Прежде чем приступить к рассмотрению основного различия психической жизни полов, поскольку содержание ее представляют явления внешнего и внутреннего мира, необходимо предпринять известные психологические изыскания и установить некоторые понятия. В виду того что взгляды и принципы господствующей психологии развились без всякого отношения к нашей специальной теме, то нужно было бы удивляться, если бы ее теории можно было бы применить без дальнейших рассуждений к нашей области. К тому же в наше время не существует одной психологии, есть много психологий. Присоединение к какой‑нибудь определенной школе для исследования, только на основании ее научных положений, всей избранной нами темы, было бы в большей степени произволом, чем принятый мною метод, который, присоединяясь ко всем современным результатам, стремится обосновать явления, поскольку это необходимо, вполне самостоятельно.

Стремление к объединенному рассмотрению всей душевной жизни, сведение ее к одному определенному основному процессу проявилось в эмпирической психологии прежде всего в отношении, принятом отдельными исследователями, между ощущениями, и чувствами. Гербарт выводил чувства из представлений. Горвич, напротив, предполагал, что ощущения развиваются из чувств. Современные выдающиеся психологи указали на полную безнадежность таких попыток. А все же в основе их лежит истина.

Чтобы найти ее, не следует упускать одного, по‑видимому, вполне ясного отличия, совершенно обойденного каким‑то странным образом современной психологией. Первое явление какого‑нибудь ощущения, мысли, чувства следует отличать от их повторений, при которых можно уже проследить процесс запоминания. Для целого ряда проблем это различие имеет, как кажется, важное значение, хотя оно и не соблюдается современной психологией.

Всякому отчетливому, ясному, пластическому ощущению точно так же, как каждой резко разграниченной мысли, прежде чем она впервые будет выражена в словах, предшествует, правда, чрезвычайно короткая стадия неясности. Точно так же всякой еще необычной ассоциации предшествует более или менее краткий момент времени, когда намечается только неопределенное чувство, направленное к предмету ассоциации, общее предчувствие ассоциации, ощущение принадлежности ее к чему то другому. Родственные явления, наверное, особенно занимали Лейбница. Они‑то и дали возможность (хуже или лучше описанные) к составлению упомянутых теорий Герберта и Горвица.

Так как в качестве основных форм чувствований рассматривают обычно лишь удовольствие и неудовольствие, а вместе с Вундтом еще освобождение и напряжение, успокоение и возбуждение, то деление психических феноменов на ощущения и чувства для явлений, предшествующих стадии ясности, как это будет вскоре подробно указано, слишком узко, а потому и неприменимо для их описания. Поэтому я хочу для резкого разграничения воспользоваться здесь, насколько можно самой общей классификацией. Это классификация Авенариуса на «элементы» и «характеры» («характер «здесь не имеет ничего общего с объектом характерологии).

Распространению своих теорий Авенариус помешал не одной только, как известно, совершенно новой терминологией (она содержит в себе много преимуществ, а для известных явлений, впервые им замеченных и названных, она едва ли заменима), больше всего препятствует принятию некоторых его выводов, его несчастное стремление вывести психологию из физиологической системы мозга, тогда как сам он постиг ее только на основании психологических факторов внутреннего опыта (посредством чисто внешнего присоединения общих биологических положений о равновесии между питанием и работой). Вторая психологическая часть его «критики чистого опыта» послужила ему самому базисом для постройки гипотез первой физиологической части. В изложении это взаимоотношение обеих частей перевернулось, и первая часть напоминает читателю скорее описание путешествия по Атлантиде. В виду этой трудности, я вкратце поясню сейчас смысл указанного деления Авенариуса, оказавшегося крайне пригодным для моих целей.

