Политический режим на Руси изменился несколько раньше, в 1560 году, когда Иван пережил личное горе – лишился любимой жены Анастасии.

С этого момента время «Избранной рады» заканчивается. Ее вожди утрачивают доступ к монарху; менее заметные члены кружка тоже теряют свое влияние.

Охлаждение наступило уже давно, и смерть царицы, видимо, стала лишь последним толчком. Анастасии и ее родне, боярскому роду Захарьиных, не могла нравиться чрезмерная зависимость Ивана от Адашева и Сильвестра, и теперь охваченный скорбью царь припомнил былым фаворитам нелюбовь к покойной. В письме Курбскому он с горечью вспоминает какую‑то их ссору с тяжело больной царицей «единаго ради мала слова непотребна».

Доверие государя к ближайшим советникам поколебалось еще в 1553 году, когда вскоре после Казанского похода Иван тяжело болел и предводители «Избранной рады» не захотели присягать маленькому наследнику. Видимо, они руководствовались соображениями государственного блага или же боялись, что власть достанется враждебной партии Захарьиных, но Ивану подобное поведение должно было показаться предательством.

Еще один конфликт возник перед Ливонской войной, которую Алексей Адашев считал преждевременной. Он настаивал на том, что сначала, следуя примеру Ивана III, нужно решить крымскую проблему, чтобы Гиреи не нанесли удар с тыла. Дальнейшие события докажут резонность этих опасений, однако удачное начало балтийской кампании должно было убедить царя в его умственном превосходстве над Адашевым.

Главная же причина, по которой царь порвал с «радой», заключалась в том, что ему надоело слушать сильвестровские поучения о нравственности и политические рекомендации вездесущего Адашева. «Если мы предлагали даже что‑либо хорошее, им это было неугодно, а их даже негодные, даже плохие и скверные советы считались хорошими, – пишет Иван князю Курбскому (это перевод на современный язык). – Так было и во внешних делах, и во внутренних, и даже в мельчайших и самых незначительных, вплоть до пищи и сна, нам ни в чем не давали воли, все свершалось согласно их желанию, на нас же смотрели, как на младенцев».

Вскоре после болезни и спора из‑за наследника, во время благодарственного паломничества по святым обителям, царь навестил старца Вассиана, бывшего коломенского епископа, а еще ранее – соратника Василия III. Во время беседы государь спросил чернеца, как ему следует править, и Вассиан ответил: «Аще хощеш самодержцем быти, ни держи собе советника ни единаго мудрейшего собя». Это самый худший наказ, какой только можно дать правителю, но Ивану, обиженному на «Избранную раду», идея очень понравилась. Он поцеловал монаху руку и сказал, что и родной отец не дал бы ему лучшего совета.

Конечно, вокруг монарха хватало и льстецов, которые год за годом шептали, что давно пора избавиться от опеки помощников и править «самодержавно». Уязвляли самолюбие Ивана и нарочно передаваемые ему слухи, что «любяще их [Адашева и Сильвестра] все твое воинство и народ, нежели тобя самого».

И вот в 1560 году, после громких побед и многочисленных свершений, Иван решил, что с него довольно. Он, истинно великий государь и помазанник Божий, отныне будет править по собственному разумению.

Анастасия скончалась 7 августа, а в конце того же месяца Алексея Адашева вдруг отправили из Москвы командовать гарнизоном только что захваченной крепости Феллин. Это была опала, поначалу почетная, но адашевские враги и завистники немедленно осмелели.

Некто Осип Полев, доселе ничем себя не проявивший и назначенный Адашеву в помощники, вдруг объявил, что не согласен быть «вторым воеводой», ибо по местническому разряду его род выше. И Адашева сняли с невысокой должности, отправили служить в Юрьев, под начало князю Хилкову, который стал всячески притеснять и унижать недавнего главу правительства.

Тем временем в Москве – в отсутствие Адашева – затеяли над ним суд. Не помогло даже заступничество митрополита Макария, просившего вызвать подсудимого в столицу, чтобы он мог дать ответ на обвинения. Боярская дума утвердила длинный список адашевских провинностей, после чего опальный фаворит был взят под стражу. Через два месяца он умер, не выдержав обрушившихся на него несчастий. Может быть, оно и к лучшему. Страшно представить, какая участь ждала бы Адашева, доживи он до Опричнины. С годами злоба Ивана Грозного против былого любимца не прошла, а только усилилась. В переписке с Курбским царь называет покойного «собакой», а родственники Адашева, включая женщин и детей, впоследствии были преданы казни.

От Сильвестра монарх избавился проще. Вернее сказать, священник сам избавил царя от своего присутствия. Когда все ходатайства за Адашева остались тщетными, Сильвестр объявил, что удаляется в Кириллово‑Белозерский монастырь. Иван многолетнего наставника не удерживал – несомненно, царь был рад такому исходу. Сильвестр уехал, взяв с собой собранную большую библиотеку. О последних годах жизни «доброго гения» молодого Ивана IV ничего не известно. Впоследствии государь отзывался о Сильвестре крайне негативно, но, кажется, его не трогал. Во всяком случае, Курбскому он пишет, что «попу Селивестру ничего зла не сотворих» и что хочет судиться с ним «в будущем веце [загробном мире], пред Агнцем Божиим». Кажется, это единственный случай, когда Иван Грозный не расправился с тем, на кого держал зло.

В дальнейшие годы царь всячески старался истребить даже память о ранних своих соратниках, чтобы ни с кем не делиться славой былых триумфов – тем более что новых побед уже не будет.

