Писатель Алексей Цветков о национал‑большевистском движении

"Завершим реформы так: Сталин, Берия, ГУЛАГ", – кричали нацболы все девяностые. Ответственный секретарь партийной газеты "Лимонка" Алексей Цветков рассказывает о том, почему у молодежи началась ностальгия по СССР сразу после его крушения. Цветков – рекламщик, сооснователь книжного магазина "Фаланстер" и издательства "Ультра. Культура", лауреат литературной премии "НОС" и премии "Независимой газеты".

В восемьдесят девятом году подросток из Горького Эдуард Чальцев вышел на центральную площадь города и бросил "коктейль Молотова" в обком партии. Здание загорелось, линолеум пострадал, а парню впаяли мощный срок. Это был пик перестройки, и за Эдуарда заступилось множество демократических активистов. На этот случай обратила внимание журналистка "Комсомольской правды" Ольга Мариничева, увлеченная прогрессивными педагогическими идеями. Ее статья вышла в духе "какой классный парень – много читал, много думал, но мы, конечно, не призываем к поджогам". Под давлением общественности парня отпустили, а после окончания условного срока он уехал в Псково‑Печерский монастырь, где стал монахом.

В ответ на статью в КП приходит несколько тысяч писем от таких же мальчиков и девочек, которые пишут, что они тоже всем недовольны: одни ратуют за другой социализм, другие горюют, что большевики убили царя. У редакции возникает ощущение, что тысяча политизированных подростков готова к действиям. В газете поняли, что аккумулировали явление, и это неудивительно, ведь ежедневный тираж составлял 22 млн экземпляров.

На базе мешков с письмами Мариничева решила собрать в каждом городе клуб из написавших в газету подростков, чтобы они друг с другом затусовались. Там они выбирали координатора, который отправлялся в Москву представлять ячейку местных пассионариев, – всё это назвали "Политический лицей". И я оказался одним из тех, кто написал письмо в газету У большинства людей, окружавших меня там, стартовый социальный капитал был лучше. Все они – выпускники престижных школ, дети старших инженеров, ученых и главврачей. У меня же отца не было, а мама была медсестрой в поликлинике из подмосковного рабочего поселка, которая, правда, интересовалась хард‑роком, медитацией и художником Рерихом. Как и все во дворе, я рос хулиганом, но отличался тем, что заглядывал в библиотеку, где обожал читать фантастику.

На территории Высшей комсомольской школы дважды собиралось по 300 человек от "Политлицея" – это напоминало американский рок‑фестиваль Вудсток. Редакция так заявляла свою цель: пусть дискутируют, лишь бы не кидали бутылки с зажигательной смесью, нужно создать более гуманистическую личность, "несовковую". По факту же мы обсуждали всё что угодно: на секциях дискутировали монархисты, анархисты, христиане, кришнаиты, экологи – совсем никакой цензуры. В гости приходили депутаты Верховного Совета, диссиденты, священники, политактивисты. Это было совсем не похоже на движение "Наши" или гитлерюгенд. Это был подъем низовой активности, а также желание втянуть в круг обучения неравнодушную молодежь. Спустя полтора года всё рухнуло – наступил капитализм, где каждый сам за себя, и редакции КП это перестало быть интересно.

В девяностом году мне было 15 лет – проколол ухо, адская прическа, много экспериментировал с алкоголем. Но мама видела, что за одну статью в газете я получаю столько же, сколько она ежемесячно. В КП я вел, кроме прочего, подростковую криминальную хронику. Мама приходила в поликлинику, а ей: "По телевизору опять твоего сына показывали". Постепенно она успокоилась: "Я простая советская женщина, ничего не понимаю в твоей жизни. Живи, как считаешь нужным".

Баррикады

Август девяносто первого года был праздником интеллигенции, воспитанной перестроечной прессой, которая стала почти свободной. По настроениям это отчасти напоминало оппозиционные протесты 2011 года (хотя ажиотаж несравним). У Белого дома собрались интересные мне люди – творческие, интеллигентные, социально ответственные. Среди них – ориентированные на антисоветские традиции диссиденты, любители самодеятельной песни, неформалы с Арбата, казаки. Уже год спустя стало ясно, что они выступили за капитализм, но тогда никто в таких терминах не формулировал свои требования: все были "против хунты" и "за демократию". Большинство из собравшихся даже не выступали против СССР.

