Личности Самозванца – человека, которому было суждено разрушить «второе» русское государство – будет посвящена специальная глава следующего тома, сейчас же мы посмотрим, как действия этой роковой и загадочной фигуры воспринимались из Москвы, глазами годуновской стороны.

Некоторые авторы считают авантюру Лжедмитрия исключительно «польской интригой», затеянной, чтобы досадить враждебному соседу. Но это не совсем так. В Варшаве, куда Сигизмунд перенес из Кракова столицу королевства, неспроста поверили (или сделали вид, что поверили) невесть откуда взявшемуся русскому «царевичу». Слухи о том, что Дмитрий не был убит в Угличе, а спасся и где‑то скрывается, по Руси ползли уже очень давно и, конечно, доходили до Польши. Уверенности в том, что сын Ивана Грозного мертв, как мы увидим, не было и у самого Бориса, не очень‑то доверявшего выводам комиссии Василия Шуйского.

И вот в 1603 году Москвы достигла уже не сплетня, а достоверная весть, что в Литве объявился некий юноша, называющий себя Дмитрием Ивановичем и что многие паны ему верят. Потом стало известно, что претендента принял сам король Сигизмунд – и вроде бы с почетом. Это было уже совсем тревожно.

С одной стороны, Речь Посполитая вряд ли желала завязать войну – совсем недавно было заключено перемирие. С другой – Годунов, сам не чуждый подобных методов, очень хорошо понимал, что король будет не прочь косвенно посодействовать мятежу в русских землях и посмотреть, не получится ли из этого беспорядка чего‑нибудь полезного.

Вероятно, Борис, у которого была хорошо развита шпионская служба, узнал и о том, что Сигизмунд дал «царевичу» денег и негласно позволил добровольцам собираться под его знамя.

Король Сигизмунд и Самозванец. Н. Неврев

Главным сторонником претендента являлся сандомирский староста Ежи (по‑русски Юрий) Мнишек, магнат средней руки и сам изрядный авантюрист. Мнишек взял с новоявленного Дмитрия письменное обязательство: после победы жениться на дочери старосты Марине; выплатить миллион злотых; пожаловать супруге в кормление Новгород и Псков. Лжедмитрий (будем называть этого человека так, как принято в исторической традиции) на всё это охотно согласился, да и вряд ли у него имелся выбор.

Возможности Мнишека были ограничены – он сидел по уши в долгах, поэтому польских волонтеров набралось всего 1600 человек. В основном это были искатели приключений и разные сомнительные личности, всегда готовые поучаствовать в какой‑нибудь заварухе. С такими жалкими силами, казалось, нечего и пытаться идти против могучего московского государя, но кроме набора добровольцев Лжедмитрий предпринял еще один шаг, гораздо более действенный. Он разослал по малороссийским областям и по казачьей степи грамоты, заявляя о своих «природных» правах на престол, которые в глазах народа стояли выше, чем «избранничество» Годунова.

Воззвание Лжедмитрия сыграло роль искры, упавшей на сухую траву. В окрестных краях накопилось множество неприкаянных, отчаянных людей, изгнанных из родных мест голодом. Ну а казачья вольница была только рада возможности «погулять». На призыв откликнулись не только малороссийские казаки, но и донские, злые на Годунова за то, что он пытался ограничить их свободы.

Даже и вместе с прибывшими казаками войско Лжедмитрия получилось немногочисленным – не больше 4 000 человек, и всё же в августе 1604 года претендент выступил в поход. Его расчет был на то, что начавшееся пламя распространится, подобно степному пожару. И план этот оказался верным.

«Царевич» тайно отправлял свои прокламации и на русскую территорию, по которой быстро разнеслась весть о явлении «истинного царевича». В южных областях тоже скопилось много беглецов из голодных краев, и эти люди стали вливаться в ряды повстанческой армии – а она уже и в самом деле превратилась в армию. Скоро в ней насчитывалось десять тысяч воинов, и число это продолжало расти.

В октябре без боя сдался первый городок – Моравск. Затем после некоторых колебаний «царевичу» присягнул крупный Чернигов. Здесь Лжедмитрий впервые выказал задатки незаурядного предводителя: защитил жителей от казацкого грабежа, что произвело на окрестные волости очень хорошее впечатление. Казаки ворча подчинились, потому что Самозванец пригрозил им шляхтой. Положение претендента было шатким, и приходится только удивляться ловкости, с которой он лавировал между польской и казачьей половинами своей пестрой рати, опираясь то на тех, то на других.

В крепости Новгороде‑Северском сидел храбрый и решительный царский воевода Петр Басманов (родной брат Ивана Басманова, недавно убитого при подавлении восстания Хлопка); он затворил ворота и стал отстреливаться. Впервые столкнувшись с сопротивлением, плохо организованная армия Лжедмитрия попятилась. Теперь забунтовали уже поляки, но зато «царевича» поддержали казаки. Неизвестно, чем закончилось бы это брожение, но тут пришло известие, что сдался Путивль, главный город всей Северской области – воевода князь Василий Рубец‑Мосальский решил, что перебежать в противоположный лагерь будет выгодней. Теперь оказалось, что Лжедмитрий контролирует весьма обширный и густонаселенный край.

