Сталин, как пишет Ю. А. Жданов в своих воспоминаниях 1993 года (2), с вниманием и симпатией следил за его учебой на химфаке МГУ и за становлением его взглядов (сведения об этом хранились и в Центральном Политическом Архиве Института марксизма‑ленинизма (3)). У высших руководителей партии, как и у самого Сталина, подрастали дети примерно одного возраста. Некоторых из них Сталин откровенно недолюбливал (в частности, младшего сына Анастаса Ивановича Микояна Серго, которого он даже постарался упрятать в тюрьму) или просто не замечал, но к Юрию Жданову относился приветливо и, пока Юрий был студентом химфака МГУ, нередко приглашал к себе поговорить на разные темы с глазу на глаз. Спустя сорок лет, Юрий Андреевич во время наших с ним бесед несколько раз повторил, что и его отец, и особенно тетя очень боялись этих встреч со Сталиным, а несколько раз тетя даже нарочито ездила с племянником к Сталину, чтобы присутствовать при разговорах (и Сталин не мог ей воспрепятствовать, столь она была решительна).

По окончании университета в 1941 году Жданов‑младший как свободно владеющий немецким языком работал в немецком отделе Главного Политуправления Красной Армии (занятом пропагандой среди войск противника). После войны он стал специализироваться по философии науки под руководством Б. М. Кедрова, начал интересоваться психологией научного творчества, написал и защитил кандидатскую диссертацию. Для формирования его взглядов важным стало то, что в обширной библиотеке отца оказалось много книг по биологии, в том числе книги Н. И. Вавилова. Тянуло его и к публицистике. Так, в 1945 и 1947 году он опубликовал две статьи в журнале "Октябрь". Последнюю из них, как Жданов узнал много позже от Кагановича, рекомендовал к печати лично Сталин.

В годы учебы в МГУ он проделал под руководством ученика Кольцова В. В. Сахарова небольшой практикум по генетике и убедился в правоте заключений Менделя и тех материалистических выводов, которые словесно "опровергали" лысенкоисты. Он понял, что не красивые слова, а строгость и продуманность законов отличают учение генетиков. Осмеивавшиеся "пресловутые законы Менделя" (фраза Мичурина, повторявшаяся лысенкоистами) неизменно воспроизводились в опытах, вопреки хуле лысенковцев. В то же время Ю. А. Жданову картина противостояния лысенковцев и биологов не казалась черно‑белой. Он признавал, что в годы работы в аппарате ЦК партии видел и положительные стороны в деяниях сторонников Лысенко (4).

Встречи и разговоры со Сталиным кончились тем, что в декабре 1947 года он был назначен начальником сектора науки ЦК партии, преобразованного затем в отдел. Он занял относительно независимую позицию. Многие генетики лично посетили (и были приняты!) этот Отдел и оставили свои докладные записки и справки о различных сторонах деятельности Лысенко. Юрий Андреевич, впрочем, указал в воспоминаниях, что часто он встречался и с сотрудниками Лысенко – Столетовым и Глущенко, "общение с которыми было спокойным и деловым".

Жданов‑старший, как уже было сказано, относился к Лысенко с прохладцей. Не случайно во многих своих речах с 1946 по 1948 годы, когда он как секретарь ЦК ВКП(б) громил деятелей культуры и науки в СССР, он ни разу не коснулся такой, казалось бы, благодатной темы, как роль выходца из трудового народа Лысенко в укреплении марксистско‑ленинских позиций в науке. Об отрицательном отношении Жданова‑старшего к Лысенко в частности говорил мне И. А. Рапопорт, упоминавший, что Жданов‑старший потребовал от Г. Ф. Александрова детально переговорить с Рапопортом и другими сотрудниками кольцовского института по поводу состояния исследований в генетике и затем информировать его об этих беседах.

Ю. А. Жданов 12 февраля 1948 года послал А. А. Жданову материалы, подготовленные академиком И. И. Шмальгаузеном о научных ошибках Лысенко. К этому он присовокупил свою записку (5). Через две недели (24 февраля 1948 года) он направил уже непосредственно Сталину (копии А. А. Жданову и Г. М. Маленкову) докладную записку "О тетраплоидном кок‑сагызе" (6). Этот вопрос тогда был важным для оборонной промышленности, так как резину выделяли из каучуконосных растений кок‑сагыза и тау‑сагыза. Генетики, используя воздействия на хромосомы, получили растения (тетраплоиды), дававшие больше каучука, отсюда интерес властей к этому вопросу был очевидным. Лысенко же нацело отрицал роль упражнений с хромосомами, обзывал полученные генетиками формы уродцами и тем объективно вредил своей стране. Жданов‑младший прямо об этом сказал:

"Вся история тетраплоидного кок‑сагыза является ярким примером того, как полезное дело… всячески тормозится "руководством", находящимся под влиянием неверных установок Т. Д. Лысенко".