Егор Летов объясняет, почему не верит в анархию. Фотография Лауры Ильиной

У нас была своя анархистская баррикада номер шесть. На баррикадах был настоящий кутеж, пришел Костя Кинчев из "Алисы". Мы в восторге остановили троллейбус, перегородили им дорогу, стали там жить. Кинчев между песнями признавался: "У меня жена рожает в роддоме, а я тут с вами против совка, до чего же круто!" Ельцина мы не поддержали, даже напечатали листовку со словами вроде "Давайте развернемся и не только хунту снесем, но и Ельцина".

Тогда я привык мыслить такими категориями: западная контркультура – это отлично, а всё советское – это плохо. Казалось, неплохо перейти к западной демократии, где я могу занять роль критика, – эдакий парижский сценарий в духе 1968 года[1]. Но пошло всё иначе: в стране безработица, голод, дикий капитализм, классовое расслоение. Повсюду началось массовое недовольство в стиле: "Не евреи ли захватили власть? Ну где же Сталин?"

Накануне октября девяносто третьего года я стал понимать, что не только из говна сделано всё советское, что советский опыт не такой простой. Когда начались события, то сразу приехал к Белому дому с черным флагом и звонил всем оттуда из телефонной будки: "Алло, тут революция, приезжай шустрее". Вокруг меня была группа, которую называли "Фиолетовый интернационал", – африканская архаика, богемное самопонимание и идея отрицания "общества спектакля", чей автор – Ги Дебор – еще не был переведен, но уже был хорошо пересказан. Знакомый на том основании, что Ельцин бухает, устроил в Питере рок‑концерт в поддержку председателя Верховного Совета Хасбулатова: мол, вот это наш человек, он курит, а не пьет – возьми косяк с марихуаной.

У Белого дома собралось полсотни наших, участвовали в штурме здания мэрии, походе на Останкино. Однако для многих соратников по баррикадам девяносто первого это было неприемлемо – рядом баркашовцы и прочие жидоеды. Если в девяносто первом собрались классные люди, но разваливали к черту страну, то два года спустя были классные цели типа сохранения демократии, но пришло много угрюмых гоблинов. Против перехода к авторитарной президентской системе собрались все жертвы капиталистических реформ – узколобые фашисты, антисемиты, недавние дембеля, боевики из Приднестровья, нищие и голодные пенсионеры, которым не хватало денег на еду. Всё это было результатом предыдущих двух лет – было ощущение обреченности и готовности прямо здесь всем погибнуть под православной хоругвью и портретом генералиссимуса. Расстрел Белого дома для меня – это одно из самых травматичных впечатлений эпохи.

Анархист Андрей Исаев

К девяносто четвертому у меня был довольно значительный журналистский опыт: публиковался в "Общей газете", "Учительской газете" и "Комсомольской правде", издавал самиздат "Убить президента", "Партизан", "Черная звезда". И вот так я и существовал – журналист большой прессы и активист левоанархистского спектра.

В девяносто первом мой приятель Андрей Исаев пригласил присоединиться к профсоюзной газете "Солидарность". Ему надоело ходить с черным флагом, и он пытался найти свое место – в это время умирает профсоюзная структура, бывшая частью советского государства. Но ведь должны быть в новом капиталистическом обществе профсоюзы – не могут стать настоящими, так пусть их научат. Исаев и его товарищи из "Конфедерации анархо‑синдикалистов" казались идеальными людьми для этой работы.

В восьмидесятые он был учителем истории лучшей экспериментальной школы, где воспламенял людей, когда рассказывал про Февральскую революцию. Ратовал за самоуправление, на "Радио Свобода" вел передачу про трудовые права, выбил офис у ВЛКСМ на Старой площади. Он активно добивался, чтобы убрали партийные организации с предприятий, но со временем Андрей стал заметно трансформироваться – предложил сменить тематику газеты, писать больше о том, как заключить коллективный договор. По правде сказать, и экзистенциалист Камю, и коллективный договор оказались одинаково далеки от рабочих[2].

