У меня нет собаки, но частью моей большой семьи являются собаки нескольких друзей. Один из моих любимцев – Рауди, помесь золотистого ретривера и бернского зенненхунда; энергичный и веселый пес, всегда готовый к действиям. В соответствии со своим именем[1] Рауди много лает и прыгает, а также рычит, когда приближаются другие собаки или незнакомые люди. Другими словами, это обычная собака.
Иногда Рауди с трудом может сдерживаться, и однажды это едва не стало причиной больших проблем. Его владелица, моя подруга Энджи, вывела Рауди на прогулку, и какой‑то подросток подошел, чтобы погладить собаку. Рауди не знал мальчика и стал лаять и прыгать на него. Никакого видимого вреда не было, поэтому было удивительно, что через несколько часов его мать (которая отсутствовала) написала заявление и зарегистрировала Рауди как «потенциально опасную собаку». Бедному Рауди пришлось несколько лет после этого носить на улице намордник. А если бы он прыгнул снова на кого‑нибудь, он был бы зарегистрирован как злобная собака и, возможно, даже усыплен.
Мальчик испугался Рауди и воспринял его как сердитого и опасного пса. Когда вы видите собаку, которая лает и рычит, сердится ли она на самом деле? Или это просто территориальное поведение или слишком шумная попытка быть дружелюбным? Короче говоря, могут ли собаки переживать эмоции?
Кажется, что здравый смысл говорит: да, конечно, Рауди ощущает эмоции, когда рычит. Это вопрос исследован в многочисленных книгах, например «Эмоциональная жизнь животных» Марка Бекоффа[2], «Эти удивительные животные» Вирджинии Морелл[3] или «Как собаки любят нас» Грегори Бернса. Десятки новостных сообщений рассказывают нам о научных открытиях в области эмоций у животных: собаки ревнивы, крысы испытывают сожаление, речные раки ощущают беспокойство и даже мухи боятся приближающейся мухобойки. И, разумеется, если вы живете с домашними любимцами, вы наверняка видели их поведение, которое выглядит эмоциональным: они носятся в испуге, прыгают от радости, подвывают в печали, довольно мурлычут. Кажется очевидным , что животные испытывают эмоции так же, как мы[4]. Карл Сафина, автор книги «Без слов: что думают и ощущают животные» лаконично излагает это так: «Итак, есть ли у других животных человеческие эмоции? Да, есть. Если ли у людей эмоции животных? Да, в основном это одно и то же»[5].
Рис. 12.1. Рауди
Некоторые ученые не так уверены. Они предполагают, что эмоции у животных – просто иллюзия: что у Рауди есть нейронные цепи, которые инициируют поведение, направленное на выживание, а не для эмоций. С их точки зрения Рауди может приближаться или удаляться при доминировании или подчинении, чтобы защитить свою территорию или избежать угрозы. Утверждается, что в этих случаях Рауди может испытывать удовольствие, боль, возбуждение и прочие разновидности аффекта, но у него нет психических орудий, чтобы испытывать что‑нибудь сверх этого. Это последнее объяснение глубоко неудовлетворительно, поскольку отрицает наш собственный опыт. Миллионы владельцев домашних животных поставили бы деньги на то, что их собаки рычат, когда сердятся, вешают голову в печали и прячут голову от стыда. Трудно представить, что такие восприятия – это иллюзии, построенные вокруг нескольких общих аффективных реакций[6].
Я сама была жертвой очарования животных эмоций. Много лет в спальне у моей дочери жило несколько морских свинок. Однажды мы купили малышку Капкейк. В первую неделю, оказавшись одна в незнакомой клетке, Капкейк издавала звуки, похожие на плач. Я носила ее с собой в кармане теплого и уютного свитера, и от этого она счастливо пищала. Каждый раз, когда я приближалась к клетке, остальные свинки визжали и удирали, но маленькая Капкейк сидела на месте, как будто ждала, когда я ее возьму, а затем немедленно тыкалась носиком в мою шею. В эти моменты было очень трудно противостоять убеждениям, что она любит меня. В течение многих месяцев Капкейк была моей вечерней компаньонкой. Когда я работала за столом, она сидела на моих коленях и урчала. Все в нашей семье подозревали, что Капкейк – щенок, запертый в теле морской свинки. И все же, будучи ученым, я знала, что мои восприятия не обязательно раскрывают то, что на самом деле ощущала малышка Капкейк.
В этой главе мы систематически изучим, какие животные способны к чувствам, основываясь на их нейронных сетях и экспериментальных исследованиях. Чтобы внимательно рассмотреть свидетельства, нам понадобится отбросить свои нежные чувства к домашним любимцам, а также эссенциалистскую теорию человеческой природы. Ученые в значительной мере соглашаются, что многие из животных на планете, от насекомых и червей до людей, обладают одной и той же базовой схемой нервной системы. Они даже более‑менее соглашаются, что мозги животных построены в соответствии с одним общим чертежом. Но, как знает любой, кто ремонтировал дом, дьявол кроется в деталях, когда от чертежа переходишь к реальности. Когда дело доходит до сравнения мозгов у разных видов, даже если у них одинаковая схема зон, микроскопические различия в связях иногда так же важны, как и эти крупномасштабные сходства[7].
Теория конструированния эмоций предлагает нам задаться вопросом, есть ли у животных три необходимых компонента для создания эмоций. Первый компонент – интероцепция: есть ли у животных нейронное оборудование для создания интероцептивных ощущений и переживания их как аффекта? Второй компонент – понятия для эмоций: могут ли животные изучить чисто ментальные понятия вроде «страха» и «счастья», а если да, то могут ли они предсказывать с помощью этих понятий, чтобы категоризировать свои ощущения и создавать эмоции подобно нашим? И последнее – социальная реальность: могут ли животные делиться своими понятиями для эмоций друг с другом, чтобы они переходили к следующему поколению?
Чтобы понять, способны ли животные к чувствам, мы сосредоточимся главным образом на обезьянах, поскольку они являются нашими ближайшими эволюционными родственниками. В ходе этого процесса мы установим, есть ли у животных виды эмоций, которые есть у нас… и ответ несколько неожиданный.
* * *
Все животные управляются своими телесными ресурсами, чтобы оставаться в живых, так что у всех них должна иметься какого‑то рода интероцептивная сеть. Моя лаборатория вместе с нейробиологами Вимом Вандуффелем и Данте Мантини задалась целью проверить эту сеть у макак, и мы добились успеха. (Примерно 25 миллионов лет назад у макак и людей был общий предок.) Мы установили, что некоторые части интероцептивной сети макак совпадают с частями интероцептивной сети людей, но есть и определенные различия. Сеть у макак построена для функционирования с помощью предсказаний – таким же образом, как работает сеть у людей[8].