А затем Ю. А. Жданов решился на беспрецедентно смелый шаг. Одной из форм оповещения партийных функционеров на местах о внутрипартийных изменениях служили так называемые партактивы и семинары лекторов обкомов и крайкомов партии. Разъехавшись по местам, слушатели семинаров разносили сообщенную им информацию как руководство к действию. Именно такой семинар состоялся в Москве в Политехническом музее 10 апреля 1948 года. С лекцией о состоянии дел в биологии выступил Ю. А. Жданов. Он был хорошо подготовлен к выступлению. Но вряд ли дело ограничивалось собственными взглядами молодого Жданова. Смелость ему могла придать позиция отца, относившегося к Лысенко, как вспоминал Юрий Андреевич в разговоре со мной в 1987 году, "более, чем скептически". В 1993 году в воспоминаниях он утверждал, что его отец "после мимолетных встреч с ним [Лысенко] говорил о низкой внутренней культуре Лысенко"{66}. Молодой партаппаратчик мог опираться также на высказанное ему с глазу на глаз лично Сталиным недовольство научной ограниченностью Лысенко. Жданов вспоминал в своей лекции (я привожу выдержки из этой лекции по её тексту, переданному мне Юрием Андреевичем во время первой встречи с ним у меня дома в конце 1987 года (7)), что во время одной из бесед со Сталиным тот так отозвался о Лысенко:

"Лысенко – эмпирик, он плохо ладит с теорией. В этом его слабая сторона. Я ему говорю: какой Вы организатор, если Вы, будучи президентом Сельскохозяйственной академии, не можете организовать за собой большинство".

Правда, Жданов привел в лекции резкие и совершенно несправедливые высказывания Сталина по адресу ученых, которых он открыто третировал и даже рассматривал как людей подлых, "купленных":

"Большая часть представителей биологической науки против Лысенко. Они поддерживают те течения, которые модны на Западе. Это пережиток того положения, когда русские ученые, считая себя учениками европейской науки, полагали, что надо слепо следовать западной науке и раболепно относились к каждому слову с Запада.

Морганисты‑мендельянцы это купленные люди. Они сознательно поддерживают своей наукой теологию".

Жданов использовал ставшие привычными штампованные фразы о положительном значении новаторской идеи Лысенко относительно яровизации, упомянул – и не раз – "что он [Лысенко] дал очень много нового нашей биологической науке, нашей стране". Но не эти слова заостряли на себе внимание слушателей, а прозвучавшие негативные суждения о Лысенко и отрицательная характеристика позиции "Литературной газеты" и тех философов, которые "вмешавшись в спор [биологов], не только не способствовали его разрешению, но еще больше запутали вопрос" (несколько раз он упомянул в этой связи имя Митина). Работу Лысенко он оценил следующим образом:

"…Трофим Денисович в значительной мере борется с тенями прошлого.

Концепция Лысенко в значительной мере отражает первую стадию познания, стадию созерцания в целом растительных и животных организмов…

…колхицин был встречен в штыки школой академика Лысенко. Говоря об ученых, работающих с колхицином, он писал: "Действием на растения сильнейшего яда – колхицина, равно…/как/ и другими мучительными воздействиями на растения, они уродуют эти растения. Клетки перестают нормально делиться, получается нечто вроде раковой опухоли"…

Итак, "сильнейший яд", "раковая опухоль", "уродство", "мучительное воздействие", "ненормальное развитие" – букет эпитетов, отнюдь не подходящих для того, чтобы поддержать новое дело. Странно слышать, когда новаторы говорят о том, что возникшая новая форма растения является ненормальной. А я вам скажу: плевать нам на то, что нормальная она или ненормальная; главное, чтобы плодов было больше, урожай был выше! (Аплодисменты).

…в 1935 году Трофим Денисович Лысенко, исходя из своей ограниченной концепции, несомненно задержал внедрение у нас новой кукурузы. Я считаю, что здесь мы видим как теоретическая ограниченность перерастает во вполне материальный ущерб, и мы вынуждены смотреть критически на ту или иную оценку какого‑либо нового дела, которая исходит из школы Лысенко".

Жданов назвал "нежелательными сенсациями", которые лишь вредят делу,

"…обещание Т. Д. Лысенко буквально "выискать" новые сорта растений за 2–3 года. Таководанное до войны обещание вывести за 2–3 года морозостойкую озимую пшеницу для Сибири, которая ничем не отличалась бы по стабильности от местных растительных форм".

Он критиковал "школу Лысенко" за то, что она "недооценивает значение анализа, недооценивает работы по изучению химических, физических, биохимических процессов, по кропотливому изучению клеточных структур", упомянул "дискретность наследственности, современную теорию организаторов и генов", говорил о материалистичности основных выводов генетиков. Заканчивая лекцию, выступавший отметил, что

"попытка подавить другие направления, опорочить ученых, работающих другими методами, ничего общего с новаторством не имеети Необходимо ликвидировать попытки установления монополии на том или ином участке науки, ибо всякая монополия ведет к застою…. Трофим Денисович сделал многое, и мы ему скажем: Трофим Денисович, вы много еще и не сделали, больше того, вы закрыли глаза на целый ряд форм и методов преобразования природы".

Но вместе с тем Жданов не был ни в коем случае безусловным защитником генетиков и генетики. Он утверждал: "Когда некоторые ученые говорят, что есть наследственное вещество – это чепуха". Он осудил также генетиков за то, что те "слишком увлеклись дрозофилой… что дрозофила отвлекает их от важнейших практических объектов…". Аналогично тому, как Лысенко (и Сталин!) делал акцент на абсолютности идеи переделки природы, Жданов говорил:

"Нам, коммунистам, ближе по духу учение, которое утверждает возможность переделки, перестройки органического мира, а не ждет внезапных, непонятных, случайных изменений загадочной наследственной плазмы. Именно эту сторону в учении неоламаркистов подчеркнул и оценил тов. Сталин в работе "Анархизм или социализм?"."