Партия

В девяносто третьем писатель Эдуард Лимонов[3] окончательно возвращается из Парижа. Мне очень нравилась его книга "Дневник неудачника", и я начинаю присматриваться. Ему помогает философ Александр Дугин[4], степень парадоксальности его идей была интересной не только для меня. Вскоре и Летов заявляет о желании присоединиться – мы внимательно следили за ним, а он взял и не пошел в демократический мейнстрим, хотя у него всё для этого было, как и у большинства рок‑звезд. Вместе с газетой "Завтра" Александра Проханова[5] НБП начинает утверждать, что выступает за настоящий коммунизм. В марте девяносто пятого года мы с моим другом социологом Александром Тарасовым решили пойти в партийный бункер у метро "Фрунзенская".

Молодежный лозунг "Буржуев на нары, рабочих на Канары" нашел отклик у многих. Фотография Лауры Ильиной

Лимонов сразу начал зондировать нас на тему сотрудничества. Я написал несколько текстов, и он предложил мне стать ответственным секретарем газеты "Лимонка", хотя я даже никогда не состоял в НБП. Лимонов был главным редактором и писал передовицы, а я находил авторов, сокращал и дописывал тексты, искал художников. В день выхода газеты 20 человек с сумками ехали к проводникам поездов, а я звонил в двадцать городов и говорил: "Встречайте: утренний поезд, шестой вагон, проводница Таня". Еще я издавал внутрипартийную газету "НБП‑инфо", только для активистов. Так мы формировали тип нацбола. Позже Лимонов предложил мне возглавить идеологический отдел в НБП, я согласился, но в партию вступать так и не стал – в таком режиме я просуществовал до девяносто седьмого года.

У меня был десяток псевдонимов, под которыми я публиковался, чтобы количество авторов казалось большим. Консолидация шла не по принципу идеологии, а по принципу стилистики и системы образов. Именно поэтому в газете уживались статьи о Че Геваре, скитах, Муссолини, сатанистах, психоделиках. Мы выполняли роль радикального интернета: если хочешь экстремизма, покупай "Лимонку". Редакция оценивала статьи с художественной точки зрения – достаточно ли это четко артикулировано и не попадает ли тема в мейнстрим? Для авторов и читателей газеты "Завтра" мы считались немного шизофреническим вариантом – вроде тоже против Ельцина и капитализма, но с элементами молодежного бреда.

Определенно в этом был снобизм: общество едет в капитализм, а мы наоборот – "разрешите представиться: Ги Дебор, забастовка, легалайз и староверы". НБП – это не идеология, а мобилизация через образы крутизны. Нацболы брались из тех, кто мечтал быть похожим на богему. Сильная сторона "Лимонки" в том, что она смогла привлечь разных людей – от радикальных мусульман до рейверов. Идеальное место для всех, кто жаждет войны с Системой. На запах этой опасной энергии к нам шли тусоваться балерины из соседнего училища.

Однако связной политической программы не было, значит, нельзя было конвертировать эту энергию ни во что политическое. С таким багажом попасть во власть просто невозможно – это была лишь попытка втянуть народ в драку на основе идеологических иероглифов, не расшифровывая их даже для себя. У нас даже главный внутренний лозунг был "Светлый хаос против темного порядка!" Лимонова не интересовала никогда политика – его интересовала крутизна, понятая через поэтическое переживание жизни. В отличие от Дугина, превратившегося из андеграундного философа в околокремлевского аналитика, Лимонов остался прежним, даже в общении.

На девяносто шестой год были намечены президентские выборы. В НБП вспомнили, что мы партия. Кто‑то предложил поддержать Зюганова, ну типа он ведь тоже коммунист. Но у Лимонова возникла авангардистская идея поддержать пожилого штангиста Юрия Власова. Это был олимпийский чемпион, шестикратный победитель чемпионата Европы, которого даже Арнольд Шварценеггер уважал. Но по политическим взглядам тяжелоатлет был православным клерикалом, и ему донесли, что Лимонов‑то писал в своей знаменитой книге о сексе с негром.

