвиженец Михаил А. Суслов. Хотя А. А. Жданов формально остался на какое‑то время на своей должности секретаря ЦК, его обязанности начали переходить к Суслову, а того Сталин предупредил, что Лысенко остается в фаворе и что его надо защищать. Суслов полностью подчинился приказу Сталина (оставаясь до смерти Лысенко его защитником), и в Управлении пропаганды и агитации ЦК, где антилысенковские настроения зрели и ширились, в мгновенье ока тенденция сменилась на обратную.

Затем произошло еще одно назначение, сильно облегчившее Лысенко борьбу с оппозицией. В то время Сталина заботило выстраивание нужного ему курса в центральной печати, и им овладела новая затея: создать печатный орган, который был бы для видимости независимым от властей выразителем "мнения масс", но выполняющим сталинские императивы. О своем желании Сталин рассказал писателям на упомянутой выше встрече 14 мая 1947 года (6), когда он пояснил, что хотел бы использовать для этого "Литературную газету". Её надо было превратить во всесоюзный рупор интеллигенции, усилив редколлегию, подняв тираж и позволив приобрести даже некий облик независимости. Сталин нашел, кому следовало поручить руководство самым ответственным отделом в редакции – науки и культуры. Во второй половине августа 1947 года он привлек человека, который помог ему свалить Деборина в 1930 году, разделаться с "умниками" Стэном, Каревым и другими в последующие годы, разгромить генетиков и ославить Н. И. Вавилова в 1939 году, словом, в который раз он использовал верного в услужении академика АН СССР, члена ЦК ВКП(б) и депутата Верховного Совета СССР Мрака Борисовича Митина. А уж кто жаждал реванша в споре с генетиками, так это Митин, вписавший свое имя в число главных гонителей генетики и именно так отмеченный в письмах Маленкову Жебраком.

Заняв должность заведующего отделом науки и культуры и члена редколлегии "Литературной газеты", Митин быстро приступил к действиям. Он заказал статью с разоблачениями Жебрака писателю Геннадию Фишу (автору книжки о лысенковских нововведениях "Вредная черепашка и теленомус", напечатанной в 1939 году, и давнему знакомому Презента еще с той поры, когда Фиш учился на факультете общественных профессий Ленинградского университета). Текст у Фиша получился отменным – с оскорблениями в адрес Жебрака. Но одного имени Фиша для мощного удара было маловато. Поэтому Митин позвонил известным в стране поэтам – А. Твардовскому и А. Суркову, попросив их подписаться под опусом Фиша. Оба поэта ровным счетом ничего в генетике не понимали, но перечить члену ЦК партии не посмели, и 30 августа 1947 года в "Литературной газете" появилось письмо за тремя подписями (7), в котором, в частности, говорилось:

"Мы оставляем в стороне противоречие между утверждением Жебрака о том, что Лысенко является только агрономом‑практиком, и обвинением того же Лысенко в "чистой умозрительности". Но нельзя не возмутиться злобным, клеветническим заявлением Жебрака о том, что работы Т. Лысенко, по существу, мешают советской науке и что только благодаря неусыпным заботам Жебрака и его единомышленников наука будет спасена. И залог этого спасения А. Жебрак видит в том, что он не одинок: "Вместе с американскими учеными, – пишет Жебрак в журнале "Сайенс", – мы, работающие в этой же научной области в России, строим общую биологию мирового масштаба". С кем это вместе строит Жебрак одну биологию мирового масштаба?…

… Гордость советских людей состоит в том, что они борются с реакционерами и клеветниками, а не строят с ними общую науку "мирового масштаба".