Сильнейшей стороной лекции было то, что начальник Отдела науки ЦК ВКП(б) восстал против краеугольного положения тех лет, принимавшегося в качестве аксиомы, – о переносе спора с генетиками в сферу политической борьбы, о разделении спорящих на сторонников буржуазного и социалистического мировоззрения. Это была одновременно и смелая (для партийного работника) и принципиальная (в идеологических условиях тех лет) позиция.

"Неверно, – сказал он, – будто у нас идет борьба между двумя биологическими школами, из которых одна представляет точку зрения советского, а другая – буржуазного дарвинизма. Я думаю, следует отвергнуть такое противопоставление, так как спор идет между научными школами внутри советской биологической науки, и ни одну из спорящих школ нельзя называть буржуазной".

Докладчик не делал секрета из содержания своей будущей лекции, и слухи о ней докатились до ушей "колхозного академика". Лысенко решил послушать лекцию, но сделал это необычным путем. Он сел в кабинете своего дружка М. Б. Митина, исполнявшего, наряду с другими, обязанности заместителя председателя Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний в здании Политехнического музея рядом с Большим залом лектория. В кабинет был проведен динамик, благодаря чему можно было, не ставя никого в известность, подслушать всё, о чем говорилось в зале.

Уже сам этот тайный маневр говорил о многом. Раньше Лысенко не прибегал ни к каким уловкам и открыто вступал в борьбу, но сейчас положение стало настолько плохим, что ни предотвратить выступление путем закулисных переговоров, ни, на худой конец, помешать Жданову в ходе лекции ни Лысенко, ни его дружки не могли. Можно себе представить, какое сильное впечатление на зал и докладчика произвело бы внезапное появление в зале Лысенко, которого вся страна знала в лицо.

Но этого не произошло. Лысенко сидел, отгороженный от зала лишь небольшим коридором и вслушивался в голос партийного лидера, впервые за много лет публично говорившего о его, Лысенко, роковых ошибках. Было что‑то трагическое во всей этой сцене. Чем‑то унизительным веяло от одного только вида худой, слегка ссутулившейся фигуры пятидесятилетнего Президента Академии сельхознаук, самого известного в стране ученого, вынужденного за плотно затворенной дверью внимать голосу молодого Жданова, беспощадно сбрасывавшего его с пьедестала еще при жизни. Он не нашел в себе сил встать из‑за чужого стола и, сделав десяток шагов, войти в аудиторию, чтобы хоть что‑то возразить лектору. Ему не хватило мужества и для того, чтобы скрестить шпаги с влиятельным критиком сразу после лекции. Они разъехались, не показавшись друг другу на глаза, и виновником умолчания, этой игры в прятки, был не Юрий Жданов, а Трофим Лысенко, трусливо отсидевший всю лекцию в одиночку в соседнем с залом кабинете.

На следующий же день слухи о публичных высказываниях Юрия Жданова разнеслись по Москве и потрясли многих. Еще через день после этого исторического события московские биологи собрались в Доме Ученых и с энтузиазмом обсудили лекцию молодого Жданова. Многие с надеждой ожидали, что, наконец‑то, обанкротившийся во всех отношениях мошенник будет убран с руководящих постов.

Для Лысенко, слышавшего своими ушами всё сказанное, наступили дни тяжелых раздумий. Понимая, что высказывания начальника Отдела науки ЦК, да к тому же сына Секретаря ЦК партии и близкого к самому Сталину человека, могут значить очень много, он осознавал, что эта лекция могла оказаться началом конца его карьеры. Что делать? И вот тут Лысенко показал, что он был настоящим бойцом и гроссмейстером кабинетных игр. Он обдумал многоходовую партию, началом которой должно было стать обращение непосредственно к Сталину. Но он решил указать в письме и второго адресата, пока еще отвечавшего за подготовку лекторов высшего партийного звена, перед которыми его ославили. Иными словами, он указал вторым адресатом отца своего обидчика – А. А. Жданова. Письмо он написал достаточно пространное, изложил свои ощущения и открытое несогласие с Юрием Ждановым. Терять уже было нечего, всё складывалось хуже некуда. Как предлог для обращения он решил использовать просьбу об "отречении от престола":

"ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОВЕТА МИНИСТРОВ СОЮЗА ССР

товарищу СТАЛИНУ Иосифу Виссарионовичу

СЕКРЕТАРЮ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА ВКП(б)

товарищу ЖДАНОВУ Андрею Александровичу

от академика Т. Д. Лысенко

Мне, как Президенту Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина и даже как научному работнику, стало очень тяжело работать. Поэтому я и решил обратиться к Вам за помощью. Создалось крайне ненормальное положение в агробиологической науке.

То, что в этой науке шла и идет борьба между старым метафизическим направлением и новым мичуринским – это общеизвестно, и это я считаю нормальным.

В настоящее время по понятным причинам вейсманисты, неодарвинисты применили новый маневр. Они, буквально ничего не меняя в основах своей науки, объявили себя сторонниками Мичурина, а нам, разделяющим и развивающим мичуринское учение, приписывают, что мы, якобы, сужаем и извращаем мичуринское учение. Понятно также, почему весь натиск вейсманистов, неодарвинистов в основном направлен персонально против меня.

В этих условиях, мне, как руководителю Академии, работать крайне трудно.

Но все это было в известной мере нормальным и для меня понятным. Критерием истинности направлений и методов научной работы у нас является степень их помощи социалистической сельскохозяйственной практике. Это была основа, из которой я, как руководитель, черпал научные силы для развития мичуринского учения и для все большей помощи практике. Это также являлось наилучшим способом борьбы с метафизическими установками в биологии.