Тем временем на соединение с войском Самозванца со стороны Дикого Поля двигались отряды донских казаков.

Всё это выглядело (да и было) не иноземным вторжением, а самой настоящей гражданской войной.

Из Москвы события на юго‑западе выглядели не только устрашающими, но и непостижимыми. Царь Борис, нервно реагировавший даже на воображаемые заговоры, внезапно столкнулся с нешуточной опасностью, целившей в самые уязвимые его места: в хрупкую легитимность годуновской власти и в углицкую историю.

В этой ситуации Годунов потерял обычную выдержку, начал суетиться, совершать ошибки.

Прежде всего он увеличил количество шпионов, и без того немалое – чтобы в корне пресекать всякую измену. Из‑за повального доносительства атмосфера в Москве накалилась до истерического уровня.

Затем царь наглухо перекрыл границу с Литвой под предлогом якобы начавшейся там эпидемии, а на самом деле, чтобы на Русь не просочились нехорошие слухи (начинание заведомо невыполнимое и давшее обратный эффект).

Попутно затеяли тайное следствие – кто таков самозванец. Решили, что, наверное, это секретарь патриарха некий Григорий Отрепьев, в 1602 году исчезнувший и вроде бы сбежавший в Литву. Отправили в Польшу дядю беглеца – для проформы с каким‑то письмом, а на самом деле, чтобы проверить, правильна ли версия.

Но Борису не давала покоя мысль, что это может оказаться настоящий царевич. Царь тайно вызвал инокиню Марфу, мать Дмитрия, и стал допытываться, точно ли она видела сына мертвым. Та ответила, что тот, возможно, и жив: ей‑де говорили, что его куда‑то увезли. Встревоженный пуще прежнего Годунов велел держать бывшую царицу в строгой изоляции.

А слухи между тем ползли уже и по Москве. Известно, что никакое запугивание не способно остановить сплетню, если она очень интересна. Когда началось вторжение, Годунов какое‑то время пытался скрывать эту весть от народа – благо расстояния были большими, а коммуникации медленными. Надеялись, что Самозванца удастся быстро уничтожить.

Борис Годунов и инокиня Марфа. Н. Ге

С этой целью правительство снарядило большую армию, которую возглавил родовитейший из бояр князь Федор Мстиславский. Раньше царь запрещал ему жениться, а теперь посулил собственную дочь – вот до какой степени был напуган.

У «царевича» к этому времени набралось тысяч пятнадцать людей, у Мстиславского имелось втрое больше, да и качеством царское войско было много лучше. И всё же в сражении, которое произошло 21 декабря 1604 года под Новгородом‑Северским, Лжедмитрий невероятным образом одержал победу. Есть несколько версий этого чуда – от «просто повезло» до полководческого таланта Самозванца. Думается, что прав С. Соловьев, объясняющий поражение Мстиславского шатанием и сомнениями в его войске: «у русских не было рук для сечи, то есть они неохотно сражались против «прирожденного государя».

К этому времени главную свою победу, пропагандистскую, Лжедмитрий уже одержал, и виной тому в значительной степени были неуклюжие действия Годунова.

После такого удара прятать от народа правду стало невозможно – пришлось официально объявить о смуте.

Призвали на помощь патриарха.

Иов засвидетельствовал, что претендент никакой не царевич, а беглый чернец Отрепьев. Представили и свидетелей, якобы (а может быть, и на самом деле) сопровождавших «вора» до Литвы. Заодно патриарх предал «Гришку» анафеме.

Годунову и этого показалось мало. Он вывел на Лобное место, перед московской толпой, Василия Шуйского, который клятвенно подтвердил, что лично хоронил Дмитрия в Угличе.

Всё это, конечно, не имело никакого смысла. Апелляция к народу и представление каких‑то доказательств выглядели как оправдания. Это лишь подрывало престиж годуновской власти, и без того невеликий. Борис лишний раз продемонстрировал, что совсем не понимает, как работает сознание его подданных. Всё, что они уяснили: царь юлит и заискивает, а значит – слаб.

Такой же беспомощной была попытка воздействия на польского короля, к которому в феврале 1605 года отрядили гонца с требованием выдать преступника Отрепьева. Сигизмунд, приятно удивленный нежданным успехом авантюры, язвительно ответил: искомая персона теперь находится в московских владениях, там ее и хватайте.

Схватить Самозванца, конечно, было совсем нелегко, однако и у претендента в это время дела пошли вкось. Армия ведь была ненастоящая, а состояла из разношерстных, по преимуществу недисциплинированных отрядов, плохо ладивших между собой. Польские наемники стали требовать жалования, а деньги взять было негде. Один раз «царевича» чуть не убили – он еле унес от шляхтичей ноги, бросив шубу. Многие поляки стали возвращаться домой. Их осталось лишь полторы тысячи плюс казаки да русские повстанцы, ставшие теперь основной опорой Лжедмитрия.