По распоряжению Суслова через три дня уже в "Правде" была опубликована статья кандидата экономических наук И. Д. Лаптева{62}, смело подписавшегося профессором (8). Он повторил фразы из "Литературной газеты" и из статьи Презента в "Ленинградской правде", что указывало на хорошее взаимодействие "публикаторов". По словам Лаптева:

"А. Р. Жебрак… вместе с реакционнейшими зарубежными учеными унижает и охаивает нашу передовую советскую биологическую науку и ее выдающегося современного представителя академика Т. Д. Лысенко… [он] потерял чувство патриотизма и научной чести… ослепленный буржуазными предрассудками, презренным низкопоклонством перед буржуазной наукой он встал на позицию враждебного нам лагеря" (11).

Автор не скупился на выражения типа: "с мелкобуржуазной развязностью обывателя", "разнузданно", "клеветник" и т. п. Заключительные фразы статьи напоминали стиль 1937‑го года:

"К суду общественности тех, кто тормозит решение этой задачи (в кратчайший срок превзойти достижения науки в зарубежных странах), кто своими антипатриотическими поступками порочит нашу передовую советскую науку" (12).

Появление обвинения в "Правде" было серьезным событием, так как всё, что появлялось на страницах этой центральной партийной газеты, становилось руководством к действию. Статью на следующий же день перепечатала газета "Социалистическое земледелие".

Однако лысенковщину осуждали многие специалисты в стране, и в ЦК партии посыпались протесты против саптевской статьи. Первой к секретарю ЦК партии А. А. Жданову обратилась сотрудница Государственной комиссии по сортоиспытанию кандидат наук Е. Н. Радаева:

"За короткий срок Т. Д. Лысенко стал академиком, главой сельскохозяйственной науки. Методы акад. Лысенко были положены в основу работы многих институтов страны…

Вскоре, к великому удивлению и разочарованию советских ученых и колхозников, обнаружилось, что широковещательные предложения акад. Лысенко при практическом их осуществлении являются бесплодными…

Если передовиков народ называет стахановцами, то халтурщиков и очковтирателей наш мудрый, насмешливый народ окрестил "лысенковцами" и Справедливую критику старейших ученых акад. Лысенко неизменно встречал истерическими криками о борьбе реакционных, буржуазных ученых против него – иносителя передовых идей новой, нарождающейся, советской науки. Пользуясь своим командным служебным положением в науке, акад. Лысенко открыл беспощадную травлю всех, кто осмеливался его критиковатьи за короткий срок акад. Лысенко развалил ВАСХНИЛ… [которая] превратилась в пристанище шарлатанов от науки и всякого рода "жучков"…Одновременно акад. Лысенко захватил в свои руки с. х. печать… Лысенко удалось полностью заглушить критику его ошибок. Но вместе с критикой заглохло и развитие с. х. науки" (13).

Решительно отозвавшись о статье Лаптева как о совершенно неверной и по сути и по форме, Радаева не побоялась написать в ЦК партии следующее:

"Только трусливостью наших философов, ушедших в прошлое от решения современных задач, можно объяснить безнаказанное процветание лысенковщины. Только потерей совести и чести можно объяснить ту беззастенчивую ложь и фальсификацию, к которой прибегают Лысенко и лысенковцы в борьбе за удержание занятых ими позиций в науке.

Ни чем иным, как лысенковской фальсификацией является выпад "проф. Лаптева", помещенный в газете "Правда" от 2 сентября 1947 г. против А. Р. Жебрака…

"Крокодиловы слезы Лысенко и лысенковцев" объясняются тем, что "они смекнули, что могут кое‑что заработать на этом деле, ошельмовав акад. Жебрака. Под прикрытием громких стенаний об утраченной чести и патриотизме в лаптевской статье при помощи ловкости рук проведены два незамысловатых положения.

Первое о том, что лысенковское направление в Советском Союзе является не просто направлением в биологии, а направлением государственным, это почти диалектический материализм. А отсюда следует второе, о том, что критиковать Лысенко – это почти нападать на основу Советского государства".