Макаки так же легко испытывают аффект. Они не могут рассказать нам словами, как они чувствуют, но у одной из моих бывших аспиранток Элизы Блисс‑Моро есть подтверждения, что они демонстрируют те же самые телесные изменения в тех же самых ситуациях, что и мы, когда мы испытываем аффект. Элиза изучает макак в Калифорнийском национальном центре исследования приматов в Калифорнийском университете в Дэвисе. Ее обезьяны смотрели три сотни видеороликов, на которых другие обезьяны играли, дрались, спали и так далее, а в это время Элиза отслеживала движения их глаз и кардиососудистые реакции. Она установила, что активность в автономной нервной системе обезьян идентична той, что была бы у людей при просмотре этих видеороликов. У людей эта деятельность нервной системы связана с аффектом, который они ощущают; это ведет к предположению, что макаки испытывают приятный аффект, когда смотрят на позитивное поведение (например, поиск пищи и уход друг за другом), и неприятный аффект, когда они наблюдают за неприятным поведением (например, съеживанием)[9].
На основании этих и других биологических сигналов можно заключить, что макаки вполне определенно обрабатывают интероцептивные сигналы и ощущают аффект, а если это правда, то и человекообразные обезьяны – шимпанзе, бонобо, гориллы и орангутаны – также, несомненно, ощущают аффект. Что до млекопитающих в целом, то тут труднее сказать что‑то уверенно. Несомненно, они испытывают удовольствие и боль, а также настороженность и усталость. У многих млекопитающих есть цепи, которые выглядят похоже на наши, но имеют другие функции, так что мы не можем ответить на этот вопрос, просто проверяя подобие. По моим сведениям, никто специально не изучал интероцептивную схему собак, однако по их поведению вполне ясно, что они обладают аффективной жизнью. А что насчет птиц, рыб или рептилий? Мы не знаем наверняка. Я должна признаться, что эти вопросы заботят меня как обычного гражданина (как называет меня мой муж в те моменты, когда я не занимаюсь наукой). Я не могу покупать мясо или яйца в супермаркете или пытаться избавиться от чертовски раздражающих мушек на своей кухне, не задаваясь вопросом… что чувствуют эти создания?
Мне кажется, что лучше всего признать, что все животные могут испытывать аффект. Я понимаю, что эта дискуссия потенциально может перенести нас с научной почвы в область этики, с опасной близостью подходя к моральным вопросам: таким как боль и страдания лабораторных животных, проблема животных, специально выращиваемых в пищу, и чувствуют ли рыбы боль, когда им в рот попадает крючок. Опиаты (природные химические вещества, облегчающие страдания нашей нервной системы) найдены у рыб, нематод, улиток, креветок, крабов и некоторых насекомых. Даже крохотные мушки могут ощущать боль; мы знаем, что они могут научиться избегать запахов, которые объединены с ударом током[10].
Философ XVIII века Иеремия Бентам полагал, что какое‑то животное принадлежит сфере человеческой морали только в случае, если мы можем доказать, что оно может ощущать удовольствие или боль. Я не согласна с этим. Животное достойно включения в сферу нашей морали, если есть хоть какая‑то возможность , что оно может ощущать боль. Удерживает ли это меня от того, чтобы прихлопнуть муху? Нет, но я сделаю это быстро[11].
У макак есть важное отличие от людей в отношении аффекта. Очень многие объекты в нашем мире, от крохотных насекомых до величайших гор, вызывают флуктуации в бюджете вашего тела и меняют наши аффективные переживания. Таким образом, у нас огромная аффективная ниша. Однако макак не заботят столько вещей, как вас и меня. Их аффективная ниша намного меньше; вид величественных вершин на расстоянии не оказывает ни малейшего влияния на их бюджет. Проще говоря, для нас гораздо больше вещей имеют значение[12].
Аффективная ниша – та область жизни, где размер действительно имеет значение. Если мы в лаборатории показываем младенцу кучу игрушек, обычно они находятся внутри его аффективной ниши. Моя дочь София сортировала бы ради забавы свои игрушки по форме, по цвету, по размеру, снова и снова, статистически оттачивая различные затрагиваемые понятия. У макак дело обстоит иначе. Сами по себе игрушки неинтересны, не влияют на бюджет тела и не заставляют обезьян формировать понятия. Нам придется предложить макаке какую‑нибудь награду, например вкусный напиток или угощение, чтобы перевести игрушки в аффективную нишу макаки и, соответственно, иметь возможность начать статистическое обучение. (Элиза рассказывала мне, что любимые угощения макак включают сок из белого винограда, сухофрукты, сухой завтрак Honey Nut Cheerios, виноград, огурцы, клементины и попкорн). Повторяйте вознаграждение достаточное количество раз, и макака выучит сходство между игрушками.
Человеческий детеныш тоже получает вознаграждение от тех, кто о нем заботится: не просто вкусное угощение вроде материнского молока или молочной смеси, но также повседневное воздействие ухода за ресурсами его тела. Ухаживающие люди становятся частью его аффективной ниши, поскольку они кормят, согревают и так далее. Он родился с зачаточными понятиями запаха и голоса матери, которые изучал в утробе. В первые несколько недель жизни он учится объединять другие перцептивные закономерности для своей матери, например ощущение от ее прикосновений и – со временем – вид ее лица, поскольку она регулирует бюджет его тела. Она и другие ухаживающие люди также привлекают внимание ребенка к интересным вещам в мире. Он следит за их взглядами на какой‑нибудь предмет (например, лампочку), далее они смотрят на него, затем снова на лампочку и говорят о том, что он видит. Они говорят ребенку слово «лампочка», намеренно предупреждая и ориентируя его «сюсюкающим» тоном голоса[13].
Другие приматы не делятся вниманием таким образом и не могут использовать это для регулирования бюджетов тел так, как это делают люди. Мама‑макака может проследить за взглядом ребенка, но она не станет переводить взгляд с предмета на лицо детеныша и обратно, как бы приглашая малыша поинтересоваться, о чем она думает. Детеныши приматов изучают понятия без прямого вознаграждения от присутствия матери, но не в том диапазоне и не с тем разнообразием, как делают младенцы‑люди[14].
Почему у людей и макак настолько разные по размеру аффективные ниши? Прежде всего, интероцептивная сеть макак развита меньше, чем у людей, в частности, цепи, которые помогают контролировать прогностические ошибки. Это означает, что макака не так ловко уделяет внимание каким‑то вещам в мире на основании прошлого опыта. Более важно то, что человеческий мозг почти впятеро больше по размеру, чем мозг макаки. У нас намного больше связность в управляющей системе и в элементах нашей интероцептивной системы. Человеческий мозг использует это мощное оборудование, чтобы сжимать и обобщать ошибки прогноза, как мы обсуждали в главе 6. Это позволяет нам встроить и обработать больше сенсорной информации от большего числа источников и более эффективным образом по сравнению с макакой изучать чисто ментальные понятия. Вот почему величественные горы могут входить у вас в аффективную нишу, а у макак – нет[15].
* * *
Интероцептивной сети в совокупности с аффективной нишей, которую она помогает создавать, недостаточно для ощущения и восприятия эмоций. Для этого мозг должен быть приспособлен к тому, чтобы строить понятийную систему, конструировать понятия для эмоций и приписывать ощущениям смысл эмоций – у себя и у других. Гипотетическая макака со способностью к эмоциям должна быть в состоянии посмотреть на другую макаку, качающуюся на дереве, и увидеть не только физическое перемещение, но и случай «радости».