В итоге возникает еще более авангардная идея – поддержать Ельцина, мы ведь такие парадоксальные революционеры. С другой стороны, я мог тогда каких‑то вещей не понимать, но мы же пять лет бесплатно занимали подвал в жилом доме, где жили одни чекисты. Там сделали кабинет Лимонова, зал для собраний, качалку, магазин, библиотеку, приемную знакомого экстрасенса, возвращавшего мужей и снимавшего запой, поставили станок для печатания листовок, но из‑за обширных размеров подвала всё равно не смогли освоить до конца – часть помещений так и принадлежала тараканам и крысам. Когда же Лимонова спрашивали, как удалось договориться, то отвечал он всегда уклончиво.

В девяносто восьмом году в партии случился разлад: люди, ассоциировавшие себя с Дугиным, и люди, ассоциировавшие себя с Лимоновым, перестали друг друга понимать. Это был не идеологический раскол на правых и левых, это была разница в стиле жизни. Если Лимонов тяготел к прямому действию, то сторонники Дугина больше к чтению лекций и изданию журналов. Изначально же предполагалось, что сначала интеллектуальное развитие, а уже потом весь уличный героизм.

Реклама

После разногласий мы всей компанией ушли от Лимонова и в Музее Маяковского организовали Евразийский университет, где я читал курс лекций про информационную войну и пиар. Всё это денег не приносило, деньги надо было найти где‑то в лесу, и вскоре Дугин нашел такой лес. Он стал воздействовать на известного олигарха Александра Таранцева, владельца фирмы "Русское золото"[6]. Он просидел под домашним арестом в США, и ему нужно было изменить такой имидж, по‑другому себя подать. Мы пришли туда параллельно с "черным вторником" девяносто восьмого. На собеседовании обещали 2000 долларов – платили вдвое меньше, но это меня не расстраивало.

"Мы расширяем свой бизнес в России, потому что ставим на ее возрождение. Русское золото – это русские люди", – под таким слоганом стали развивать рекламную стратегию. Вот проводили люди Таранцева фестиваль против наркотиков – пишем тексты, поддерживаем иконописные мастерские, снимаем сюжеты. Немало денег было вложено в Храм Христа Спасителя. Продвигали спонсированный Таранцевым мультфильм "Незнайка на Луне" – нередко всё делали в полном чаду, в измененном сознании. Был у него свой "Всемирный русский канал", вещавший на Европу, – предтеча сегодняшнего пропагандистского канала Russia Today. Для рекламы телеканала сняли крестный ход с колокольни, пририсовали логотип и лозунг "Главное богатство России – люди!" Я чувствовал себя настоящим героем пелевинского "Дженерейшн Пи": Литинститут, реклама, психоделики, магия и спиритическая связь с Че Геварой.

Мы были генеральным спонсором Петербургского экономического форума в Таврическом дворце – туда приезжал глава МВФ. Я ради этого даже купил в секонд‑хенде подержанный пиджак, на работе же ходил в самодельной майке Eat the rich с Лениным и скрещенными костями. С тех пор в трудовой книжке осталась запись "аналитик‑стилист", следующая – "Ультра. Культура", и никаких других нет. Все эти интриги и политтехнологии девяностых – это явно не тот период, которым стоит гордиться. Я чувствовал, что моя жизнь – это цепь компромиссов, оправданность которых вызывает перманентные сомнения. Выйдя из офиса "Русского золота", я ехал в протестный лагерь шахтеров, требовавших отставки Ельцина, и рассказывал им о Мао Цзэдуне. У меня было определенное расщепление. К тому времени перед глазами стоял пример Андрея Исаева, который после профсоюзов стал выступать сначала за социальноориентированный бизнес, потом стал важным человеком у Юрия Лужкова, которого в истеблишменте считали левым за разговоры об экологии и вреде корпораций. В итоге сейчас Исаев в "Единой России".