Зазнавшийся интриган и путаник! Убаюканный лестью окружающих его подхалимов: он не заметил, что за годы Советской власти выросло поколение советских ученых, которых не запугаешь террором, не введешь в заблуждение спекуляциямии Этим ученым пока негде сказать свое слово, но они терпеливо ждут своей очереди.

Акад. Лысенко, кажется, еще не осознал, что созданное им учение – это не больше чем поганый гриб, сгнивший изнутри и только потому сохраняющий свою видимость, что к нему еще никто не прикасался…

Можно согласиться с предложением проф. Лаптева о привлечении к суду общественности антипатриотов, но скамью подсудимого заслуживает акад. Лысенко и его подхалимы…" (14).

Письмо Радаевой поступило в ЦК партии 4 сентября. На следующий день Жданову написал Жебрак (15). 8 сентября 1947 г. в тот же адрес письма, наполненные фактами провалов Лысенко на фоне успехов генетиков, направили И. А. Рапопорт (16) и заведующий кафедрой Московского университета Д. А. Сабинин (17). Написал в ЦК директор Института Биологии Белорусской АН профессор П. Железнов, а 10 сентября краткое письмо направил Жданову крупнейший селекционер П. И. Лисицын. Он писал:

"Меня возмутила эта статья как дикостью обвинения…, так и грубой демагогичностью тона… Повидимому автор считает, что он живет в дикой стране, где его стиль наиболее доходчив… Пора бы призвать к порядку таких разнузданных авторов" (18).

Обращение ведущих ученых к властям страны, казалось бы, не могло остаться безответным, особенно учитывая общественное звучание таких имен как прославленный селекционер Лисицын. Но авторы писем не получили даже строчки ответа. Секретари ЦК партии и их подчиненные молчали. Не могло не сложиться впечатления, что чья‑то начальственная рука заткнула всем рот. Повторявшиеся на каждом шагу лозунги о нерушимой связи большевиков с народом очередной раз обесценились: партийное руководство, к которому с надеждой обращались лучшие представители научной интеллигенции, игнорировало обращения, и это было плохим сигналом.

Партком Тимирязевской академии 22 сентября 1947 года рассмотрел статьи в "Литературной газете" и "Правде" и решил, что к заведующему кафедрой генетики и селекции академии Жебраку должны быть применены меры идеологического порядка. 29 сентября к этому решению присоединился Ученый совет академии{63}, а 10 октября такое же решение принял партком Министерства высшего образования СССР (19). Парторганизация Тимирязевской академии постановила передать "Дело Жебрака" в "Суд чести" при Министерстве высшего образования. В соответствии с приказом министра С. В. Кафтанова "Суд чести" (20) возглавил начальник Главка Министерства И. Г. Кочергин – хирург по специальности.

Прежде чем приступать к самому "суду", было решено провести "предварительные слушания", чтобы выяснить степень вины "подсудимого". Тем не менее в этот момент в недрах ЦК единства в отношении того, как поступать с Жебраком, не было. В 1948 году Кафтанов сообщил, что дело дошло до прямой конфронтации: некоторые ответственные сотрудники аппарата ЦК (Балезин из управления кадров ЦК и Суворов – начальник отдела науки ЦК) вначале попытались предотвратить "Суд чести". Суворов даже приезжал для этого в министерство, "доказывая нецелесообразность Суда чести… Только после того, как т. А. А. Жданов дал прямое указание по этому вопросу, противодействие указанных работников аппарата ЦК прекратилось" (21). Конечно, начальник Отдела науки ЦК партии С. Г. Суворов не мог приехать по своей воле в министерство, чтобы затормозить "дело Жебрака". Поверить в то, что он пошел на такой шаг по собственной инициативе, невозможно. Получить разрешение он мог или от своего непосредственного начальника – Г. Ф. Александрова, или у еще более высокого босса – А. А. Жданова. Но согласно Кафтанову, Жданову пришлось изменить свою позицию и дать согласие на проведение судилища. Чтобы устранить всякие преграды, возводимые другими партаппаратчиками, новый Секретарь ЦК Суслов теперь действовал в противоположном направлении и даже поехал сам в министерство, чтобы лично проинструктировать председателя суда Кочергина о том, как нужно организовать суд.