Животные определенно могут учиться понятиям. Обезьяны, козы, коровы, еноты, хомяки, панды, обыкновенные тюлени, бутылконосые дельфины и множество других животных изучают понятия с помощью запахов. Вы можете не думать о запахе как о понятийном знании, однако каждый раз, когда вы ощущаете один и тот же аромат, например попкорн в кинотеатре, вы категоризируете. Смесь химических веществ в воздухе каждый раз отличается, и тем не менее вы воспринимаете попкорн. Аналогичным образом большинство животных используют обонятельные понятия для распознавания друзей, врагов и потомства. Многие другие животные изучают понятия также по виду или звуку. Овцы, по‑видимому, распознают друга по мордам (!), а козы – по звукам голоса[16].
В лабораторных условиях животные могут изучить дополнительные понятия, если вы вознаграждаете их едой или питьем, расширяя их аффективную нишу. Павианы могут научиться отличать «B» от «3» независимо от шрифта, а макаки могут отличать изображения животных от изображений пищи. Макаки‑резусы могут изучить понятие «макак‑резус» и отличать его от «японского макака», хотя они принадлежат к одному виду[17] и отличаются только по цвету. (Не напоминает ли это вам то, что делают люди?) Макаки могут даже научиться понятиям для различения стилей живописи Клода Моне, Винсента ван Гога и Сальвадора Дали[18].
Однако понятия, которым обучаются животные, – не то же самое, что человеческие понятия. Люди конструируют понятия на основе цели, а в мозге макак просто нет необходимых для этого связей. Это та же самая нехватка связности, которая отвечает за уменьшенный размер их аффективной ниши.
Что насчет человекообразных обезьян – могут ли они конструировать понятия на основе цели? У шимпанзе, наших ближайших родственников, мозг больше, чем у макак, в нем больше связей, необходимых для интеграции сенсорной информации. Тем не менее человеческий мозг все еще втрое больше, чем у шимпанзе, с бо льшим количеством этих важных связей. Это не исключает наличия у шимпанзе понятий, основанных на цели. Просто более вероятно, что ваш мозг лучше приспособлен для создания чисто ментальных понятий, таких как «богатство», в то время как мозг шимпанзе лучше приспособлен для созданий понятий для действий и конкретных объектов, таких как «поедание», «собирание» и «банан»[19].
Человекообразные обезьяны почти наверняка имеют понятия для физического поведения, например раскачивания на ветках. Большой вопрос – может ли один шимпанзе увидеть другого, качающегося на дереве, и воспринять случай «радости»? Это потребовало бы, чтобы у наблюдающего шимпанзе имелось чисто ментальное понятие и чтобы он сделал вывод о замысле раскачивающегося шимпанзе, то есть чтобы он сделал умозаключение о психическом состоянии. Большинство ученых считает, что умозаключения о психическом состоянии – базовая способность человеческой психики. Поэтому на кону стоит многое, если человекообразные обезьяны все же умеют это делать. Мы знаем, что обезьяны этого не могут; они способны понять, что человек делает, но не то, что он думает, желает или чувствует[20].
Что касается человекообразных обезьян, то можно допустить, что они могут делать умозаключения о психическом состоянии и конструировать понятия, основанные на цели, но научных доказательств этому не имеется. Возможно, у шимпанзе есть предпосылки, поскольку они умеют устанавливать некоторые ментальные сходства среди перцептивных различий. Например, они знают, что леопарды взбираются на деревья, змеи взбираются на деревья и обезьяны взбираются на деревья. Можно представить, что шимпанзе способны распространить это понятие на новое животное, которое может делать аналогичное действие (например, на домашнюю кошку), и предсказать, что кошка может взбираться на дерево. Однако человеческое понятие «взбираться» – больше, чем просто действие; это цель. Соответственно, настоящей проверкой было бы, смогут ли шимпанзе понять, что у человека, взбегающего по лестничному пролету, карабкающегося по стремянке или ползущего вверх по скале, есть общая цель – «взбираться». Такая психическая способность показала бы нам, что шимпанзе действительно могут выйти за пределы чисто физического сходства, группируя вместе примеры подъема, которые выглядят по‑разному, но преследуют одну и ту же ментальную цель. А если бы шимпанзе могли понять, что продвижение вверх в социальной иерархии – такое же взбирание, то их понятия были бы идентичными с нашими. Человеческие дети могут достичь этого, как мы узнали в главе 5, если у них есть слово для представления этого понятия. Соответственно, следующий вопрос: есть ли у человекообразных обезьян способность изучать слова и использовать их для изучения понятий так же, как это делают человеческие дети?[21]
Специалисты пытаются обучить шимпанзе языку начиная с 1960‑х годов, обычно с помощью визуальной системы символов, например американского жестового языка[22], – ведь их голосовой аппарат не слишком приспособлен к человеческой речи. Человекообразные обезьяны могут научиться использовать сотни слов или других символов, чтобы относить их к определенным параметрам мира, если у них все время будет иметься вознаграждение. Они могут даже комбинировать символы, чтобы передавать сложные требования пищи, например «сыр есть – желание» и «жевательная резинка спешить – желание немного взять». Ученые все еще спорят, понимают ли обезьяны значение символов или они просто имитируют поведение преподавателей, чтобы получить вознаграждение. Для наших целей самые важные вопросы таковы: могут ли человекообразные обезьяны изучать и использовать слова или символы самостоятельно, без явного вознаграждения, и могут ли они строить чисто ментальные понятия вроде «богатства» или «печали»[23].
К настоящему времени у нас есть очень мало свидетельств, что человекообразные обезьяны могут изучать и использовать символы самостоятельно. Похоже, что у них только одно понятие, которое они могут связать с каким‑то символом, не требуя внешнего вознаграждения, – «пища». Но когда обезьяны обучились использовать какое‑нибудь слово, делают ли они следующий шаг? Используют ли они слово в качестве приглашения выйти за пределы того, что они видят, слышат, трогают и пробуют на вкус, чтобы сделать вывод о чем‑то психическом? Мы пока не знаем. Слова определенно не побуждают человекообразных обезьян искать понятия в психике других созданий – так, как это делает человеческий ребенок. Но здесь есть интересные возможности. Например, похоже, что шимпанзе могут категоризировать по‑разному выглядящие предметы в соответствии с их назначением – орудия, контейнеры, пища, – если вы вознаграждаете их и если у них уже не понаслышке имелся опыт с таким назначением. Более того, если вы учите их ассоциировать какой‑нибудь символ с какой‑нибудь категорией (например, «орудие») и награждаете их, то они могут сопоставить этот символ с незнакомыми орудиями[24].
Используют ли человекообразные обезьяны слова таким образом только для того, чтобы потребовать вознаграждение? Скептики указывают, что человекообразные обезьяны определенно не используют символы или слова, чтобы говорить о погоде или своих детенышах; они могут ссылаться на что‑то отличное от вознаграждения, но только если вознаграждение ожидает на другом конце. (Было бы интересно понаблюдать, что произойдет с обезьянами, обученными символам, если их преподаватели прекратят вознаграждать их. Продолжат ли они использовать символы?) Важный момент, я думаю, в том, что слова не кажутся органической частью аффективной ниши у большинства человекообразных обезьян, как это происходит у типичных человеческих детей. Для человекообразных обезьян слова сами по себе не стоят изучения[25].