«Элементом» Авенариус называет то, что в школьной психологии называется «ощущением» как при «восприятии», так и при «воспроизведении» (репродукции), у Шопенгауэра оно называется «представлением», а у англичан или «impression», или «idea», а в обыденной жизни оно называется: «вещью, предметом», причем совершенно безразлично, (у Авенариуса) происходит ли при этом внешнее раздражение органов чувства, или нет, что весьма важно и ново. При этом, как для его, так и для наших целей, представляется совершенно посторонним вопрос, где собственно нужно остановиться в так называемом анализе: наблюдать ли, как «ощущение», или только как один лист, отдельный стебель, или же (на чем особенно останавливаются) только краску, величину, твердость, запах, температуру считать действительно «простыми». Ведь можно было бы на этом пути пойти еще дальше и говорить, что зелень листа представляет уже комплекс, результат его качества, интенсивности, яркости, насыщенности и протяжения, и что только эти последние нужно считать элементами. Нечто подобное происходит и с атомами: уже раньше они должны были уступить место «амерам», а теперь «электронам». Итак, если «зеленый», «голубой», «холодный», «теплый» «твердый», «мягкий» «сладкий», «кислый» являются элементами, то характером по Авенариусу будет всякого рода «окраска», «тон чувствования», с которым эти элементы выступают. И не только «приятный», «прекрасный», «благодетельный» и их противоположности признал Авенариус психологически принадлежащими сюда же, но и такие понятия, как «странный», «надежный», «жуткий», «постоянный», «иной», «верный», «известный», «действительный», «сомнительный» и т. д. и т. д. Все, что я, например, предполагал, во что верю, знаю, составляет элемент, а то что я только предполагал, но не верю, не знаю психологически (не логически) – является «характером», в котором заключен «элемент».

Но в душевной жизни есть стадия, в которой такое общее деление психических феноменов не только не правильно, но и преждевременно. Именно, все «элементы» являются в начале, как бы на расплывчатом фоне, как «rudis indigestaque moles», тогда как в то же самое время характеристика (приблизительно, стало быть, чувственная окраска) обхватывает все целое. Это подобно процессу, являющемуся перед нами, когда мы приближаемся издали к какому‑нибудь предмету, кусту или куче дров: первоначальное впечатление, тот первый момент, когда мы еще не можем различить, какой это в сущности предмет, момент первой неясности и неуверенности. Вот это то именно я и прощу ясно представить себе для понимания дальнейшего изложения.

В это мгновение «элементы» и «характер» абсолютно неразличимы (неотделимы они постоянно, на основании вполне правильно защищаемого Петцольдом видоизменения исследований Авенариуса). В густой толпе людей я замечаю, например, лицо, черты которого тотчас же исчезают у меня, благодаря непрестанно двигающимся массам народа. У меня нет ни малейшего представления о том, как выглядит это лицо. Я был бы не в состоянии описать его или дать хотя его незначительные признаки. И все‑таки оно привело меня в сильное возбуждение: я спрашиваю с боязливым, жадным беспокойством, где я видел это лицо раньше?

Если человек увидит «на мгновенье» женскую голову, и она произведет на него сильное чувственное впечатление, то очень часто он не может объяснить себе, что собственно он видел. Бывает даже, что он не в состоянии точно припомнить цвета ее волос. Необходимым условием всегда является то, чтобы сетчатая оболочка, выражаясь вполне фотографически, была достаточно короткое время, не дольше известной части секунды, экспонирована.

Когда приближаются издали к какому‑нибудь предмету, то различают первоначально лишь очень неясные очертания, при чем испытывают достаточно сильные ощущения, которые стушевываются по мере того, как приближаются к предмету и лучше воспринимают подробности. (Нужно заметить, что здесь не идет речь о «чувствах ожидания»). Пусть вспомнят, например, о первом впечатлении, полученном от вытянутой из швов человеческой клиновидной кости, или впечатлении от некоторых рисунков и картин, наблюдаемых на полметра ближе или дальше правильного расстояния. Я вспоминаю впечатление, произведенное на меня пассажами из одного бетховенского сочинения для рояля, состоявшими из 1/32‑х, и вспоминаю впечатление от страниц ученого исследования, заполненных всецело тройными интегралами, пока я еще не знал нот и понятия не имел об интегрировании. Это и есть то, что просмотрели Авенариус и Петцольд: всякое выявление элементов сопровождается известным обособлением характеристики (чувственной окраски).