Для Суслова это дело было крайне важно. Если бы показательный процесс над "космополитом и отщепенцем" Жебраком провалился, это могло для него закончиться крахом. За утерю такого выигрышного дела Сталин мог строго спросить. А Сталин хорошо помнил фамилию Жебрака: в мае 1948 года на заседании Политбюро он вдруг сказал, что нельзя "лить воду на мельницу жебраков". Эта его фраза показывала, что фамилия Жебрака и противоборство академика с такой фамилией с Лысенко застряли в памяти Сталина. Случай, когда к суду привлекли депутата и члена Президиума Верховного Совета БССР, Президента академии наук Белоруссии и в недавнем прошлом крупного аппаратчика ЦК, изобличенного в предательстве интересов Родины, был важен. Если бы вдруг Жебрак выскользнул из‑под удара, сорвался бы с крючка сталинской инквизиции, это могло привести к падению самого Суслова{64}.

Предварительные слушания продолжались три дня – в пятницу тринадцатого и в понедельник и вторник – пятнадцатого и шестнадцатого октября. На него были вызваны те, кто написал письма протеста в "Правду", а также те, кого Жебрак "оскорбил" своей статьей. Итак, Радаева, Лисицын, Сабинин, Дубинин прибыли на следствие одновременно с Презентом, Глущенко, Турбиным, И. С. Варунцяном. Плюс к ним из Тимирязевки были приглашены дать показания директор академии В. С. Немчинов, секретарь парторганизации Ф. К. Воробьев, член парткома доцент Г. М. Лоза и профессора П. Н. Константинов, Е. Я. Борисенко и И. В. Якушкин.

Собранные свидетельские показания были полярно противоположными. Ученые (Лисицын, Константинов, Сабинин, Радаева, в какой‑то степени Дубинин и Борисенко) выразили несогласие с положениями статей в "Литгазете" и "Правде", а команда лысенковцев вместе с руководством Тимирязевки и её партийными руководителями поступок Жебрака осудили (22).

Показательным стало и то, что по приказу из Москвы, буквально на следующий день после завершения предварительных слушаний в Министерстве образования, то есть 17 октября, в Белоруссии было срочно созвано общее собрание Академии наук БССР, на котором Жебрака освободили от обязанностей президента Академии. Белорусские академики послушно проголосовали за это решение. Жебрак мужественно оборонялся и откровенно сказал о своих научных расхождениях с Лысенко, но под конец заседания у него случился сердечный приступ. Обследовавший его в момент приступа директор Белорусского Института клинической медицины профессор С. Г. Мелких предписал ему больничное лечение в течение 2–3 недель и сразу же отправил письмо заместителю председателя Совета Министров СССР К. Е. Ворошилову, лично знавшему Жебрака с времен гражданской войны. Он описал неэтичное и просто грубое поведение коллег Жебрака на этом заседании, продолжавшемся 5 часов подряд. Ворошилов переправил письмо секретарю ЦК Кузнецову (23), но никаких изменений в судьбе Жебрака произойти не могло: воля Сталина была "священна".

Жебрак, прекрасно понимавший механику действия властей в подобных случаях, не внял требованию врачей, а после заседания не лег в больницу и сразу, не появляясь дома, уехал из Минска. Он сначала прятался за городом, а оттуда через два дня перебрался в Москву (как его сын Эдуард Антонович Жебрак рассказал мне в 1994 году, отец позвонил домой, узнал, что к ним уже наведывались чины из органов безопасности и решил исчезнуть с глаз долой). Позже сын говорил мне, что министр госбезопасности Белоруссии Лаврентий Цанава (настоящая фамилия Джанава) требовал передать отцу, чтобы тот вернулся хотя бы ненадолго домой. Жебрак решил, что его хотят арестовать, и приказу не подчинился.