Одним важным исключением из этого рассказа могут быть бонобо[26]. Это весьма социальные создания, намного более равноправные и взаимодействующие, чем обыкновенные шимпанзе. У них также более широкая сеть социальных отношений, и они дольше играют перед принятием ролей взрослых. Некоторые бонобо, похоже, способны выполнять задания без внешнего вознаграждения, в то время как обыкновенным шимпанзе оно кажется необходимым. Возьмите историю Канзи, детеныша бонобо, который смотрел, как его приемная мать и другие взрослые бонобо зарабатывали пищевое вознаграждение за изучение языка символов. К шести месяцам Канзи, похоже, тоже изучил символы, причем самостоятельно, наблюдая за другими бонобо, зарабатывающими вознаграждение. В какой‑то момент ученые обнаружили при тщательной проверке, что Канзи, по‑видимому, в определенной степени понимает разговорный английский. Таким образом, возможно, что мозг бонобо, погруженный в обогащенную языком среду, может изучить значение определенных слов[27].
В отличие от бонобо, обыкновенные шимпанзе характеризуются как очаровательные умные создания с темной стороной. Они охотятся и убивают друг друга при возможности, чтобы захватить территорию или получить пищу. Они также нападают на незнакомых безо всякой причины, сохраняя жесткую иерархию доминантности, и бьют самок для сексуального подчинения. Между тем бонобо разрешают конфликты с помощью секса – это намного лучше, чем убийство.
Тем не менее у шимпанзе в лабораторных условиях, возможно, создана безосновательно дурная репутация, когда дело касается изучения понятий. Обезьян, участвовавших в языковых экспериментах, забирали от матерей в детстве и воспитывали в окружении людей, что значительно отличается от их природной среды. Эти детеныши могли бы нормально жить с матерью до десяти лет и воспитываться ею до пяти лет, так что такое преждевременное отделение могло изменить связи в интероцептивной сети каждого шимпанзе и сильно повлиять на результаты экспериментов. (Представьте себе, что таким же образом забрали ребенка у женщины!)[28]
При проверке в более естественных обстоятельствах аффективная ниша шимпанзе, похоже, шире, чем предполагают многие эксперименты. За это мы должны благодарить специалиста по приматам Тецуро Мацузаву из Института по исследованию приматов Киотского университета. Мацузава решил весьма впечатляющую проблему. У него были три поколения шимпанзе, которые жили под открытым небом на территории, выглядевшей как лес. Каждый день шимпанзе по своей воле приходили в лабораторию, чтобы участвовать в экспериментах. Иногда им, конечно, давали вознаграждение, но акцентировать внимание на этом – значит упустить самое важное. У этих животных были длительные доверительные отношения с Мацузавой и другими экспериментаторами института. Шимпанзе‑мама нередко держала детеныша на коленях и позволяла человеку вести эксперимент с ним. Например, в одном исследовании проверялось, как дети человека и шимпанзе изучают понятия для зверей, мебели и транспортных средств (с использованием маленьких копий). Процесс изучения шел без вознаграждения , при этом каждый детеныш тестировался, когда он сидел на коленях у матери. Близости к матери и доверительных связей с экспериментатором могло быть достаточно, чтобы перевести ситуацию в аффективную нишу детеныша шимпанзе. Невероятно, но при таких условиях детеныши шимпанзе и человека формировали понятия одинаково хорошо. Однако человеческие дети по собственной инициативе манипулировали объектами (например, катая игрушечные грузовики), увеличивая вероятность формирования понятий, а шимпанзе так не делали[29].
Группа Мацузавы была бы идеальной для изучения пределов понятийных способностей шимпанзе. Мы могли бы исследовать детенышей шимпанзе, понятийная система которых еще пластична, в природной среде на коленях у матерей, возможно, проводя эксперименты с построением понятий, описанные в главе 5. Способны ли детеныши шимпанзе использовать бессмысленное слово вроде «тома», чтобы сгруппировать вместе предметы или изображения, у которых очень мало перцептивного сходства, как это делают человеческие дети?
В настоящее время, однако, у нас нет надежных подтверждений, что шимпанзе могут сформировать понятия на основе целей. Они не могут вообразить что‑то совершенно новое, наподобие летающего леопарда, хотя у них и у макак есть сеть, которая аналогична человеческой сети пассивного режима работы (часть интероцептивной сети). Они не могут рассмотреть одну и ту же ситуацию с различных точек зрения. Они не могут вообразить будущее, которое отлично от настоящего. Они также не осознают, что основанная на цели информация находится внутри головы других созданий. Вот почему шимпанзе и другие человекообразные обезьяны, вероятнее всего, не могут создавать понятия, основанные на цели. При наличии вознаграждения человекообразные обезьяны могут научиться какому‑нибудь слову, но они не могут по собственной инициативе использовать это слово для формирования какого‑либо ментального понятия с некоторой целью, например «вещи, которые вкусны с термитами»[30].
Любое понятие может быть основанным на цели (вспомните, что «рыба» может быть домашним любимцем или обедом), но понятия эмоций являются исключительно основанными на цели, поэтому представляется крайне вероятным, что шимпанзе не могут усвоить понятия эмоций, такие как «счастье» или «сердитость». Даже если они могут изучить слово для эмоций, например «сердитый», неясно, могут ли они понять его и использовать на основании цели, например категоризировать действия другого существа как «сердитость».
Иногда кажется, что человекообразные обезьяны понимают чисто ментальные понятия, хотя на самом деле этого нет. В одном эксперименте шимпанзе зарабатывали жетоны за выполнение заданий, а потом могли обменивать их на еду. Они сами научились копить жетоны, чтобы обменивать их на желаемое угощение. Когда вы смотрите, как шимпанзе участвуют в таких сделках, есть искушение заключить, что они понимают понятие «деньги». Однако в данном случае жетоны – просто инструмент для получения пищи, а не форма валюты, которую можно в целом обменивать на товары. Шимпанзе, в отличие от людей, не понимают, что деньги имеют ценность сами по себе[31].
Если шимпанзе не могут формировать основанные на цели понятия, то у них неизбежно нет естественных средств, чтобы одно животное обучало другое; иными словами, у них нет социальной реальности. Даже если они узнают понятие вроде «сердитости» от преподавателя‑человека, это поколение не создает контекст для следующего поколения, чтобы загрузить такое понятие в их мозги. У шимпанзе и других приматов есть общие занятия, например раскалывание орехов камнями, однако матери не учат своих детей по собственной инициативе более утонченным кулинарным моментам; дети учатся посредством наблюдения. Например, если в стае макак в Японии один участник начинает мыть свою пищу перед едой, то за десять лет три четверти взрослых особей в стае перенимают эту практику. Такого рода коллективная интенциональность очень ограниченна по сравнению с тем, чего люди добиваются словами и изобретаемыми нами ментальными понятиями[32].