Некоторые твердо установленные экспериментальной психологией факты можно сопоставить с этими выводами самонаблюдения. Пусть попробуют в темной комнате моментально подействовать цветным световым раздражением на привыкший к темноте глаз, и наблюдатель получит просто впечатление света, не будучи в состоянии ближе определить цветового качества. Получится впечатление «чего‑то», не имеющее более точного определения, «впечатление света вообще». Точное указание цветового качества нелегко сделать и при большей продолжительности раздражения (конечно, до известной величины).

Точно также всякому научному открытию, технологическому изобретению или художественному созданию, предшествует родственная стадия темноты, подобно той, откуда Заратустра вызывает свое учение о вечном возвращении (Wiederkimft). «Встань бездонная мысль из глубины моей! Я твой петух, твой предрассветный туман, заспавшийся червь: встань, встань! мой голос должен тебя разбудить!» Весь этот процесс в своем поступательном движении, от полной запутанности до сияющей ясности, подобен ряду воспринимаемых нами пассивно картин, когда с какой‑нибудь пластической группы или рельефа снимают одно за другим обвивавшие его влажные покрывала. При открытии памятника зритель переживает нечто подобное. Точно также, если я вспоминаю, например, услышанную однажды мелодию, процесс этот в точности повторяется, хотя часто настолько быстро, что его трудно уловить, Каждой новой мысли предшествует такая, как я ее называю, стадия «предмыслия», когда выплывают и рассыпаются геометрические фигуры, кажущиеся фантазмы и туманные образы, когда появляются «колеблющиеся формы», окутанные мраком картины, таинственно манящие маски. Начало и конец всего этого хода мыслей, которые я кратко называю процессом «просветления», относятся между собой так как два впечатления, полученные очень близоруким субъектом от находящегося вдали предмета, одно – в очках, другое – без очков.

И как в жизни отдельного индивидуума (который, может быть, умрет прежде, чем закончит весь процесс), точно так же и в истории исследований «предчувствия» всегда предшествуют ясному познанию. Это тот же процесс просветления, распределенный на целые поколения. Пусть вспомнят, например, о бесчисленных предвосхищениях у греков и в более новое время теории Ламарка и Дарвина, за которые «предвозвестники» их чрезмерно восхваляются, о предшественниках Роберта Манера и Гельмгольца, о тех случаях, когда Гете и Леонардо да Винчи, правда, может быть, разносторонние люди, предвосхитили позднейший прогресс науки и т. д., и т. д. О таких именно предварительных стадиях идет обычно речь, когда открывают, что та или иная мысль не нова, что ее можно найти у того или другого мыслителя, поэта ипр. Подобный же процесс развития наблюдается так же при всех художественных стилях в живописи и музыке: от неуверенного прикосновения, осторожных колебаний до полной победы. Умственный прогресс человечества в науке основывается так жена лучшем и лучшем описании и познании одних и тех же явлений. Это процесс просветления, распространенный на всю человеческую историю. То что мы замечаем нового, то в сравнении с этим процессом мало достойно внимания.

Сколько степеней выяснения и дифференцированности пройдет содержание известного представления, вплоть до полной и отчетливой, не задернутой никаким туманом мысли, может наблюдать всякий, кто старается усвоить новый трудный предмет, например, теорию эллиптических функций. Как много степеней понимания нужно пройти (особенно в математике и механике), пока все не предстанет в полном порядке, в совершенной системе, ненарушенной и стройной гармонии частей к целому! Эти степени соответствуют отдельным этапам на пути просветления.