Я же стал придумывать коллекции костюмов "тюрьма" и "власть" для известного стриптиз‑клуба "911" по мотивам философа Делёза и книги "Надзирать и наказывать" Фуко. Костюмы шила моя тогдашняя жена, которая работала реставратором тканей в музее Кремля. Параллельно я делал вкладку "Евразийское вторжение" в "Завтра", потом антиглобалистский сайт Anarch.ru. В целом рекламировать шоколадные конфеты и водку так же легко, как и придумывать политические лозунги типа "Наши МИГи сядут в Риге!" Впрочем, мне до сих пор стыдно за авторство этой имперской кричалки.

Я никогда не был политическим зомби и понимал, что прежде всего нужно создать атмосферу. Но у оппозиции была очень бедная драматургия. Мне хотелось, чтобы это было в кайф, как наркотик. Я придумал и сделал красивый пятиметровый баннер "Капитализм – дерьмо!", вызвавший всеобщий экстаз на Первомае в девяносто четвертом, а через 10 лет я повторил этот успех в Париже на антиглобалистском форуме, где русская делегация вышла на марш с моим огромным транспарантом "Капитализм – это каннибализм!" Человек должен был знать, как прикольно будет на митинге – черные маски на лицах, подожженное чучело буржуя, драки с ментами, витрины вдребезги, разрисованные стены.

Это особенное чувство, когда тебя вместе с твоей девушкой забирают менты за уличный файтинг, сажают в клетку до выяснения, ты глубоко целуешь ее в этой клетке и чувствуешь во рту вкус крови, не понимая, твоя это кровь или ее. Политическая деятельность не должна быть занудной тягомотиной, которой мы вынуждены нехотя отдавать кусок жизни. Эти размышления мы, конечно, конвертировали в нацбольскую эстетику. Я занимался этим прежде всего ради эстетизации собственной жизни. Нас часто показывали по телевизору, и я мог спокойно сказать в интервью, что наша группа выступает за легализацию наркотиков и оружия, хотя может и решения такого общего не было. Сейчас маски на митингах запретили, и для меня это был привет из девяностых, ведь я первый ее надел в России на митинге в девяносто четвертом, что попало во все новости.

Ту маску мне привезли друзья из берлинского магазина "Всё для революции". Как автор дюжины книг про радикалов, один из основателей "Фаланстера", редактор издательства "Ультра. Культура" и участник многих антиглобалистских событий могу сказать, что магазина "Всё для революции" в Москве в ближайшее время не появится. Дело не только в политических причинах – в Европе всё‑таки это результат шестьдесят восьмого года и городской герильи типа RAF. В России само общество не готово создать и принять подобный проект, здесь нет резервации для леваков, прогрессивной культурной политики государства и осознания того, что торгующие книгами и водкой магазины должны платить разную аренду.

В девяностые происходил передел советского пирога, рождался класс капиталистов, весь постмодернистский хаос следовал из политэкономии, и поэтому прохановщина была на краю. Газета "Завтра" была для тех, кто не вписался в капитализм, кого не взяли в долю, кому осталось только молиться, чтобы так было не всегда. В нулевые уже всё поделили, и наступила другая эпоха, когда отдельные представители буржуазии могут, конечно, сталкиваться лбами, но классовая структура уже есть. Эпоха большого дележа сменилась эпохой охраны поделенного и, соответственно, сменился и культурный климат, политическая риторика, спрос на постмодернистскую игру упал, а спрос на консерватизм наоборот резко вырос.

Это не Проханов чего‑то добился от системы, это не Лимонов стал конформистом – просто Путин теперь присоединился к ним. Их риторика стала нужна власти в силу другой стадии развития периферийного капитализма, ведь все заводы и пароходы уже поделены. Теперь нужен консерватизм для сохранения нового классового расклада – тут и канонизация царя, и "возвращение" соседских земель, и реабилитация Сталина. Лимонов еще в девяносто шестом году говорил: давайте в Крым привезем какие‑нибудь трупы, обвиним во всем татар и начнем там русскую революцию против Украины. Но это звучало тогда, как чисто художественный бред, сценарий авангардистского фильма – сценарист Сергей Курехин подумывал написать оперу с таким сюжетом.