Несмотря на отсутствие научной объективности и нередко прямую клевету, к которой прибегали противники мичуринского направления, мне, хотя и было трудно, но, опираясь на колхозно‑совхозную практику, я находил в себе силы выдерживать их натиск и продолжать развивать работу в теории и практике.

Теперь же случилось то, в результате чего у меня действительно руки опустились.

Десятого апреля с. г. Начальник Отдела науки Управления пропаганды ЦК ВКП(б) тов. Юрий Андреевич Жданов сделал доклад на семинаре лекторов обкомов ВКП(б) на тему "Спорные вопросы современного дарвинизма".

На этом докладе докладчик лично от своего имени изложил наговоры на меня противников анти‑мичуринцев.

Мне понятно, что эти наговоры анти‑мичуринцев, исходя от докладчика – Начальника Отдела науки Управления пропаганды ЦК ВКП(б), восприняты большой аудиторией лекторов обкомов ВКП(б) как истина. Отсюда неправда, исходящая от анти‑мичуринцев неодарвинистов, приобретает в областях значительно большую действенность как среди научных работников, так и среди агрономов и руководителей сельскохозяйственной практики. Этим самым руководимым мною научным работникам будет сильно затруднена дорога в практику. Это и является для меня большим ударом, выдерживать который мне трудно.

Поэтому я и обращаюсь к Вам с очень большой для меня просьбой: если найдете нужным, оказать помощь в этом, как мне кажется, немалозначащем для нашей сельскохозяйственной и биологической науки деле.

Неправильным является утверждение, что я не выношу критики. Это настолько неправдоподобно, что я не буду на этом вопросе в данном случае подробно останавливаться. Любую свою работу в теории и практике я всегда сам подставлял под критику, из нее я научился извлекать пользу для дела, для науки. Вся моя научная жизнь проходила под контролем критики, и это хорошо.

Докладчик меня ни разу не вызывал и лично со мной никогда не разговаривал, хотя в своем докладе всю критику в основном направил против меня. Мне было отказано в билете на доклад, и я его внимательно прослушал не в аудитории, а в другой комнате, у репродуктора, в кабинете т. Митина, заместителя председателя Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний.

В чем сущность доклада в моем понимании, можно судить хотя бы по моим, весьма отрывочным, записям из заключительной части доклада. Часть этих записей отдельно прилагаю.

Меня неоднократно обвиняли в том, что я в интересах разделяемого мною мичуринского направления в науке, административно зажимаю другое, противоположное направление. На самом же деле это по независящим от меня причинам, к сожалению, далеко не так. Зажатым оказывается то направление, которое я разделяю, то‑есть мичуринское (8).

Думаю, что не будет преувеличением, если скажу, что лично я, как научный работник, но не как президент академии сельскохозяйственных наук, своей научной и практической работой немало способствовал росту и развитию мичуринского учения.

Основная беда и трудность моей работы как президента заключалась в том, что мне предъявляли, по моему глубокому убеждению, неправильные требования – обеспечить развитие разных направлений в науке (речь идет не о разных разделах в науке, а именно о разных направлениях).

Для меня это требование невыполнимо. Но и зажимать противоположное направление я не мог, во‑первых, потому что административными мерами эти вопросы в науке не решаются, и, во‑вторых, защита неодарвинизма настолько большая, что я и не мог этого делать.

Фактически я был не президентом академии сельскохозяйственных наук, а защитником и руководителем только мичуринского направления, которое в высших научных кругах пока что в полном меньшинстве.

Трудность была и в том, что мне, как президенту Академии, приходилось научную и практическую работу представителей мичуринского направления (явного меньшинства в академии) выдавать за работу всей Академии. Анти‑мичуринцы же не столько занимались творческой работой, сколько схоластической критикой и наговорами.

Я могу способствовать развитию самых разнообразных разделов сельскохозяйственной науки, но лишь мичуринского направления, направления, которое признает изменение живой природы от условий жизни, признает наследование приобретенных признаков.

Я давно воспринял, разделяю и развиваю учение Вильямса о земледелии, о развитии почвы и учение Мичурина о развитии организмов. Оба эти учения одного направления.

Я был бы рад, если бы Вы нашли возможным предоставить мне возможность работать только на этом поприще. Здесь я чувствую свою силу и смог бы принести пользу нашей советской науке, Министерству сельского хозяйства, нашей колхозно‑совхозной практике в разных разделах ее деятельности.

Простите за нескладность письма. Это во многом объясняется моим теперешним состоянием.

ПРИЛОЖЕНИЕ: упомянутое

Президент

Всесоюзной академии с. х. наук имени В. И. Ленина

– академик Т. Д. Лысенко

17/IV – 1948 г.

‑

№ Л‑1/414 17/IV. 1948 г." (9)

Это письмо, без сомнения, было шедевром. Лысенко мог быть разным в жизни – веселым с коллегами, беспощадным и саркастичным с врагами, заискивающим оптимистом‑бодрячком с вождями. Но сейчас наступил особый час, все прежние маски не годились, их надо было отбросить, и он нашел единственно верный тон: приниженный, извиняющийся, даже какой‑то блеклый по форме и несгибаемо жесткий по содержанию. Он почувствовал надвигающуюся катастрофу и находил единственно верные слова.

С пониманием именно сталинской лексики он называл генетиков "неодарвинистами". Он жаловался на то, что ему предъявляли неправильное (он подчеркивает: "по моему глубокому убеждению") требование – "обеспечить развитие разных направлений в науке", то есть взывал к исконным чувствам вождей, всю жизнь специализирующихся на искоренении всех линий и направлений, кроме их собственного.