Способность людей к социальной реальности кажется уникальной для животного мира. Только мы можем создавать чисто ментальные понятия с помощью слов и делиться ими. Только мы можем использовать эти понятия, чтобы более эффективно управлять собственными телесными ресурсами и ресурсами других людей, когда мы сотрудничаем и соревнуемся друг с другом. Только у нас есть понятия для психических состояний, таких как понятия эмоций, для прогнозирования и придания смысла ощущениям. Социальная реальность – это суперспособность людей[33].
Это возвращает нас к Мацузаве и его шимпанзе. Он замечательно встроил группу шимпанзе в человеческую культуру, сохранив их семейные отношения. Мне интересно, повлияет ли со временем весьма человеческий культурологический контекст Мацузавы на развитие мозга детенышей шимпанзе, когда они воспитываются матерями, окультуренными группой доверяющих любящих людей.
Вирджиния Морелл в книге «Эти удивительные животные» приводит пример, который я считаю особенно поразительным: два экспериментатора оказывали социальную помощь кормящей матери‑шимпанзе. Мать не хотела кормить своего детеныша, но экспериментаторы мягко ободряли ее. По словам Морелл, «исследователь осторожно брал малыша и сажал его в руки матери. Лапы детеныша вцеплялись в шерсть. Далее мать пыталась кормить, но плакала, когда малыш хватался за сосок; казалось, что она собирается бросить детеныша на пол. Однако снова слышался мягкий голос ученого. Он говорил успокаивающе: “Да, поначалу это может быть больно, но скоро не будет”. И мать медленно успокаивалась, прижимала малыша к груди и позволяла ему сосать». Каждый день тысячи женщин впервые пробуют накормить ребенка, и я по опыту скажу, что это адски больно. Но кто‑нибудь еще (няня, старшая родственница или подруга) участливо ободряет и показывает, что нужно делать, и в конечном итоге все оказывается хорошо[34].
Для мамы‑шимпанзе эти люди были не просто заботящимися лицами, они эмоционально влияли на нее, регулируя бюджет ее тела. Мать с детенышем и их взаимоотношения купались в человеческой культуре. Создаст ли такой социальный контакт разницу для языка и понятийных способностей этих шимпанзе в долговременной перспективе? Если их потомство в конечном итоге станет способно формировать понятия на основе целей, это будет совершенно новой ситуацией.
* * *
Что ж, шимпанзе и другие приматы, по‑видимому, не имеют понятий для эмоций или социальной реальности. Что насчет собак, как Рауди? В конце концов, мы выращиваем собак, чтобы они были нашими компаньонами, поэтому они, как и мы, – поистине социальные создания. Если какие‑нибудь животные, помимо человека, и способны к эмоциям, то собак следует рассматривать как первых кандидатов на эту роль.
Два десятилетия назад русский ученый Дмитрий Беляев всего лишь примерно за сорок поколений преобразил диких лис в нечто подобное одомашненным собакам[35]. Каждый раз, когда самки лис давали потомство, Беляев выбирал лисят, которые были наиболее любопытными и менее всего агрессивными к людям, и селективно скрещивал их. Выращенные в ходе эксперимента животные выглядели как собаки; их черепа были короче, они отличались более широкими мордами, закрученными хвостами и вислыми ушами, хотя Беляев вовсе не проводил отбор по этим признакам. Химический состав был ближе к собакам, чем к лисицам. Кроме того, у них было сильное стремление взаимодействовать с людьми. Современные собаки также скрещивались долгое время для получения определенных желательных характеристик, например привязанности, а заодно появились другие признаки, возможно, даже нечто похожее на человеческие понятия для эмоций[36].
Я думаю, что одна из непреднамеренно полученных характеристик – нервная система собак. Мы можем регулировать распределение ресурсов тела собаки, а собаки, в свою очередь, могут регулировать распределение наших. (Я бы не удивилась, если бы собаки и их хозяева даже синхронизировали свои частоты сердечных сокращений, как это делают близкие друг другу люди.) Мы также, вероятно, отбирали собак по глазам, которые нам кажутся выразительными, и лицевым мускулам, которые легко двигаются и служат холстом, на котором мы можем рисовать сложные психические состояния. Мы любим собак так сильно, что выращиваем их, чтобы они отвечали нам взаимностью или, по крайней мере, чтобы мы видели, что они нас любят. Мы общаемся с ними как с маленькими почти‑людьми, только на четырех ногах и с шерстью. Но испытывают ли и воспринимают ли собаки человеческие эмоции?[37]
Собаки, как и другие млекопитающие, ощущают аффект. Тут нет ничего особо удивительного. Один из видимых способов выражения аффекта – виляние хвостом. Они сильнее виляют хвостом вправо во время приятных событий, например при виде хозяина, а влево – при неприятных событиях, например при виде незнакомой собаки. Выбор стороны связан с активностью мозга: считается, что виляние вправо означает относительное увеличение активности в левой половине мозга, и наоборот[38].
Также кажется, что собаки смотрят на хвосты других собак, чтобы воспринимать аффект. Они более расслабленны, когда видят покачивания хвоста вправо, и более напряжены, когда видят хвост, двигающийся влево; это можно измерить частотой сердечных сокращений и другими факторами. Также представляется, что собаки воспринимают аффект по лицам и голосам людей. Я не натыкалась на подходящие томографические эксперименты с собаками, но если у них есть аффект, то, разумеется, у них есть своего рода интероцептивная сеть. Пока никто не знает размер их аффективной ниши, но из‑за их социальной природы я бы поставила на то, что она каким‑то образом связана с их хозяевами[39].
Собаки тоже могут учиться понятиям. И это опять же неудивительно. Например, если их научить, они могут отличать на фотографиях собак от других животных. Для этого им нужно провести тысячу или более испытаний (в то время как детям нужно всего лишь несколько десятков). Собаки могут давать правильное определение более чем в 80 процентах случаев, даже если пес на снимке совершенно новый или участвует в сложной сцене. Неплохо для собачьего мозга[40].
Собаки также формируют обонятельные понятия. Они могут различать запах конкретного человека, группируя вместе различные запахи разных частей тела и считая их единым целым, при этом отличая его от запаха других людей. И, разумеется, мы знаем, что собак можно научить отслеживать по запаху различные категории объектов. Это может подтвердить любой, у кого в аэропорту в чемодане находили еду или наркотики[41].
Я осторожно признаю, что собаки, похоже, делают своего рода заключения о намерениях. Собаки лучше шимпанзе воспринимают жесты людей и следуют за человеческим взглядом. Когда София была моложе и играла в песке с любимой собакой Харольдом, оба они часто смотрели на взрослого в поисках разрешения убежать дальше: София – на меня, а Харольд – на своего владельца. Собаки используют наш взгляд, чтобы знать, на что им обратить внимание, а их череп настолько велик, что кажется , что они читают наши мысли по глазам. Еще более примечательно то, что собаки следуют за взглядами друг друга , чтобы получить информацию о мире. Когда Рауди желает знать, что происходит, он по собственной инициативе смотрит на свою «сестру» Бисквит, золотистого ретривера, и следует за ее взглядом. Оба застывают, как будто ссылаются друг на друга, а потом… оба внезапно бросаются в бой. Словно смотришь немое кино[42].