На следующий день после появления в Москве, 20 октября, он направил длинное письмо В. М. Молотову с объяснением того, как его статью в 1945 году одобрили высшие партийные чины, напомнил, что все эти годы он был на важных государственных постах и никто никогда не подвергал сомнению правильность его статьи. Он изложил свои разногласия с Лысенко и сообщил, что не согласен с вызовом на "Суд чести" (24). Ответа на письмо он не получил, да и не мог получить. Пытаясь обороняться, Жебрак еще не понимал, что в его дело вмешался сам Сталин, против мнения которого никто пойти не мог. 1 ноября он написал короткое письмо Суслову, в котором выразил возмущение тем, что Лысенко уговаривает разных людей посылать в "Правду" письма в поддержку статьи Лаптева.

В эти дни Кафтанов всеми доступными средствами разыскивал Жебрака, чтобы вызвать его на "Суд чести". Настойчивость министра могла объясняться тем, что он мог получить инструкцию непосредственно от Сталина. Можно так думать, поскольку Кафтанов был лично знаком со Сталиным еще с начала войны с фашистами: его, тогда еще довольно молодого человека, Сталин назначил руководителем научно‑технического совета, которому было поручено изучить вопрос о том, надо ли срочно приступать к созданию атомной бомбы. Поэтому нельзя исключить, что прыть в проведении суда чести могла быть вызвана приказом лично Сталина.

Жебрак позвонил Кафтанову, известил его, что болен, что у него есть врачебное заключение о необходимости находиться на постельном режиме. Тогда 1 ноября Кафтанов отправил с нарочным письмо А. А. Кузнецову, в котором известил секретаря ЦК, что Жебрак злобно манкирует болезнью, скрываясь от суда советской общественности (25). Кузнецов начертал резолюцию на письме министра с просьбой распорядиться срочно созвать суд чести – "Согласен" (26). Суд собрался, но Жебрак опять не явился. Тогда члены суда послали Кузнецову жалобу на безобразное поведение Жебрака и попросили оказать на него, члена партии, воздействие. Они также сообщили, что якобы ранее Жебрак сам назвал дату 30 октября, когда он приедет на суд, но, по их словам, в тот день он позвонил в министерство и сказал, что, обдумав всю ситуацию, решил на суд вообще не являться.

Тогда Кузнецов приказал сотруднику аппарата ЦК Баранникову, который раньше поддерживал контакты с Жебраком, разыскать последнего и приказать ему явиться на суд. Это было сделано, и 21 и 22 ноября 1947 года "Суд чести" над Жебраком состоялся. Он начался в присутствии огромного числа созванных со всей Москвы слушателей. Было разослано 1200 извещений сотрудникам научных и правительственных организаций, около 1100 человек собрались в Большом зале Политехнического музея в центре Москвы (правда, на второй день число зрителей уменьшилось до 800). Ни одного из критиков Лысенко (Константинова, Сабинина, Лисицына или Радаеву) на суд не допустили. Слово было предоставлено только тем, кто уже показал себя сторонниками линии на осуждение "пресмыкательства перед Западом". Жебрак несколько раз просил суд ознакомить присутствующих с его статьей в американском журнале, чтобы убедить их в том, насколько он был патриотичен, но Кочергин с ожесточением в голосе каждый раз просьбу отвергал. Турбин изо всех сил старался опорочить Жебрака, используя звонкие политиканские наскоки, бичуя с размахом и Жебрака, и заслуженных американских ученых, и генетиков вообще{65}. Антон Романович умело и спокойно оборонялся, и жесткого решения в отношении его принято не было. 27 сентября 1947 года "Суд чести" объявил ему общественный выговор, добавив, что решение на 5 страницах будет "приобщено к личному делу профессора Жебрак А. Р." (27).