Он силился представить себя несчастным ягненком‑теоретиком, на которого точат клыки реакционные волки‑генетики, и развивал миф, что эти же волки ответственны за трудности продвижения его предначертаний в практику. Немногословно он свел критику младшего Жданова к его излишней доверчивости. Дескать, по молодости доверился старым волкам, вот они и наговорили. Минимальное количество слов, потраченных на главного обидчика, в сочетании с самоуничижением были метко рассчитаны на то, чтобы показать свою покорность и готовность к беспрекословному выполнению любых приказов.

Мысль – что ему до сих пор не дали устроить погром в биологии, выступала в письме на первый план. Упоминая, что его сторонники до сих пор "в явном меньшинстве", он призывал помочь именно в этом вопросе – убрать тех, кто не с ним. Просьба выдать ему "карт‑бланш" на расправу с потенциальными и явными врагами, сумевшими даже Юрию Жданову наговорить много неправды, была главной.

Лысенко не без оснований рассчитывал, что придется Сталину по вкусу и последняя сентенция его письма:

"Я могу способствовать развитию самых разнообразных разделов сельскохозяйственной науки, но лишь мичуринского направления… Я был бы рад, если бы Вы нашли возможным представить мне возможность работать только на этом поприще".

Приписка с извинениями за "нескладность письма" и ссылка на любому человеку понятную причину – расстроенные чувства – была, возможно, излишней. Вряд ли можно было рельефнее изложить приниженными фразами клокочущую страсть и буйное желание остаться среди любимцев Сталина.

К письму он приложил краткий перечень критических замечаний Жданова из семи пунктов. Если бы Сталин поверил не ему, а Жданову, то за эти семь пунктов можно было и головы не сносить. Но его не испугала перспектива быть поставленным к стенке. Смел и решителен был он в этот день. Наверное верил, что голову на плаху не кладет.

"Приложение к письму академика Т. Д. Лысенко

ЧАСТЬ МОИХ ОТРЫВОЧНЫХ ЗАПИСЕЙ

из заключительной части доклада

"СПОРНЫЕ ВОПРОСЫ ДАРВИНИЗМА"

1. Лысенко ставит препоны для развития науки (отрицание гормонов, витаминов и т. п.).

2. Лысенко отстаивает лишь некоторый круг работ из необходимых, а именно биологический, но он отрицает физику, химию в биологии.

3. Безобразие, когда имеются люди, которые из узких интересов опорочивают работы других. Один из школы Лысенко Андреев в журнале "Селекция и семеноводство" говорит против ростовых веществ (зачитывает).

4. Лысенко отрицает существование гормонов.

5. Лысенко задержал на 13 лет внедрение у нас гибридной кукурузы.

6. Нет критического отношения к Лысенко, а ошибки у него есть. Пример – его обещание вывести морозостойкий сорт для Сибири. Из этого ничего не вышло. А в статье, помещенной в "Известиях", он уже сдает свои позиции, но нигде не сказал о том, что ошибся.

7. Лысенко пытается оклеветать, зажать много нового в науке. Это уже чем‑то отличается от новатора, которым Лысенко раньше был и то, что, например, говорил Жданов Андрей Александрович в своем выступлении о лже‑новаторах (зачитал фразу), я от себя говорю, что это к Вам относится, Трофим Денисович Лысенко.

(Т. Лысенко)"

17/IV‑ 1948 г.

‑

№ Л‑1/414

Для большинства высокопоставленных советских чиновников обращение к высшему руководителю с просьбой об отставке по собственной воле была бы неприемлемой или крайне удивительной. Мало кто бы решился прибегнуть к столь рискованному эксперименту над самим собой, так как было хорошо известно, что при вспыльчивости Сталина, умело им прячущейся под внешней невозмутимостью, и широко распространенной им "теории", что незаменимых людей нет, подобный шаг мог привести к гибели. Доверили тебе работу, поручили пост – сиди работай. А вот нервные жесты и попытки спекуляции на своей незаменимости и отказы от порученного тебе поста просто недопустимы. Руководство тебя поставило, руководство и решит, когда тебя снимать или повышать, – таким был непреложный закон для функционеров всех времен – досталинских и послесталинских. И тем не менее, Лысенко надеялся на свое особое положение в иерархии власти и был полон решимости это правило нарушить.

Впрочем, этот приемчик Лысенко уже не раз пробовал, когда пытался разыграть роль обижаемого и прибегал к давлению на высших начальников с помощью угроз собственной отставки. Так, 11 декабря 1944 года, желая переломить зревшее уже тогда в верхних эшелонах власти недовольство тем, как он руководит ВАСХНИЛ, он направил В. М. Молотову (тогда зам. пред. Совнаркома СССР) такое письмо:

"Прошу освободить меня от должности Президента Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина… Будучи Президентом, я почти не имею возможности ни оказывать содействие правильному развитию теорий сельскохозяйственной науки, ни направлять их на максимальную помощь практике, ни предупреждать ложно научные тенденции и рост различных "школ""" (10).

С поста его не убрали, из своего кресла он не сдвинулся, но и разговоры о его плохом руководстве академией на время притихли.

Так же Лысенко поступил 3 декабря 1946 года, когда заявил А. А. Жданову, что выйдет из состава АН СССР, если Н. П. Дубинин будет избран членом‑корреспондентом (11). Дубинина избрали, и ему пришлось проглотить горькую пилюлю, но из Академии, конечно, Лысенко не вышел.