Однако я скептик, и у меня есть сомнения, что собаки делают умозаключения о психическом состоянии на основе цели. Они могут быть просто по‑настоящему хороши в восприятии человеческих действий, поскольку, давайте будем честными, мы выращиваем их, чтобы они были чувствительными к каждой нашей причуде.
Кажется, собаки понимают, что люди используют символы для выражения цели. Например, в одной работе женщина‑экспериментатор клала собачьи игрушки в разных комнатах, а затем в качестве символа использовала миниатюрные копии этих игрушек. Тестируемые (бордер‑колли) понимали, о чем она их спрашивает с помощью копии, принося соответствующую игрушку из другой комнаты. Это несколько сложнее, чем просто принести вещь. Исследования также показали, что собаки используют различное рычание и лай, чтобы общаться друг с другом, хотя они, возможно, с помощью звуковых сигналов всего лишь передают возбуждение (аффект). В одном исследовании даже показывается, что собака по имени София, как и наши друзья шимпанзе, может научиться нажимать символы на клавиатуре, чтобы выражать некоторые базовые понятия: прогулка, игрушка, вода, игра, пища и ее вольер[43].
Ясно, что у собак в голове есть что‑то нетривиальное, но у ученых нет никаких подтверждений, что у собак есть понятия эмоций. Фактически имеются вполне серьезные доказательства, что их нет, хотя поведение многих собак и выглядит эмоциональным. Владельцы собак, например, делают вывод о вине, когда считают, что собака что‑то скрывает (например, не желает смотреть в глаза) или ведет себя сабмиссивно (опускает уши, ложится, показывает живот или держит хвост низко). Но есть ли у собак понятие вины?
Этот вопрос расследовался в одном искусном эксперименте. В каждом испытании владелец собаки предлагал ей соблазнительное печенье, а потом давал четкое распоряжение не есть и тут же уходил из комнаты. Однако далее экспериментатор без ведома владельца входил в комнату и влиял на поведение собаки, либо давая это угощение собаке (и собака его съедала), либо унося его из комнаты. После этого экспериментатор говорил владельцу правду или лгал. Половине хозяев рассказывали, что собака послушалась и ее нужно поприветствовать теплым дружеским образом; вторая половина слышала, что собака съела печенье и ее нужно отругать. В результате получалось четыре различных сценария: послушная собака с дружелюбным хозяином, послушная собака, которую отругали, непослушная собака с дружелюбным хозяином и непослушная собака, которую отругали. Что происходило? Отруганные собаки демонстрировали больше признаков, которые люди воспринимают как стереотипные признаки вины, – вне зависимости от того, слушались собаки или нет на самом деле. Это доказательство того, что собаки не испытывают вины, совершив запрещенное действие; наоборот, это их владельцы воспринимали наличие вины, когда считали, что их собака съела печенье[44].
Еще одно исследование рассматривало ревность у собак. Хозяев просили заниматься игрушечной собакой, в то время как настоящая собака на это смотрела. Игрушка лаяла, выла и виляла хвостом. Обнаружилось, что собаки в такой ситуации кусались, выли, толкали хозяина и игрушку, лезли между хозяином и игрушкой чаще, чем когда владелец занимался другой игрушкой (светильником Джека[45]) или читал книгу. Авторы эксперимента сочли, что эти данные означают наличие ревности у собак, в частности, потому, что многие из тестируемых собак обнюхивали анус у игрушечной собаки. К несчастью, экспериментаторы не проверяли, вели ли себя хозяева в этих трех условиях (игрушечная собака, светильник и книга) как‑нибудь по‑разному, что могло бы повлиять на поведение собак. Они полагали, что поведение владельцев было одинаковым и что собака понимала, что ревность появлялась только в одном состоянии. Таким образом, даже если многие хозяева домашних животных уверены, что их собаки испытывают ревность, у нас нет научных подтверждений для таких убеждений[46].
Ученые все еще изучают пределы того, что могут делать собаки в отношении эмоций. В некоторых отношениях их аффективная ниша шире нашей, поскольку их обоняние и слух лучше; однако в других отношениях их аффективная ниша у же, поскольку они не могут путешествовать в будущее, чтобы вообразить мир, отличный от настоящего. Оценив свидетельства, я считаю, что у собак нет человеческих понятий для эмоций наподобие сердитости, вины или ревности. Можно представить, как одна отдельная собака могла бы развить собственное похожее на эмоцию понятие, отличающееся от любого человеческого понятия, по отношению к своему хозяину. Однако без языка понятие эмоции у такой собаки с необходимостью будет у же, чем у человека, и собака не смогла бы обучить этому понятию других животных. Поэтому вероятность того, что собаки испытывают обычную «сердитость» (или сходное понятие), исчезающе мала.
Даже если собаки не разделяют эмоции с людьми, поразительно, чего собаки и другие животные могут достичь с помощью одного аффекта. Многие животные могут испытывать неприятный аффект, когда страдает другое животное рядом. На бюджет первого животного влияет дискомфорт второго, и поэтому первое животное пытается исправить ситуацию[47]. Даже крыса станет помогать другой крысе, оказавшейся в беде. Человеческий ребенок может утешать другого ребенка, оказавшегося в беде. Для такой способности вам не нужны понятия эмоций, достаточно нервной системы с интероцепцией, которая создает аффект[48].
При всех этих накапливающихся подтверждениях, что у собак есть некоторые поистине замечательные умения, мы по‑прежнему неправильно понимаем собак. Мы видим в них своих родственников, применяя устаревшую эссенциалистскую теорию человеческой природы. Джон Брэдшоу, автор книги «Собачье чувство», объясняет, что мы смотрим на собак неправильно, поскольку у нас есть преобладающее стремление найти «внутреннего волка», которого должна приручить цивилизаторская сила, то есть владельцы (интригующая параллель с нашим собственным мифическим внутренним зверем, которого должна смирять рациональность). Брэдшоу указывает, что собаки – крайне социальные создания, как и волки в дикой природе, пока вы не суете их в зоопарки с кучей незнакомцев. Пустите в какой‑нибудь парк несколько собак, и через пару минут они будут вместе играть. Доминирующим у собак выглядит то, что Брэдшоу называет «тревогой» и что мы бы назвали разбалансированным бюджетом тела. Подумайте об этом: мы берем дружелюбное ласковое создание, бюджет тела которого мы регулируем, и оставляем его в одиночестве на бо льшую часть каждого дня. (Можете вы представить такое для ребенка?) Разумеется, бюджет их тела оказывается не в порядке, и они ощущают неприятный аффект с сильным возбуждением. Мы выращивали их, чтобы они аффективно зависели от нас. Поэтому владельцы должны заботиться о телесных ресурсах своих собак. Собаки, возможно, не чувствуют страха, гнева и прочих человеческих эмоций, однако они испытывают удовольствие, несчастье, привязанность и прочие аффективные переживания. И для того, чтобы собаки были успешны как вид при совместной жизни с людьми, аффекта может оказаться достаточно[49].