Рациональное в безумном

Овдовев и освободившись от опостылевших советников, Иван зажил совсем не так, как прежде, – современникам даже показалось, что царя подменили. Едва похоронив любимую жену, он объявил, что намерен жениться вновь, стал предаваться безудержному веселью, буйным гульбищам, пьянству и всякого рода потехам – будто наверстывал годы, проведенные под благонравным надзором Сильвестра. Все, кого приглашали на царские пиры, тоже должны были напиваться до беспамятства, а проявлявших сдержанность обвиняли в неуважении к государевой особе и сильвестровско‑адашевском «обычае».

Никто, конечно, Ивана не подменял – просто теперь проступили те черты характера, которые доселе подавлялись.

Самодержавное государство устроено таким образом, что метаморфозы в личном поведении властителя неминуемо влекут за собой перемены в образе жизни всей страны.

И Русь очень быстро стала другой.

Во внутренней политике Ивана IV трудно отделить государственно необходимое от вздорного, объективное от субъективного. Некоторые авторы вообще отрицают какую бы то ни было целесообразность в действиях последних двадцати лет правления грозного царя, видя одно лишь безумие или следствие личностной деградации. Но это не так или не совсем так.

Безумства и преступления Ивана Грозного настолько красочны, что заслоняют смысловое содержание зигзагов его политики. Однако во всех этих злодействах просматривается определенная логика и последовательность.

Попробуем же отделить рациональное от иррационального, государственный интерес от личной патологии.

Жестокие репрессии, которые царь обрушил – в первую очередь – на высшее сословие, объяснялись вполне очевидной целью: укреплением системы самодержавия. Если формулировать совсем коротко, Грозный попытался довести принцип самодержавия до крайнего предела. Можно сказать, что в царствие Ивана IV самодержавия стало слишком много.

Царь добивался от подданных даже не верности, а нерассуждающей веры – как в Господа. Он, возможно, и в самом деле воображал себя ветхозаветным Богом, который испытывает подданных, словно Иова многострадального: не заропщут ли, не отрекутся ли? Вот почему Иван так болезненно воспринимал любые упреки и сомнения в его правоте. Ему требовалось не просто повиновение, но полная безропотность. Главный смысл самых кровавых деяний Грозного, видимо, состоял в том, чтобы показать: воля царя, даже если она непонятна и чудовищна, стоит выше любых обычаев, законов и доводов разума. Царь лучше знает, что можно и что нельзя. Он общается напрямую с Богом и ответственен только перед Ним.

В начале 1560‑х годов на пути царя к абсолютной власти стояли два препятствия: аристократия и церковь. Первая была сильна богатством, «стариной» (то есть традиционно признаваемыми правами) и участием в государственном управлении; вторая – моральным авторитетом.

Иван IV становится Грозным. Кадр из фильма С. Эйзенштейна (1945)

Боярские заговоры и цареубийственные умыслы, по‑видимому, существовали лишь в параноидальном воображении Грозного (либо нарочно придумывались в оправдание жестокостей), однако нельзя сказать, чтоб «боярская угроза» была совсем уж химерой. Высшая знать сохраняла могущество и влияние, ее связывали давние, наследственные связи с населением обширных вотчинных владений. Еще существеннее то, что в отсутствие разработанного административно‑бюрократического механизма бояре по‑прежнему составляли костяк государственного управления. Иван IV отлично помнил, как во времена его детства аристократические кланы захватили всю полноту власти.

Таким образом, проблема существовала объективно – с ней сталкивалось всякое государство позднего Средневековья, вступая на путь централизации: монархия должна была подавить сопротивление старой знати. Страны, которые с этой работой не справились (например, Германская империя), так и не стали единым государством; если же дело не было доведено до конца (например, в польско‑литовском королевстве), государство получалось непрочным.

Однако методы, посредством которых Грозный попробовал достичь этой объективно необходимой цели, были определены фактором вполне субъективным – особенностями личности монарха. В конце концов из всех возможных способов ослабления оппозиции он остановился на том, который больше всего соответствовал его жестокой и нетерпеливой натуре: терроре. И парадокс заключался в том, что чем меньше Иван встречал реального противодействия, тем жестче становились репрессии.

Первоначально царь, случалось, проявлял мягкость, даже сталкиваясь с истинными актами государственной измены.

В 1554 году произошел инцидент с князем Семеном Ростовским, который отказался присягать младенцу Дмитрию во время болезни Ивана, а потом испугался и решил сбежать в Литву. По дороге его схватили и доставили обратно в Москву. Князь признался, что доносил литовскому послу о думских делах и переписывался с королем, а в оправдание ссылался на свое «убожество и малоумство» (видимо, в самом деле был не очень умен). Для острастки изменника приговорили к смертной казни, но затем по ходатайству митрополита Макария помиловали, ограничившись ссылкой. Русскому послу, отправлявшемуся в Литву, была дана инструкция: «А станут говорить: с князем Семеном хотели отъехать многие бояре и дворяне? Отвечать: к такому дураку добрый кто пристанет? С ним хотели отъехать только родственники его, такие же дураки».

В 1562 году за такую же вину другого несостоявшегося, но уличенного перебежчика князя Ивана Бельского тоже не казнили, а лишь подвергли позору и опале: выщипали все волосы из бороды и на три месяца посадили в тюрьму.

Но потом наказанием не то что за измену, а за одно лишь подозрение стала смертная казнь, причем всё более и более жестокая. Знатные люди год за годом жили в мучительном страхе, не зная, на кого обрушится царский гнев. «За что» – уже не спрашивали. Главное правило большого террора – карать не за реальные преступления, а произвольно, чтобы никто не чувствовал себя в безопасности. Невиновных у Ивана Грозного не было и быть не могло. Его тотальное самодержавие держалось на столь же тотальном страхе.