Вот почему после победы над московской ратью Самозванец не мог двигаться дальше. Он засел в крепости Севск, копя новые силы. Вместо ушедших поляков прибывали подкрепления, состоявшие из казаков и просто «гулящих», но время работало против «царевича»: силы и ресурсы сторон были несопоставимы.

Борис возлагал все надежды на нового фаворита – Петра Басманова, единственного военачальника, которому удалось отбиться от Лжедмитрия. Милости, которых удостоился воевода, явно не соответствовали масштабу победы и тоже свидетельствовали о крайней нервозности Годунова. В Москве Басманову устроили торжественную встречу, наградили деньгами и поместьями, сделали боярином.

К князю Мстиславскому, по‑прежнему командовавшему полевыми войсками, были отправлены новые части, в том числе стрелецкие полки и подразделения иностранных наемников. Благодаря их хорошей выучке (и, должно быть, отсутствию сакрального трепета перед «природным государем») правительственным войскам 21 января 1605 года удалось разгромить войско Самозванца под Добрыничами, неподалеку от Севска. Регулярная русская пехота впервые применила линейную тактику, при которой шеренги одна за другой стреляли залпами по атакующей кавалерии. Польско‑казацкая конница не выдержала такой концентрации огня и рассеялась. Отличившийся в сражении капитан Маржерет рассказывает: «Дмитрий потерял почти всю свою пехоту, пятнадцать знамен и штандартов, тридцать пушек и пять или шесть тысяч человек убитыми, не считая пленных, из которых все, оказавшиеся русскими, были повешены среди армии, другие со знаменами и штандартами, трубами и барабанами были с триумфом уведены в город Москву».

Борис пришел в ликование, раздал войскам огромные наградные и приказал истребить остатки повстанческой армии. Казалось, угроза миновала и дело претендента проиграно.

Поход Лжедмитрия (1604–1605). С. Павловская

Тот и сам был близок к отчаянию и, кажется, подумывал о бегстве в Польшу, вслед за шляхтой, но этого не допустили русские соратники, которым отступать было некуда – победа Годунова сулила мятежникам и казакам страшные кары. Спасло Лжедмитрия то, что восстание приобретало неконтролируемый характер – антиправительственное движение охватило весь юг страны. Всё новые и новые города признавали «царевича», и годуновские воеводы не знали, куда поворачивать полки.

Самозванец отошел, но к нему на помощь двигались донские казаки под командованием атамана Корелы. Чтобы не подставлять тыл под удар этой мобильной силы (к тому же существовала опасность, что она повернет на Москву), Мстиславский двинул войска в том направлении. Казаки засели в крепости Кромы, оттянув на себя почти всю царскую армию. Тем временем Лжедмитрий стоял лагерем в Путивле, слал во все стороны гонцов со своими воззваниями и принимал пополнения.

В такой подвешенной ситуации закончилась зима, началась весна. Кромы стойко держались, но их падение было вопросом времени. Чаша весов явно склонялась на сторону Годунова.

И тут произошло неожиданное событие, решившее исход противостояния.

Выше, перечисляя факторы, определившие хрупкость годуновского режима, я не назвал самый главный: то, что правитель был смертен. В монархической системе, где вся власть сконцентрирована в руках сюзерена, устойчивость достигается лишь за счет династийности, то есть безоговорочно и всенародно признаваемого монопольного права августейшей семьи поставлять стране государей. Тогда и малолетний (как Иван IV) или неспособный (как Федор I) царь самим фактом своего существования оказывается способен сохранить стабильность и преемственность власти.

Но Борис царствовал недостаточно долго, чтобы права нового дома освятились традицией. Привыкли к Годунову – но не к Годуновым, и когда после смерти Бориса возник вопрос, кто легитимнее: сын Ивана Грозного или сын выскочки, для массового сознания ответ был очевиден. Даже бояре, которые, конечно, очень боялись неведомого «царевича» и при иных обстоятельствах сплотились бы вокруг трона, не решились идти против настроения массы.

Царь прихварывал уже давно, часто отправлялся молиться о здравии по монастырям, что в те времена заменяло поездку в санаторий. У Бориса была водянка – очевидно, следствие сердечной недостаточности, а за год до смерти он, возможно, перенес и инсульт – стал приволакивать ногу. Следует учитывать и то, что все последние месяцы этот еще не старый, но нездоровый человек находился в состоянии тяжелого стресса.

Однако 13 апреля 1605 года он чувствовал себя хорошо. Был весел, с аппетитом отобедал, после чего, согласно одному из рассказов, вздумал подняться на высокую башню, откуда любил смотреть на Москву. Наверху царю стало дурно. Спустившись, он потерял сознание. Из носа и ушей хлынула кровь, из‑за чего потом поползли слухи, что Бориса отравили или он сам принял яд.

Царя едва успели перед смертью причастить и постричь в схиму, дав имя Боголеп.

Так государственный корабль в разгар бури остался без капитана.