Такое завершение процесса не могло удовлетворить ни Лысенко, ни Митина. А их ждало еще одно серьезное поражение. В начале октября на биофаке МГУ была проведена представительная научная конференция, на которую съехались ученые со всей страны. На ней с докладами выступили крупнейшие ученые – академик И. И. Шмальгаузен, профессора А. Н. Формозов и Д. А. Сабинин. Они аргументированно, логично и без малейшего налета демагогии рассмотрели взгляды Лысенко, представив аргументы, показывающие полную их ненаучность. Интерес к конференции был огромным. Заседания шли в самой большой – Коммунистической аудитории МГУ, и зал, тем не менее, был переполнен. Как позже была вынуждена признать даже "Литературная газета", в зале находилось более 1000 человек (28). Председательствовавший несколько раз приглашал сидевших в зале сторонников Лысенко выступить с ответом на критику, но те отмалчивались. В том же году Издательство МГУ выпустило сборник докладов на конференции. Через две недели после её завершения Митин ответил на "очередную вылазку вейсманистов‑морганистов" в "Литературной газете", опубликовав 18 октября 1947 года свое интервью с Лысенко. Последний под видом осуждения буржуазных ученых Запада откровенно предупреждал оппонентов, что их действия могут быть расценены как политически вредные (29). Лысенко утверждал, что его оппоненты – это придатки и слуги растленной буржуазной науки, приспешники буржуазии. Значимость высказываниям Лысенко придавало то, что Митин, подписавшийся как корреспондент "Литературной газеты", возвеличивал Лысенко ("…главное – Ваши научные доклады не просто "точка зрения": они подтверждены богатейшей практикой").

В этот момент Сталин решил, что пришло время придать гласность письму, посланному ему в конце лета академиком Лысенко и 25 ноября 1947 года разослал записку Лысенко всем членам Политбюро и секретарям ЦК, двум министрам правительства (а также академику Цицину, которого видимо считал сторонником Лысенко):

"№П44. 25 ноября 1947 года.

Членам и кандидатам в члены политбюро ЦК ВКП(б): тт. Андрееву, Берия, Вознесенскому, Ворошилову, Жданову, Кагановичу, Маленкову, Микояну, Молотову, Сталину, Хрущеву, Булганину, Косыгину, Швернику. Секретарям ЦК ВКП(б): тт. Кузнецову, Попову, Суслову, тт. Бенедиктову, Скворцову, Цицину.

Ввиду принципиальной важности и актуальности затронутых в нем вопросов рассылается членам и кандидатам в члены Политбюро настоящая записка академика Лысенко от 27. Х. 47 г. для ознакомления. В свое время поставленные в записке вопросы будут обсуждаться в Политбюро.

И. Сталин" (30).

Теперь Митину надо было дальше развивать наступление на тех, кто критиковал Лысенко. 29 ноября в "Литературной газете" под шапкой "Научные дискуссии" было напечатано большое письмо ученых из МГУ, возразивших Лысенко (31), а рядом были помещены статьи Авакяна, Долгушина, Глущенко и других лысенковцев (32), в которых критиков обвинили в политических прегрешениях. Им был дан совет внимательнее читать Лысенко"… чтобы знать, где искать аргументы против несуразностей и поставленных на изреженном посеве аргументов". В последовавшие затем полтора месяца в "Литературной газете" было опубликовано несколько статей о правильности взглядов Лысенко. Год Митин завершил публикацией собственного заключения по дискуссии, в котором он скомпоновал фразы о "догмах… за которые… цепляются консервативные деятели науки" с выдержками из писем читателей, среди которых якобы было много писем от "переполненных гневом и возмущением… советских ученых, которые отвергают злостную клевету" в адрес Лысенко. Под заключением было помещено заявление редколлегии газеты о том, что она присоединяется к заключению Митина. Поскольку он был членом редколлегии, то получалось, что он сам себя одобрял.