Процесс просветления может протекать также и в обратном порядке: от полной ясности до полной неопределенности. Это обратное движение – ничто иное, как процесс забывания. Обычно он растягивается на довольно значительное время, и лишь случайно можно заметить отдельные точки на его пути. Даже прекрасно сооруженные улицы тотчас разрушаются, если не заботятся о их «восстановлении», и подобно тому, как из юношеского «предмыслия» развивается интенсивная блещущая «мысль», так и от нее происходит переход к старческому «послемыслию»; как брошенная лесная дорога зарастает справа и слева травой и кустарником, так стирается день за днем и ясный отпечаток мысли о каком‑нибудь явлении, уже не служащим для нас предметом мышления. Один из моих друзей открыл отсюда и обосновал самонаблюдением следующее практическое правило: кто хочет что‑нибудь изучить, будь то музыкальный отрывок или отдел из истории философии тот не должен посвящать себя усвоению этой работы без перерывов. Ему нужно будет повторять отдельные части данного материала по несколько раз. Вопрос в том, как велики должны быть перерывы для более целесообразного усвоения? Выяснилось – и это должно иметь общее значение, что повторение следует возобновить, когда не окончательно еще иссяк интерес к работе, когда наполовину владеют еще своим сознательным мышлением. А когда предмет уже достаточно исчез из памяти, так что он не интересует нас, не возбуждает ни любопытства, ни любознательности, тогда результаты первого усвоения стираются, и вторичное изучение их не усиливает: здесь приходится сделать вновь значительную долю работы просветления.

Весьма возможно, что в смысле учения Зигмунда Экснера о «проникновении», вполне соответствущему весьма популярному взгляду о совершенно параллельном этому процессу просветления, следует принять, что нервные сосуды должны быть чувствительны в своих фибрах, если дело коснется раздражения посредством аффекта (безразлично от того, будет ли последний существовать долю или часто повторяться). Весьма понятно и то, что в случае заболевания результат этого «проникновения» будет совершенно обратным. На этом‑то основании морфологические элементы строения, происшедшие благодаря вышесказанному, атрофируются в отдельных клетках из‑за недостаточного их применения. Авенариус в своей теории принимает для объяснения всех этих родственных явлений различия между «отделкой» и «расчленением» в процессах мозга (в независимых уклонениях от системы С). Той же теорией объясняются очень просто и дословно свойства влияния зависимого (психического) ряда явлений на независимый (физический), т. е. его способность влиять на вопрос психофизического сопоставления. Поэтому и выражения «отделанный» и «расчлененный» употребляются для описания степени разницы отдельных психических данных, в которых они и употребляются для этой цели. Необходимо проследить процесс «просветления» во всем его течении для того, чтобы изучить объем и внутреннее содержание нового понятия. Однако для последующего важна лишь первоначальная стадия, исходный пункт «просветления». В том внутреннем содержании, через которое проходит процесс просветления, т. е., так сказать, в первый момент его проявления, еще не ощущается разница, по Авенариусу «элемента» от «характера».

Однако всякий, принимающий подобное деление для всех явлений развивающейся психики, обязательно должен ввести новое название для выражения внутреннего содержаний той стадии, где такая двойственность еще не различается. И вот мы, не считаясь со всеми требованиями, выходящими из рамок этой работы, предлагаем здесь слово «генида» для выражения физических данных в первобытно‑детском состоянии (от греч. слова hen, так как восприятие и чувство не позволяют ощутить в себе двойственности, в виде двух аналитических моментов абстракции).

Необходимо рассматривать абсолютную гениду в качестве ограничивающего понятия. Конечно, при этом невозможно точно и быстро решить, сколько раз настоящие психические переживания достигают в взрослом человеке степени индифферентности. Впрочем, теория сама по себе и не касается этого. Вообще можно назвать именем «гениды» то весьма различное у различных людей, что происходит при разговоре. Конечно, тут имеется в виду нечто совершенно определенное. Например, если кто‑нибудь замечает что‑либо и это «что‑либо» испарилось так, что его невозможно восстановить. Однако позднее нечто из утраченного может быть восстановлено на основании ассоциации идей. И вот из этого возобновленного, как оказывается, можно узнать, что представляла из утраченного то, чего раньше никак не удавалось уловить. Очевидно мы тогда получим понятие, имеющее то же самое содержание, но только в другой форме, на другой стадии развития. Подобное прояснение не только производится в течение всей индивидуальной жизни по этому направлению, но и должно быть сызнова испытано для каждого внутреннего содержания.

