Али Гусейнов о национальной самоидентификации

13 января 1990 года в Баку, тогда еще столице Азербайджанской ССР, начались армянские погромы, еще более жестокие, чем ранее в Кировобаде и Сумгаите в 1988 году. В общей сложности в Баку погибло от 48 до 300 человек – порядок расчетов зависит от пристрастности. Неделю спустя Советская армия вошла в город – в результате штурма погибло 134 горожанина и 20 солдат. Эти события власти независимой республики назвали Черным январем. Схожие события происходили в Армении, откуда тянулся поток беженцев.

Всё это еще больше наэлектризовало атмосферу в Нагорно‑Карабахской автономной области, где при преобладающем количестве армян также были крупные общины азербайджанцев и курдов. В результате продолжавшейся четыре года войны в Карабахе погибло несколько десятков тысяч человек и было перемещено население целых сел. Коренной житель Баку Али Гусейнов из смешанной семьи рассказывает о том, как в детстве пережил погромы, и о собственной национальной самоидентификации после бегства из родного города.

Моя мама – армянка, отец – азербайджанец, ну а я русский. Мои предки с обеих сторон жили на каспийском берегу сотни лет. В семье говорили только на русском языке, а на азербайджанский переходили, когда ругались. Вероятно, чтобы я не понял, о чем говорят взрослые. Так что я только до десяти выучился считать, армянский же вовсе не использовали. Возможно, именно поэтому у меня нет тяги к корням, а себя я ассоциирую с русской культурой. Если честно, когда слышу пронзительный звук зурны или напевы, то меня просто воротит – наверное, какой‑то психологический блок.

Наша семья всегда была склонна к интеллигентской рефлексии, ведь отец играл в симфоническом оркестре, а мать работала в школе. Что и говорить, жили мы хорошо: машина, несколько квартир в историческом центре, по соседству университеты, вот потому до последнего уезжать не хотели. Однако дело не только в том, что бросать было жалко, – никто не верил, что такая кутерьма начнется.

Вопрос отъезда стали поднимать, когда со всех сторон заговорили о сумгаитских погромах. Тогда в промышленном пригороде Баку погибло 26 армян и шесть азербайджанцев. В пользу того, что эти события были неожиданными для семьи, можно вспомнить, как в конце восьмидесятых отцу предлагали работу за границей – в Чехословакии, Венгрии, Германии. Это ведь очень круто для советского человека, но родители считали Баку настолько комфортным местом, что отказались от Европы, куда неоднократно ездили с гастролями.

Родители описывали Баку как самое многонациональное место Союза, где было наслоение культур, где русские, армянские, азербайджанские, лезгинские и еврейские семьи жили в одном доме. При этом мне говорили, что движущей силой погромов была деревенщина, которая приехала занимать недвижимость. Высидели до последнего – решили двигаться лишь тогда, когда потеряли уверенность в соседях, с которыми прожили всю жизнь.

Это была целая шпионская история: мы тайно перемещались от одного отцовского друга к другому, от дяди Хусейна к дяде Рауфу и далее по списку. В конце концов, в сопровождении советских солдат добрались до аэропорта, где с неделю прожили в техническом помещении. В память о погибших все дороги были уложены цветами – солдат это очень удивило. Самолет долго откладывали, а как дали отмашку на взлет, так людей набилось как селедок в бочке – половина пассажиров буквально стояла. Уже в небе самолет развернули, и вместо Харькова, где нас ждали родственники, мы оказались в Москве. Мне было тогда четыре года.

В принципе повезло: других и вовсе на пароходах везли в Среднюю Азию, где вновь пошли погромы. Тех беженцев селили в новостройках, на вселение в которые стояли огромные очереди местных. В детстве я долго думал, ну почему же мы не поехали в Армению. Только потом я понял, что там была такая же кутерьма – ереванских азербайджанцев выгоняли точно так же, а значит, для нашей смешанной семьи это был совсем не вариант. Много беженцев из Баку потому и отказались от этой идеи, так как смешанные семьи были распространенной практикой в городе. Вообще бакинские армяне являлись синтезом культур, который мог стать шансом на примирение. Мама прежде всего воспринимала себя как бакинку и только потом как армянку. Поэтому логично, что вот таких полукровок в первую очередь отправляли на истребление.

В России нам долго не давали ни статуса беженцев, ни российского гражданства. Полная беднота – помню, как шоколадную конфету делили на четыре части, чтобы хватило всем. Спустя какое‑то время жизнь стала налаживаться – как вынужденным переселенцам нам дали комнату в обшарпанном общежитии, мы съехали от дяди, а мама устроилась учителем.

Папа же пошел водителем автобуса, так как для него вакансий не было – он играл на духовых, а в музыкалке всё больше предпочитали пианино или гитару. Потом всё‑таки нашли место – со временем ученики стали призерами российских конкурсов. Как семье учителей выделили муниципальную двушку – правда, пришлось расплачиваться. Маме звонили на рабочий телефон и ругались, что нам досталась квартира.

В школе как‑то начались разговоры: "ох уж эти армяне, понаехали". Мама вмешалась: "Позвольте, но я же тоже армянка", и перед ней извинились, говоря, что имели в виду абстрактных приезжих. Это очень русская тема – для друзей ты хороший человек, пусть и Али, но посторонние кавказцы – это уже чурки. Например, со мной отлично общались те, кто ездил на "белые четверги" бить мигрантов в электричках. Самое смешное, что лидером был чувак с грузинской фамилией.

Когда были живы родители, то я не интересовался историей семьи, а в 10 классе их не стало. Сейчас большая часть моей жизни – это попытка понять, кто я. Вот приходишь в бюрократическую контору, говоришь на чистом русском, всё нормально, но как только сотрудник видит мою фамилию и имя, то людей будто подменивают. Это, конечно, ерунда – с этим можно смириться. Но мой брат – жесткий боец – после таких инцидентов порой приходил домой, едва сдерживая слезы. Именно поэтому брат с незнакомцами представляется Андреем, а я Димой. С азербайджанской или армянской диаспорами я также не контактирую – для них я чужой, который, в отличие от них, не может даже опознать человека по каким‑то им знакомым приметам. Вот у меня, мол, характерная для армян округлость подбородка – я в ответ отшучивался, что это я просто ем много.

Со временем, конечно, притупляется ощущение инаковости. Давя тапочком тараканов в тесном общежитии, мне странно было слушать про сытую жизнь прежде. Если у брата – он старше на 10 лет – было детство, все эти пионерлагеря "Артек", кружки самодеятельности, танцы с кинжалами, то я был как пришелец, которого закинули в Коломну. Баку‑то я не помню. Мое самое четкое воспоминание приходит, когда я засыпаю – мне снится, что я еще ребенок и иду к морю.

Материал подготовил Дмитрий Окрест