* * *
Давайте повторим, где мы сейчас находимся. Управляют ли животные ресурсами своего тела с помощью интероцепции? Не могу сказать за все царство животных, но для некоторых животных – крыс, обезьян, собак – думаю, что мы по вполне солидным причинам можем дать положительный ответ. Испытывают ли животные аффект? Я думаю, что мы снова можем уверенно ответить положительно, основываясь на некоторых биологических и поведенческих сигналах. Могут ли животные обучаться понятиям и могут ли они категоризировать с помощью таких понятий? Определенно. Могут ли они изучить понятия, основанные на цели? Несомненно, да. Могут ли они изучать значения слова? При некоторых обстоятельствах некоторые животные могут изучить слова или другую систему символов в том смысле, что символы становятся частью статистических схем, которые мозг может захватить и хранить для последующего использования.
Но могут ли животные использовать слова, чтобы выйти за рамки статистических повторений в мире, чтобы создавать основанные на цели сходства, которые объединяют действия или объекты, выглядящие, звучащие или воспринимающиеся по‑разному? Могут ли они использовать слова как побуждения к формированию ментальных понятий? Осознаю т ли они, что часть информации о мире, которая нужна им, находится в умах других созданий, их окружающих? Могут ли они категоризировать действия и придавать им смысл как событиям психики?
Вероятно, нет. По крайней мере, не так, как это делают люди. Человекообразные обезьяны могут конструировать категории, которые больше похожи на наши, чем мы могли бы вообразить. Однако на данный момент нет четких доказательств, что какие‑нибудь животные на планете, не являющиеся людьми, имеют понятия эмоций, как у нас. Мы единственные, у кого есть все компоненты, необходимые для создания и передачи социальной реальности, включая понятия эмоций. Это верно даже для Лучшего Друга Человека.
Итак, давайте вернемся к Рауди: был ли он сердит, когда рычал и прыгал на мальчика? Если основываться на предыдущем обсуждении, то у Рауди нет понятий эмоций, так что вы можете догадаться, что мой ответ отрицательный.
Ну, не совсем так. (Приготовьтесь к неожиданному повороту, о котором я упомянула в начале этой главы.)
С точки зрения теории конструирования эмоций вопрос «Сердится ли рычащая собака?» в первую очередь неправильно задавать , и уж как минимум он не полон. Он предполагает, что можно в каком‑то объективном смысле измерить уровень сердитости собаки. Но, как вы уже знаете, у категорий эмоций нет устойчивых биологических «отпечатков». Эмоции всегда конструируются с точки зрения воспринимающего. Поэтому вопрос «Сердился ли Рауди?» на самом деле два отдельных научных вопроса:
● «Сердился ли Рауди с точки зрения мальчика?»
● «Сердился ли Рауди с собственной точки зрения?»
Ответы на эти вопросы существенно различаются.
Первый вопрос говорит: «Мог ли мальчик сконструировать восприятие сердитости из действий Рауди?» Однозначно. Когда мы наблюдаем за поведением собаки, мы используем собственные понятия эмоций, чтобы делать предсказания и конструировать восприятия. С точки зрения человека Рауди сердился, раз мальчик сконструировал восприятие гнева.
Был ли мальчик прав в своей оценке? Как вы, возможно, помните, точность категорий социальной реальности – вопрос консенсуса. Предположим, я и вы гуляем мимо дома Рауди, и он громко рычит. Вы воспринимаете, что он сердится. Я – нет. Какой может быть точность? Согласны ли мы? Согласуется ли наше восприятие Рауди с восприятием его владелицы Энджи, которая знает его лучше всех? Соответствует ли наш опыт с Рауди социальным нормам той ситуации, поскольку это, в конце концов, социальная реальность? Если мы соглашаемся, то наши конструкции синхронизированы.
Теперь посмотрим на второй вопрос, касающийся опыта Рауди. Ощущал ли он сердитость, когда рычал? Способен ли он был построить опыт гнева по своим сенсорным прогнозам? Почти наверняка ответ отрицателен. У собак нет человеческих понятий эмоций, необходимых для конструирования случая сердитости. Не имея западного понятия «гнев», собаки не могут категоризировать свою интероцептивную и прочую сенсорную информацию, чтобы создать какой‑нибудь случай эмоции. Собаки воспринимают несчастье, удовольствие и ряд других состояний – для этого умения требуется только аффект.
Собаки вполне могут иметь некоторые понятия, сходные с эмоциями. Например, некоторые ученые сейчас подозревают, что сильно социальные животные, такие как собаки и слоны, имеют определенное понятие смерти и могут испытывать своего рода горе. Это горе не обязательно имеет те же признаки, что человеческое горе, но оба могут корениться в одном и том же: нейрохимической основе привязанности, распределении телесных ресурсов и аффекте. У людей потеря родителей, любимого человека или близкого друга может разрушить бюджет и вызвать много бед, которые действуют, словно отказ от наркотиков. Когда один человек теряет другого, который помогал поддерживать бюджет тела, первый человек будет ощущать себя несчастным вследствие разбалансирования бюджета. Поэтому Брайан Ферри из рок‑группы Roxy Music был прав: любовь – это наркотик[50],[51].
Злоключения Рауди имеют предысторию, которая могла повлиять на его поведение в тот злосчастный день. На той неделе Рауди потерял свою «сестру» – золотистого ретривера Сейди, умершую от старости. Их хозяйка Энджи считает, что именно поэтому Рауди прыгнул в тот день на мальчика. Она говорила, что Рауди горевал, что в собачьих терминах означает, что он потерял ту, кто помогал ему регулировать бюджет тела, и он на время забыл свое обучение. Рауди знает, что ему не положено прыгать, но, возможно, в тот день он просто не был самим собой – каким бы ни было понятие «сам я» для пса.
Имеются отдельные истории о собаках, которые прекращали есть или впадали в апатию после смерти другой собаки в семье. Некоторые люди считают такие случаи свидетельством горя у собак, однако их можно понимать более простым способом – как влияние разбалансирования бюджета тела, что сопровождается неприятным аффектом. К тому же Энджи, вероятно, горевала о смерти Сейди, а Рауди, будучи чувствительным к ее поведению, мог обнаружить некоторые аффективные изменения в ней, еще больше подпортив собственный бюджет.
Деление вопроса о рассерженной собаке на два, отражающих отдельно человеческие и собачьи восприятия, – не просто дешевый трюк. Я допускаю, что проводимые мной здесь различия малозаметны. Конструктивистские взгляды на эмоции часто неправильно интерпретируют как «у собак нет эмоций» (а иногда даже «у людей нет эмоций»). Такие чрезмерно упрощенные утверждения бессмысленны, поскольку они подразумевают, что у эмоций есть сущность, то есть они могут существовать или не существовать независимо от какого‑либо воспринимающего лица. Однако эмоции – это восприятия, и каждое восприятие требует того, кто будет воспринимать. Поэтому каждый вопрос о каком‑то случае эмоций нужно задавать с определенной точки зрения.
[1] Rowdy (англ.) – буян, скандалист. Прим. пер.
[2] Бекофф, М. Эмоциональная жизнь животных. СПб.: ИГ «Весь», 2010. Прим. ред.