Предполагаю, что кто‑либо вдруг потребует более точного описания того, что я собственно понимаю под словом генида. Как выглядит такая генида? Это было бы полнейшим абсурдом. В самом понятии гениды заключается представление о том, что она представляет собой туманную единицу, которую невозможно описать точнее. Однако, если при этом несомненно, что позднее следует полное отождествление гениды с самым расчлененным внутренним содержанием, то столь же несомненно, что сама генида еще не вполне совпадает с ним, чем‑то от нее отличается, – меньшей степенью сознания, недостатком рельефности и главным образом отсутствием «фиксационной точки» в «зрительном поле».

Невозможно также рассматривать и описывать отдельные гениды можно только лишь знать об их существовании. Остается принять принципиально, что в гениде существуют такие же мысли и жизнь, как в элементах и характерах: каждая генида при этом представляет из себя индивидуум и совершенно различна одна от другой.

По данным, которые будут приведены позднее, можно заключить, что переживания раннего детства (это можно принять для первых 14 месяцев жизни каждого человека) – суть гениды, если не принимать таковые в их абсолютном значении. По крайней мере психические события раннего детства никогда не отходят далеко от стадии гениды; у взрослых же развитие внутренней жизни уже переросло эту ступень. От сюда видно, что в состоянии гениды проходит форма сознательной жизни низших организмов и, может быть, очень многих растений и животных. У взрослого человека происходит уже дальнейшее развитие из гениды, благодаря вполне отчетливому, пластическому впечатлению, и том случае, если оно представляет для него никогда недостижимый идеал. У абсолютной гениды язык еще не сформирован, ибо расчленение речи вытекает из расчленения мысли, но и на самой высокой из доступных человеку ступеней интеллекта остается много неясного, а потому и невыразимого.

Вообще вся теория гениды помогает сгладить борьбу между впечатлением и чувством в их споре о старшинстве и сделать попытку поставить на место понятий «элемент» и «характер», выхваченных из теории просветления, описание самого содержания этой теории, опираясь при этом на тот основной факт наблюдения, что только с выделением «элементов» последние становятся отличными от «характеров».

Теперь понятно, почему человек ночью более, чем днем, склонен к «настроениям» и «сентиментальностям» – ибо ночью все вещи лишены тех резких очертаний, какие они имеют днем.

В каком же направлении нужно вести все это исследование с психологией полов? Повторяем, что мы тут находим разницу между М и Ж в отношении различных стадий просветления, так как, откровенно говоря, наше пространное сочинение и клонится к подобной цели. Но в чем же заключается эта разница?

Нужно ответить на это следующим образом: мужчина обладает одинаковым с женщиной психическим содержанием, но только в более расчлененной форме. Там, где женщина более или менее мыслит генидами, она имеет ясные, отчетливые представления, к которым присоединяются ясно выраженные и всегда отдельные от, вещей чувства. У Ж мысли и чувства бывают одинаковы. У М они различны. Когда у Ж переживания находятся еще в состоянии гениды, то y М давно уже наступило просветление. (Конечно, тут нельзя думать ни об абсолютных генидах у женщины, ни об абсолютном просветлении у мужчины). Вот почему женщина сентиментальна, и вот почему ее можно только тронуть, но не потрясти.

Лучшая отделка психических данных у мужчины соответствует также большей строгости в его строении тела и в чертах его лица. Совершенно обратно этому, малая отделка психических данных у женщины соответствует нежности, округленности и неясности в женской фигуре и физиономии. Говоря далее, с этим представлением вполне согласуются выводы из измерения различных степеней чувствительности полов, которые, вопреки ходячему мнению, показали, что чувствительность мужчины тоньше, даже если брать при этом средние числа. Эта разница выкупает еще в более обширных размерах при точном наблюдении над типами. Единственным тут исключением является чувство осязания. Осязательная чувствительность женщины вообще тоньше, чем у мужчин греч. слова hen, так как восприятие и чувство не позволяют ощутить в себе двойственности, в виде двух аналитических моментов абстракции.