Говоря про девяностые, я часто вспоминаю истории из серии "и жив остался, и есть, что вспомнить". В феврале девяносто пятого в одних трусах художник Александр Бренер боксировал на Лобном месте, наносил удар за ударом в воздух и кричал: "Ельцин, выходи!" Я с парапета Лобного махал черным флагом и выкрикивал: "Выходи, подлый трус!" Прилетают менты, начинается винтеж, художник кричит: "Он играет только в теннис!" Или еще картинка из девяностых: я решаю не ночевать сегодня в нацболовском бункере и поздно вечером уезжаю домой, а в пять утра мне звонит бункерфюрер Макс и говорит, что наш подвал взорван – вся мебель и стекла в щепки. Организаторов не нашли.

Моя сегодняшняя работа в книжном магазине "Циолковский" – это вид дауншифтинга, но это идеальная работа. Я здесь работаю 22 часа в неделю, зато это отличный повод, чтобы заявить в любом культурном месте: "Да, я простой кассир‑продавец, и вот что я вам, интеллигентам, сейчас скажу". Да я даже до сих пор не приватизировал квартиру, в которой живу, – не сделал первый шаг к минимальной буржуазности. Не хочу стать потенциальным рантье, пусть даже самым мелким, но всё же буржуа, который начнет думать: "Вот придут левые и всё отберут". Терять должно быть нечего, тогда и руки развязаны, и сознание свободно.

Материал подготовил Дмитрий Окрест

[1] Социальный кризис в 1968 году во Франции привел к десятимиллионной забастовке, столкновениям студентов с полицией и смене правительства. Майские события в Париже, а также аналогичные протесты в Праге, Берлине и Брюсселе кардинально изменили культурный и политический ландшафт Европы.

[2] Впоследствии Исаев стал функционером Федерации независимых профсоюзов России, депутатом Государственной Думы от партии "Единая Россия", заместителем секретаря президиума Генерального совета партии "Единая Россия".

[3] В 1974 году Лимонов эмигрировал в США, получил французское гражданство. Запрещенная сейчас в России НБП выступала за социальную справедливость в экономике и имперское доминирование во внешней политике. После запрета НБП в 2007 году и признания ее экстремистской Лимонов основал организацию "Другая Россия". Осужден за формирование вооруженного подполья на Алтае, откуда хотел выдвинуться в Казахстан для защиты русскоязычных. Автор книг "Это я – Эдичка", "Подросток Савенко" и ряда других.

[4] Лидер Евразийского движения, профессор МГУ, член Экспертно‑консультативного совета при председателе Государственной Думы. Журналист Сергей Доренко писал о наличии у Дугина интенсивных связей с руководством "Роснефти" и силовиками. А Дугин в 1997 году писал: "Строить русский социализм должны новые люди, новый тип людей, новый класс. Класс героев и революционеров. Французский писатель перед смертью произнес странное пророчество: "Я вижу, как на Востоке, в России восходит фашизм, фашизм безграничный и красный". Заметьте: не блеклый, коричневато‑розоватый национал‑капитализм, а ослепительная заря новой Русской Революции, фашизм безграничный, как наши земли, и красный, как наша кровь".

[5] Лауреат премии Ленинского комсомола, член Союза писателей СССР, автор книг "Поступь русской победы", "Хроника пикирующего времени", "Господин Гексоген" и т. д. ""Завтра" – специфическая оппозиционная газета. Сегодня мы уже не требуем смены режима и власти – это идеологическая оппозиционность. Все менее политическая и все более идеологическая. Это так называемая имперская идеология", – заявил он в интервью 2010 года.

[6] "Русскому золоту" принадлежало полдюжины столичных рынков, сеть модельных агентств, бутиков, рыбхозов, ювелирных магазинов. Работающий при компании аналитический отдел обеспечивал своими заключениями Госдуму и Совет Федерации. Компанию неоднократно обвиняли в неуплате налогов и контрабанде.