Спустя некоторое время после отправки письма ему показалось, что дела идут совсем плохо, поскольку ответов ни от Сталина, ни от А. А. Жданова не поступило. Надо было делать что‑то иное. Он снова решил сиднем не сидеть, не ждать, пока плохие новости свалятся на голову, а прорваться к Сталину, минуя всяких Ждановых. События, решил он, надо поторапливать и действовать. Ведь он задумал многоходовую защиту, значит, пора было приступать к второй линии защиты. Он обратился к человеку, который сам ничего в его судьбе решить не мог (слишком высок был административный и депутатский статус академика Лысенко), однако обязан был сообщить непосредственно Сталину категоричное требование академика об отставке. Он написал письмо министру сельского хозяйства СССР И. А. Бенедиктову. Тот имел прямой выход к Сталину и мог обойти обоих Ждановых и вообще любых аппаратчиков в Центральном Комитете партии. А Лысенко знал по своему опыту, что значит прямой вход к вождю. Недаром иногда в своем кругу на вопросы близких людей о том, как ему удавалось сделать одно или другое, он самодовольно и строго отвечал: "У меня есть право входа" (12).

На людях Бенедиктов и Лысенко нередко появлялись вместе, напоказ были дружелюбны, но, как говорится, в душу не заглянешь. Знающим людям было известно, что Лысенко к Бенедиктову относился плохо. Показательным примером была история с попыткой Бенедиктова получить диплом профессора. В одном из московских вузов он читал небольшой курс студентам и решил (как это делает большинство крупных администраторов) обзавестись профессорскими "корочками". Ученый Совет этого института послушно выдвинул кандидатуру министра в профессоры и послал свое решение в Высшую Аттестационную Комиссию для утверждения. Обычно в таких случаях отказов ВАК не дает. Но, к удивлению многих, Лысенко, числившийся членом Президиума ВАК, но крайне редко появлявшийся на его заседаниях, приехал и добился, чтобы звание профессора министру присуждено не было (13).

Обращаться к Бенедиктову непосредственно Лысенко был, кстати, обязан в соответствии с табелем о рангах, ибо Академия сельхознаук подчинялась этому министру, а сам он по номенклатурным правилам был на уровне заместителя министра сельского хозяйства. Для обращения к министру у Лысенко нашелся подходящий предлог. Именно у Бенедиктова Лысенко добыл стенограмму лекции Жданова. Возвращая ее 11 мая 1948 года, он присовокупил к ней заявление, теперь уже с решительной просьбой об отставке с поста Президента ВАСХНИЛ:

"Министру сельского хозяйства Союза СССР

товарищу Бенедиктову Ивану Александровичу

Возвращаю стенограмму "Спорные вопросы дарвинизма".

Считаю своим долгом заявить, что как в докладе, так и в исправленной стенограмме (где ряд мест немного сглажен против того, что на слух мне казалось было в докладе), докладчиком излагаются лично от себя давние наговоры на меня антимичуринцев‑морганистов‑неодарвинистов.

Такая критика делается в секрете от меня, с тем чтобы я не смог ни устно, ни в печати возразить и опровергнуть.

Для характеристики уровня научной критики моих научных работ прилагаю выписку с 30 стр. стенограммы, где разбирается одно из моих положений. Просьба сравнить данную выписку с тем, что написано в моей статье по этому вопросу. Соответствующая страница моей статьи подклеена к выписке. На таком же научном уровне построена и вся остальная критика.

В исправленной стенограмме не указывается ни названия моих работ, ни страниц, из которых берутся цитаты. Поэтому читатель не имеет возможности сопоставить высказывания докладчика по тому или иному вопросу с моими высказываниями. Я уже неоднократно заявлял, что в тех условиях, в которые я поставлен, мне невозможно работать как Президенту Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина.

Для пользы сельскохозяйственной науки и практики прошу поставить вопрос об освобождении меня от должности Президента и дать мне возможность проводить научную работу. Этим самым я смог бы принести значительно больше пользы как нашей сельскохозяйственной практике, так и развитию биологической науки мичуринского направления в различных ее разделах, в том числе и для воспитания научных работников.

Академик Т. Д. Лысенко"

11/V‑ 1948 г.

‑

№ Л‑1/497

На основании письма можно высказать осторожное предположение, что в этот момент Лысенко уже имел некоторую информацию о реакции Сталина на его первое обращение и посчитал, что ускорение событий пойдет только на пользу. Именно надеждой на положительное к нему отношение Сталина мог объясняться такой тон письма Бенедиктову – совершенно отличный от тона первого письма. Лысенко уже не унижался, а открыто шел в атаку, обвиняя Ю. А. Жданова в низком научном уровне его доклада, в некомпетентности и даже нечистоплотности. Чего стоили одни упоминания, что Жданов, дескать, передергивал цитаты из его статей, или сетования, что не проставлены страницы его работ, откуда Жданов брал цитаты, а это, видите ли, лишает читателей возможности текстуального сравнения. Он, конечно, продолжал настаивать, что он – невинно пострадавший, жертва секретной критики, хотя о каком секрете можно было говорить, если Жданов читал лекцию нескольким сотням человек, и Лысенко слышал её собственными ушами, а стенограмма лекции была размножена. Ему стыдно было признаться, что он не набрался храбрости войти в зал. Ведь сетования, что ему, Президенту, депутату Верховного Совета СССР, директору института и прочая и прочая, "не дали билета" на лекцию, даже наивными назвать было нельзя.