Необходимо рассматривать абсолютную гениду в качестве ограничивающего понятия. Конечно, при этом невозможно точно и быстро решить, сколько раз настоящие психические переживания достигают в взрослом человеке степени индифферентности. Впрочем, теория сама по себе и не касается этого. Вообще можно назвать именем «гениды» то весьма различное у различных людей, что происходит при разговоре. Конечно, тут имеется в виду нечто совершенно определенное. Например, если кто‑нибудь замечает что‑либо и это «что‑либо» испарилось так, что его невозможно восстановить. Однако позднее нечто из утраченного может быть восстановлено на основании ассоциации идей. И вот из этого возобновленного, как оказывается, можно узнать, что представляла из утраченного то, чего раньше никак не удавалось уловить. Очевидно мы тогда получим понятие, имеющее то же самое содержание, но только в другой форме, на другой стадии развития. Подобное прояснение не только производится в течение всей индивидуальной жизни по этому направлению, но и должно быть сызнова испытано для каждого внутреннего содержания.

Предполагаю, что кто‑либо вдруг потребует более точного описания того, что я собственно понимаю под словом генида. Как выглядит такая генида? Это было бы полнейшим абсурдом. В самом понятии гениды заключается представление о том, что она представляет собой туманную единицу, которую невозможно описать точнее. Однако, если при этом несомненно, что позднее следует полное отождествление гениды с самым расчлененным внутренним содержанием, то столь же несомненно, что сама генида еще не вполне совпадает с ним, чем‑то от нее отличается, – меньшей степенью сознания, недостатком рельефности и главным образом отсутствием «фиксационной точки» в «зрительном поле».

Невозможно также рассматривать и описывать отдельные гениды можно только лишь знать об их существовании. Остается принять принципиально, что в гениде существуют такие же мысли и жизнь, как в элементах и характерах: каждая генида при этом представляет из себя индивидуум и совершенно различна одна от другой.

По данным, которые будут приведены позднее, можно заключить, что переживания раннего детства (это можно принять для первых 14 месяцев жизни каждого человека) – суть гениды, если не принимать таковые в их абсолютном значении. По крайней мере психические события раннего детства никогда не отходят далеко от стадии гениды; у взрослых же развитие внутренней жизни уже переросло эту ступень. От сюда видно, что в состоянии гениды проходит форма сознательной жизни низших организмов и, может быть, очень многих растений и животных. У взрослого человека происходит уже дальнейшее развитие из гениды, благодаря вполне отчетливому, пластическому впечатлению, и том случае, если оно представляет для него никогда недостижимый идеал. У абсолютной гениды язык еще не сформирован, ибо расчленение речи вытекает из расчленения мысли, но и на самой высокой из доступных человеку ступеней интеллекта остается много неясного, а потому и невыразимого.

Вообще вся теория гениды помогает сгладить борьбу между впечатлением и чувством в их споре о старшинстве и сделать попытку поставить на место понятий «элемент» и «характер», выхваченных из теории просветления, описание самого содержания этой теории, опираясь при этом на тот основной факт наблюдения, что только с выделением «элементов» последние становятся отличными от «характеров».

Теперь понятно, почему человек ночью более, чем днем, склонен к «настроениям» и «сентиментальностям» – ибо ночью все вещи лишены тех резких очертаний, какие они имеют днем.

В каком же направлении нужно вести все это исследование с психологией полов? Повторяем, что мы тут находим разницу между М и Ж в отношении различных стадий просветления, так как, откровенно говоря, наше пространное сочинение и клонится к подобной цели. Но в чем же заключается эта разница?

Нужно ответить на это следующим образом.

Мужчина обладает одинаковым с женщиной психическим содержанием, но только в более расчлененной форме. Там, где женщина более или менее мыслит генидами, она имеет ясные, отчетливые представления, к которым присоединяются ясно выраженные и всегда отдельные от, вещей чувства. У Ж мысли и чувства бывают одинаковы. У М они различны. Когда у Ж переживания находятся еще в состоянии гениды, то y М давно уже наступило просветление.

(Конечно, тут нельзя думать ни об абсолютных генидах у женщины, ни об абсолютном просветлении у мужчины). Вот почему женщина сентиментальна, и вот почему ее можно только тронуть, но не потрясти.