[3] Морелл, В. Эти удивительные животные. Белгород: Книжный клуб «Клуб семейного досуга», 2013. Прим. ред.
[4] Для простоты я буду использовать слова «животное», «млекопитающее» или «примат» строго для видов, не являющихся людьми. Конечно, на самом деле мы также принадлежим ко всем этим категориям.
[5] …о научных открытиях в области эмоций у животных… – быстрый поиск по Time, Pacific Standard, Newsweek, Atlantic Monthly, Boston Globe, Chicago Tribune, USA Today, Los Angeles Times и New York Times выдал 26 статей между 2009 и 2014 годами, где сообщается, что животные имеют эмоции. …собаки ревнивы… – Harris and Prouvost 2014. …крысы испытывают сожаление… – Steiner and Redish 2014. …речные раки ощущают беспокойство… – Fossat et al. 2014. …мухи боятся приближающейся мухобойки. – Gibson et al. 2015. «…в основном это одно и то же». – Safina 2015, 34.
[6] …а не для эмоций. – LeDoux 2014.
[7] …обладают одной и той же базовой схемой нервной системы. – Swanson 2012; Donoghue and Purnell 2005.
[8] …25 миллионов лет назад у макак и людей был общий предок. – Goodman 1999. Все виды с тех пор развивались, приспосабливаясь к среде обитания, так что современные формы с трудом поддаются эволюционному сравнению. Однако ученые делают все возможное, чтобы учесть это при истолковании результатов экспериментов. …как работает сеть у людей. – Touroutoglou et al. 2016. Если брать шире, то мозги макак и людей весьма сходны друг с другом (Barbas 2015), но есть несколько существенных различий, главным образом в передней части мозга (Hill et al. 2010); смотрите также heam.info/macaque‑1.
[9] …за неприятным поведением (например, съеживанием). – Bliss‑Moreau et al. 2013. Смотрите также heam.info/macaque‑2.
[10] …которые объединены с ударом током. – Malik and Hodge 2014.
[11] …может ощущать удовольствие или боль. – Бентам верил в утилитаризм; смотрите heam.info/bentham‑1.
[12] …для нас гораздо больше вещей имеют значение. – Глобализация – это просто грандиозное расширение вашей аффективной ниши; смотрите heam.info/niche‑1.
[13] …«сюсюкающим» тоном голоса. – Amso and Scerif 2015. Ребенок и заботящийся о нем человек делятся вниманием; смотрите heam.info/sharing‑1.
[14] …о чем она думает. – Okamoto‑Barth and Tomonaga 2006; смотрите также heam.info/gaze‑1.
[15] …впятеро больше по размеру, чем мозг макаки. – Passingham 2009. …изучать чисто ментальные понятия. – Большая часть эволюционных изменений произошла в кортикальных областях, где имеется много нейронов для обработки ошибок прогноза; смотрите heam.info/evolution‑2.
[16] …изучают понятия с помощью запахов. – У животных есть понятия (Lea 2010). Первичная обонятельная кора включает лимбическую структуру, которая тесно связана с висцеромоторными лимбическими зонами. Обзор смотрите в Chanes and Barrett 2016. …также по виду или звуку. – У млекопитающих превалируют обонятельные понятия, а у птиц – скорее визуальные. Млекопитающие и птицы отделились от общего предка примерно 200 миллионов лет назад. …козы – по звукам голоса. – Lea 2010.
[17] Макак‑резус (Macaca mulatta ) и японский макак (Macaca fuscata ) – разные виды, принадлежащие одному роду (макаки). Прим. пер.
[18] …если вы вознаграждаете их едой или питьем… – Mareschal et al. 2010. Смотрите также heam.info/animals‑1. …независимо от шрифта… – Vauclair and Fagot 1996. …отличать изображения животных от изображений пищи. – Fabre‑Thorpe 2010. …отличаются только по цвету. – Yoshikubo 1985; Marmi et al. 2004. Больше примеров смотрите у Fabre‑Thorpe 2010. …Клода Моне, Винсента ван Гога и Сальвадора Дали. – Четырех макак обучали классифицировать части картин этих трех живописцев (а также четвертого художника Жана‑Леона Жерома). На этих частях не было лиц или нарисованных целиком объектов, которые можно было бы запомнить; от обезьян требовалось обращать внимание на стиль живописи (Altschul et al. 2015).
[19] …с б ольшим количеством этих важных связей. – Goodman 1999. Смотрите также heam.info/evolution‑2.
[20] …чтобы он сделал умозаключение… – Vallacher and Wegner 1987; Gilbert 1998. …что он думает, желает или чувствует. – Martin and Santos 2014.
[21] …ментальные сходства среди перцептивных различий. – Например, Tomasello 2014; Hare and Woods 2013. …больше, чем просто действие; это цель. – Согласно работе Michael Tomasello (2014, 27–29), человекообразные обезьяны создают понятия, которые выходят за рамки простых перцептивных сходств, и они представляют информацию о ситуации (например, есть пища или нет). Наиболее вероятно, что они также создают понятия порождающим способом, что означает, что они могут в какой‑то степени использовать кусочки предыдущего опыта для создания нового прогноза (там же, 28). Обсуждение понятия «взбираться» можно найти там же, 29. …преследуют одну и ту же ментальную цель. – Сети пассивного режима в мозге человека и шимпанзе сходны в зонах мозга, связанных друг с другом, однако не на уровне микроскопических связей; смотрите heam.info/chimp‑1. …как это делают человеческие дети. – Ученые активно обсуждают механизмы мозга для человеческого языка; смотрите heam.info/language‑2.
[22] Американский жестовый язык (амслен) – основной жестовый язык глухих в США, Канаде и некоторых других странах. Прим. пер.
[23] «…желание немного взять». – Tomasello 2014, 105. Смотрите также heam.info/animals‑2. …чтобы получить вознаграждение. – Знаменитые попытки обучить обезьян языку описаны на heam.info/animals‑3.
[24] …изучать и использовать слова или символы самостоятельно. – То есть воздействуя на шимпанзе языком, основанным на символах, без явного вознаграждения (например, Matsuzawa 2010; Hillix and Rumbaugh 2004). …сопоставить этот символ с незнакомыми орудиями. – Tanaka 2011. Выглядит так, что шимпанзе способны распознать, что по‑разному выглядящие инструменты могут выполнять одну и ту же функцию, когда эта функция включает определенного рода прямое моторное действие. Например, шимпанзе могут понять, что палку можно использовать для получения еды разными способами: извлекать термитов из почвы, открывать банку с едой или сбивать плод с дерева. Они могут даже понять, что лестница – это «орудие», чтобы сбить плод с дерева. Но понимают ли они, что совершенно несходные предметы, используемые в совершенно несходных действиях, – это тоже «орудия», например камень для разбивания орехов или лестница для доставания плода с дерева? Понимают ли они, что тот же самый камень является также «орудием», когда используется для целей, не связанных с пищей, – например, для прижимания легкого предмета, чтобы его не унесло ветром? Если шимпанзе использует палку, чтобы угрожать подчиненному, или если шимпанзе требует еды у человека, понимает ли он, что палка и человек в этих случаях – тоже «орудия»?
|
0%