Расчет оказался верным – Сталин, наконец‑то, вызвал к себе "несправедливо обиженного". По‑видимому на этой встрече присутствовал А. А. Жданов – 20 мая в его записной книжке появилась запись: "О Лысенко выговор Ю[рию Жданову?]" (14). На обороте следующей странички записной книжки Жданов‑старший дважды подчеркнул запись "Кремль Лысенко" (15). В Кремле находился кабинет Сталина, у самого А. А. Жданова и его сына кабинеты были в здании ЦК партии на Старой площади, следовательно, можно предполагать, что встретить Лысенко в Кремле можно было в кабинете Сталина, и встреча эта (или две последовавшие друг за другом встречи?) произошли в последнюю неделю мая. Занесенные в записную книжку чуть дальше фразы могли принадлежать скорее Лысенко, а не Сталину, настолько характерно они передают мысли "Главного агронома", постоянно на эти темы витийствовавшего:

"Учение о чистых линиях ведет к прекращению работ над улуч[шением] сортов. Учение о независим[мости] ГЕНа (далее одно слово неразборчиво) ведет к иссушен[ию] практики. Успехи передовой науки, выведение новых сортов и пород – достигнуты вопреки морганистам‑менделистам" (16).

Зачем эти рассуждения о генах и их постоянстве могли понадобиться Лысенко в кабинете главного большевика? Разумеется, не только для того, чтобы обрисовать идейные разногласия со своими научными противниками, но и для вполне прозаической цели. Ему мешали жить проклятые гены и верующие в них вейсманисты‑морганисты.

Начатая шумиха о колоссальном успехе с ветвистой пшеницей позволила Лысенко не просто выйти сухим из воды. Сталин без раздражения отнесся к письму Лысенко, отправленному 17 апреля 1948 года (17) и перешел к активной защите Лысенко и наказанию обидчика. Уже в мае членов Политбюро ЦК ВКП(б) собрали на незапланированное заседание. Спустя 40 лет, в январе 1988 года бывший секретарь ЦК партии Дмитрий Трофимович Шепилов рассказал мне об этом заседании.

"За мной заехал Андрей Александрович Жданов и сказал, что нас срочно вызывают "на уголок" (так мы между собой называли кабинет Сталина, в котором проводились заседания Политбюро; кабинет этот располагался в угловой части здания в Кремле). "Поедем в моей машине", – сказал мне Жданов. Когда мы приехали, в кабинете уже сидели почти все члены Политбюро и несколько приглашенных лиц. Я тогда заведовал отделом пропаганды и агитации, а отдел наш подчинялся М. А. Суслову, ставшему секретарем ЦК партии. Я должен сделать здесь одно отступление, чтобы вы поняли последующие события",

– добавил Шепилов (18) и поведал мне о том, что он по образованию был экономистом, до войны защитил диссертацию и получил степень доктора наук, ему предложили высокий пост директора Института экономики, но он ушел на фронт простым солдатом, а там уже дослужился до звания генерала и был переведен в аппарат ЦК ВКП(б).

Голос его – глубокий окрашенный обертонами баритон – звучал красиво, Шепилов старался произвести впечатление и рассказал мне о том, что, помимо увлечений экономикой, несомненной удачей на фронтах (ведь мог и остаться на поле боя), защитой докторской диссертации, была у него еще одна страсть: он неплохо пел, и друживший с ним великий тенор Иван Семенович Козловский не единожды пенял ему, что не по верной дороге он пошел, занявшись партийными делами и понравившись своим характером Сталину.

– Тебе надо было петь, – утверждал Козловский. – Представляешь, висела бы перед Большим Залом консерватории афиша "Иван Козловский, Дмитрий Шепилов. Русские романсы". А перед входом толпа, и все спрашивают: "У вас нет лишнего билетика?" Вот это судьба завидная!

Возвратившись к тому памятному заседанию Политбюро ЦК ВКП(б), он сказал, что, обладая дипломами юриста (он закончил МГУ), экономиста (позже закончил аграрный факультет Института красной профессуры), профессора и доктора экономических наук, он позволял себе иногда даже на публике не соглашаться по всем пунктам со Сталиным, а возражать ему.

"Поэтому, – продолжил он, – я чувствовал себя может быть чуточку свободнее, чем остальные работники аппарата, так как понимал, что всегда смогу найти работу экономистом, если меня выставят из ЦК. Когда мы начали готовить семинар лекторов ЦК, и когда Юрий Жданов предложил выступить с лекцией, в которой ошибки Лысенко будут названы ошибками, я согласился с этим предложением и вставил в план лекцию Ю. Жданова. План этот я представил Суслову, и тот его утвердил. На отпечатанной программе курсов была резолюция Суслова: "Утверждаю".