Лучшая отделка психических данных у мужчины соответствует также большей строгости в его строении тела и в чертах его лица. Совершенно обратно этому, малая отделка психических данных у женщины соответствует нежности, округленности и неясности в женской фигуре и физиономии. Говоря далее, с этим представлением вполне согласуются выводы из измерения различных степеней чувствительности полов, которые, вопреки ходячему мнению, показали, что чувствительность мужчины тоньше, даже если брать при этом средние числа. Эта разница выкупает еще в более обширных размерах при точном наблюдении над типами. Единственным тут исключением является чувство осязания. Осязательная чувствительность женщины вообще тоньше, чем у мужчины. Факт этот довольно интересен, и требует точного изложения, которое я сделаю несколько позднее. Здесь же лишь я замечу, что болевые ощущения мужчины несравненно выше, чем у женщины. Подобный факт имеет известное значение для физического изыскания над «болевым ощущением» и его отличием от «кожного».

Слабая чувствительность должна, конечно, способствовать пребыванию внутренней жизни в состоянии стадии гениды. Конечно, при этом нельзя рассматривать ничтожную степень ее прояснения за непременное следствие такой стадии. Тем не менее она находится с ним в очень вероятной связи. Точным доказательством меньшей отделки представлений у женщин является большая решительность в суждении у мужчин. Конечно, такой факт невозможно вывести из одной только недостаточной отчетливости женского мышления (возможно, что тут имеется и один общий, более глубокий корень). Для нас несомненно лишь то, что пока мы пребываем еще вблизи стадии гениды, мы точно знаем только то, каких свойств нет у данного предмета. Это мы узнаем гораздо раньше, чем бываем в состоянии определить, какими свойствами он обладает на деле. То, что Мах называет «инстинктивным опытом», основывается, вероятно, на том, что известные состояния сознания даются нам в форме гениды. Чем мы ближе к такой стадии, тем более мы лишь кружимся вокруг предмета, постоянно поправляемся при каждой попытке его описать и постоянно лишь повторяем: нет, не то слово! Конечно, этим‑то и обусловливается нерешительность в суждении. Последнее только тогда приобретает определенность и прочность, когда процесс просветления уже окончен. Уже самое суждение само по себе предполагает известное удаление от стадии гениды. И это бывает даже тогда, когда им высказывается только нечто аналитическое, не увеличивающее духовного содержания известного субъекта.

В том факте, что Ж всегда ожидает от М прояснения своих темных представлений, истолкования генид везде, где нужно высказать новое суждение, а не повторять старое, давно готовое в виде простой сентенции, находится доказательство правильности взгляда, что генида есть свойство Ж, а дифференцированное внутреннее содержание – свойство М. В этом и заключается основная противоположность полов. Выступающая в речи мужчины расчлененность его мысли там, где у женщины нет ясного сознания, обыкновенно ожидается, желается ею, как третичный половой признак и действует на нее именно в таком смысле. На этом основании многие девушки говорят, что они охотно бы вышли замуж за такого мужчину (или по крайней мере могли бы полюбить такого), который был бы умнее их. Если же мужчина просто соглашается с их словами и не умеет высказывать их в лучшем виде, то такой факт им не нравится и даже их отталкивает в половом отношении. Совершенно ясно, что женщина ощущает в качестве признака мужественности тот факт, что мужчина сильнее ее и в духовном отношении. Ж привлекает к себе лишь тот мужчина, мышление которого выше ее собственного. Этим она, сама того не сознавая, подает решающий голос против теории равноправия полов.

М живет сознательно, Ж бессознательно. Мы имеем теперь полное право говорить так по поводу крайних типов. Ж получает свое сознание от М. Половой функцией типичного мужчины по отношению к типичной женщине, в качестве его идеального дополнения, является работа превращения бессознательного в сознательное.

Теперь мы подошли к проблеме дарования. В настоящее время весь теоретический спор о женщинах почти везде сводится к вопросу о том, кто имеет более духовных качеств: мужчины или женщины. Обыкновенная постановка вопроса не считается с типами. Тут же была изложена теория типов, и она не может остаться без влияния на требуемый ответ. Нам теперь остается разъяснить, в чем состоит связь между поставленным вопросом и этой теорией.