Как только мы с Ждановым‑старшим вошли, Сталин тут же начал заседание и неожиданно повел речь о неверной позиции Ю. А. Жданова, незаслуженно обидевшего товарища Лысенко. Зажав трубку в руке и часто затягиваясь, Сталин, шагая по кабинету из конца в конец, повторял практически одну и ту же фразу в разных вариациях: "Как посмели обидеть товарища Лысенко? У кого рука поднялась обидеть товарища Лысенко? Какого человека обидели!" Присутствовавшие молча вслушивались в эти повторяющиеся вопросы их вождя. Но вот Сталин остановился и спросил: "Кто это разрешил?" Повисла гробовая тишина. Все молчали и смотрели под ноги. Тогда Сталин остановился около Суслова и спросил: "У нас кто агитпроп?" Суслов смотрел вниз и головы не поднимал, на вопрос не отвечал. Не знаю почему, я до сих пор так и не понял почему, возможно, всё из‑за того же внутреннего осознания своей относительной независимости, а, может быть, из‑за привившейся во время войны привычки в трудные минуты брать ответственность на себя, я встал и громко, по‑военному ответил: "Это я разрешил, товарищ Сталин". Теперь все подняли головы и уставились на меня, как на сумасшедшего, а Сталин подошел ко мне и внимательно стал глядеть мне в глаза. Я свои глаза в сторону не увел, и скажу честно, я никогда не видел такого взгляда. На меня смотрели желтые зрачки, обладающие какой‑то непонятной силой, как глаза большой кобры, готовящейся к смертельному прыжку. Он глядел на меня долго, во всяком случае, мне показалось, что это было очень долго. Глядел, не мигая. Наконец, он тихо спросил меня: "Зачем ты это сделал?" Волнуясь, я стал говорить о том огромном вреде, который Лысенко несет нашей стране, как он старается подавить всех научных оппонентов, о том, что его собственные научные заслуги непомерно раздуты, и что помощь от его собственных работ, несмотря на все обещания, мала. Сталин также, как и раньше, ходил по кабинету, потом остановился и, прерывая меня на полуслове, сказал: "Так. Всё ясно. Создадим комиссию по выяснению всех обстоятельств". И стал называть членов комиссии – кажется, Молотова, Ворошилова, еще кого‑то, назвал меня (у меня камень с души упал), потом остановился, довольно долго смотрел в сторону Суслова и, наконец, промолвил: "Суслова" и опять замолчал, а я про себя думал, почему же он не назвал ни одного из Ждановых, это что – конец их карьеры? Но после долгого раздумья Сталин сказал: "И Жданова". Помолчал еще и добавил: "Старшего" (19).

Шепилов рассказывал это мне сразу после выхода в свет второй части моей статьи о Лысенко в "Огоньке" (20) (разговор с ним состоялся 4‑го января 1988 года). У меня нет оснований не доверять Шепилову, но и проверить правоту его слов сегодня вряд ли кто может. Об этом же заседании мне рассказывал пятью неделями раньше у меня дома Ю. А. Жданов (21). Он также присутствовал на заседании, но какие‑либо детали сообщить отказался, сославшись на то, что сидел далеко от Сталина, а тот будто бы говорил тихо, поэтому он мало что расслышал. Жданов сказал мне лишь, что ему было предложено написать объяснительную записку, что он и сделал через несколько дней{67}. Одна деталь в рассказе Жданова была, впрочем, странной: он обронил фразу о том, что на этом майском заседании его очень подвел Шепилов, будто бы отказавшийся взять на себя ответственность за разрешение читать эту лекцию. Во время беседы 5 января 1988 года Жданов добавил, что по его сведениям в Московский горком партии было спущено сверху указание примерно наказать его. Но события развивались столь стремительно, что никакого взыскания горком наложить просто не успел. Не собиралась ни разу и назначенная Сталиным комиссия: вождь повел защиту Лысенко самостоятельно.

31 мая и 1 июня Сталин принимал участие в обсуждении кандидатур на получение очередных Сталинских премий по науке и изобретательству и опять вернулся к лекции Ю. А. Жданова:

"Ю. Жданов поставил своей целью разгромить и уничтожить Лысенко. Это неправильно: нельзя забывать, что Лысенко – это сегодня Мичурин в агротехнике. Нельзя забывать и того, что Лысенко был первым, кто поднял Мичурина как ученого. До этого противники Мичурина называли его замухрышкой, провинциальным чудаком, пустырем и т. д.

Лысенко имеет недостатки и ошибки, как ученый и человек, его надо критиковать, но ставить своей целью уничтожить Лысенко как ученого, значит лить воду на мельницу жебраков" (23).

Итак, вскоре Лысенко был вызван к Сталину. О некоторых подробностях их беседы мне согласно рассказывали в 1970‑х годах приближенные Лысенко. Он внутренним чутьем уловил, что отношение к нему Сталина не такое уж плохое, и решил этим воспользоваться. Он пообещал в кратчайшие сроки завершить работу с ветвистой пшеницей. Но выставил одно условие: чтобы его не травили, не позорили, а хотя бы немного помогали, и чтобы всякие критиканы, всякие теоретики и умники, не о благе Отечества пекущиеся, а лишь на Запад ежеминутно оглядывающиеся, больше ему не мешали. Лысенко повторил, что если вместо мичуринского учения по‑прежнему основывать биологические исследования на иной, формальной генетике, то страна потерпит огромный ущерб. А вот если формальную генетику запретить как науку идеалистическую, буржуазную, крайне вредную для дела социализма, то мичуринцы воспрянут, быстро свое дело развернут и смогут пойти в бой за повышение урожайности всех культур. Заодно Лысенко попросил назвать новый сорт пшеницы "Сталинской ветвистой".

Такой подход Сталину понравился (24). Падение Лысенко было предотвращено. Как вспоминал Ю. А. Жданов, Сталин на уже упомянутом заседании по присуждению Сталинских премий,

"…неожиданно встал и глухим голосом неожиданно сказал:

– Здесь один товарищ выступил с лекцией против Лысенко. Он от него не оставил камня на камне. ЦК не может согласиться с такой позицией. Это ошибочное выступление носит правый, примиренческий характер в пользу формальных генетиков" (25).