Случилось так, что распад Советского Союза совпал с годами величайшего успеха для Quantum Fund. Суммы, которые я получал, превышали способность фондов рационально их тратить. Комбинация революционных возможностей с избыточными финансовыми ресурсами имела огромный потенциал. За 5 лет сеть фондов значительно выросла. Скорость ее роста значительно опередила рост Quantum Fund.

Мы действовали на основе того, что Янош Корнай называет «мягкими бюджетными ограничениями», которые имеют катастрофические последствия для экономики страны, но в фонде могут творить настоящие чудеса. Задачи фонда в некотором смысле противоположны задачам бизнеса. Основная цель бизнеса – прибыль, в фонде важен способ расходования денег. Используя мягкие бюджетные ограничения, фонды могут сконцентрироваться на том, что действительно важно.

У меня были дружеские отношения с Егором Гайдаром, и я был готов помочь ему, но я пришел к заключению, что реформы двигались в ложном направлении практически с самого начала. В апреле 1992 г. я обнаружил, что предприятия накопили счета к оплате в объеме примерно половины объема промышленного производства. Это означало, что примерно половина объема промышленного производства исключалась из финансового контроля, что как раз было краеугольным камнем политики Гайдара. Половина промышленных предприятий игнорировала финансовые сигналы и продолжала производить в соответствии со старой системой «государственного заказа», невзирая на то, оплачивается работа или нет. Это было шокирующим открытием. Я спорил с Гайдаром, когда он, будучи в Нью‑Йорке, приехал однажды вечером ко мне. Но он признал это. Затем он произнес чрезвычайно оптимистическую речь в Вашингтоне. Я начал утверждать открыто, что западная помощь должна привязываться к созданию сети социального страхования. Это позволило бы российскому правительству объявлять банкротами предприятия, которые не слушались финансовых сигналов. Мое предложение не имело поддержки.

* * *

Русский фонд – это особая история. Мог бы написать об этом книгу. Хочу лишь сказать: я хотел, чтобы он лидировал в революции, а он запутался в ней. Он прошел через такой же революционный кризис, как и все российское общество.

Я начал организовывать Русский фонд, вернее Советский фонд, в 1987 г. Я впервые отправился в Москву туристом, надеясь убедить Андрея Сахарова возглавить фонд. Он настойчиво отговаривал меня, поскольку был убежден, что деньги в итоге окажутся в подвалах КГБ. Но я настаивал, и мне удалось собрать правление фонда. Это было действительно весьма странное собрание, включавшее людей, которые в иной ситуации вообще не стали бы разговаривать друг с другом: с одной стороны, историк Юрий Афанасьев и социолог Татьяна Заславская, а с другой – писатель Валентин Распутин, который позже стал крайним националистом. О подобной группе невозможно было бы сегодня и думать.

Управление фонда Культурной инициативы, так он назывался, попало в руки реформистской клики комсомольских работников, и для развития открытого общества они продолжали формировать закрытое общество. Я попытался работать с ними, в надежде побудить их быть менее предвзятыми, но они не могли преодолеть свой советский менталитет. Когда я понял это, мне пришлось организовать небольшой «путч», чтобы удалить их. Это произошло как раз перед настоящим путчем августа 1991 г. Но человек, который организовывал это, мой юрист в Москве, затем превратил фонд в собственную вотчину, поэтому мне пришлось провести второй «путч», чтобы избавиться и от него.

Деятельность фонда почти прекратилась, пока мы не начали осуществлять наш Трансформационный проект – масштабную программу по замене марксизма‑ленинизма в школах и университетах. При полной поддержке министерств мы добились огромных успехов в течение короткого периода времени – начали работу почти над тысячей новых учебников, переподготовку директоров школ, предоставляли гранты новаторским школам, вводили новые программы по экономике, спонсировали молодежные достижения. Проект был столь успешным, что я решил вложить в него более значительные суммы. И это стало причиной следующего кризиса. Это случилось на пике грабительского капитализма в первой половине 1994 г., когда акции российских предприятий были розданы по программе массовой приватизации, и их можно было купить за копейки. Деньги были в чрезвычайном дефиците, и наименее надежные банки платили 10 % в месяц по долларовым вкладам. Те, у кого были деньги, стремились их вложить. Очевидно, искушение для управляющих программами стало слишком большим: мы обнаружили огромный банковский депозит – примерно 12 миллионов долларов – в весьма ненадежном банке. И хотя мы нашли деньги и не понесли никакого ущерба, мы провели серьезную аудиторскую проверку. Мы избавились от ключевых работников, но фонд до сих пор не оправился от потрясений.

* * *

Пока шли реорганизации, мы потеряли 5 ценных лет. Я узнал на собственном опыте, как трудно управлять фондом в революционной ситуации.

Тем не менее, мои фонды в бывшем Советском Союзе считаются очень успешными. И это правильно. Я говорю только о Cultural Initiative Foundation (фонде Культурной Инициативы) в Москве, который мы распустили и заменили новой организацией. Сейчас я руковожу Международным научным фондом (International Science Foundation, ISF), задача которого заключается в спасении лучшей части естественно‑научных исследований в бывшем Советском Союзе и сопутствующей Международной программой научного образования (International Science Education Program, ISEP). Эти мегапроекты более масштабные, чем проекты, которые мы обычно предпринимали. Я вложил в ISF 100 миллионов долларов, и мы освоили их менее чем за два года. Мы предоставляли срочные гранты по 500 долларов каждый примерно 30‑и тысячам ученым, и этого оказалось достаточно, чтобы оказать им поддержку в течение целого года. Мы организовали программу грантов в рамках Национального научного фонда, куда распределялась большая часть денег. Мы также предоставляли гранты на поездки и издание научных журналов. В настоящее время мы работаем над предоставлением доступа в Интернет не только научным организациям, но и другим пользователям – школам, университетам, госпиталям и средствам массовой информации. Программа научного образования имеет самостоятельный ежегодный бюджет более чем в 20 миллионов долларов, она призвана помочь еще большему числу людей, чем ISF. Все происходит в соответствии с четко определенными правилами. Это очень эффективно и имеет огромные последствия для научного сообщества.

Советская наука богата выдающимися достижениями человеческого интеллекта в направлении, несколько отличном от направления развития западной науки, и она заслуживала сохранения. Ученые были и остаются на переднем крае борьбы за открытое общество. Кроме того, вероятность успеха наших усилий была высока, поскольку существовали надежные критерии, с помощью которых могла производиться оценка заслуг. К этому могло также быть привлечено международное научное сообщество, что оказало бы дополнительное содействие в процессе отбора.

Мы оказались правы. Программы имели огромный успех. Вот пример: мы недавно подверглись нападкам со стороны российской контрразведки, а Дума одобрила проведение расследования. Все научное сообщество встало на нашу защиту, и то, что началось как нападение, в итоге окончилось триумфом фонда.

* * *

Большинство других фондов в бывшем Советском Союзе действуют также успешно. Особенно сильный фонд действует на Украине. Он добился успеха в роли, которую я хотел бы отвести российскому фонду. Вокруг него выросла сеть организаций, каждая работает в своем направлении. Они все, так или иначе, связаны с фондом, но при этом остаются независимыми: это – институт, занимающийся профессиональной подготовкой общественных работников, частный университет, фонд развития юридической культуры, центр средств массовой информации, центр современного искусства, экономический институт, институт приватизации. Фонд помогает Украине развивать инфраструктуры, необходимые современному государству и открытому обществу. Если Украина выживет в качестве независимого государства, в этом будет вклад и нашего фонда.

Пока процветает Украина, не может быть империалистической России. Я сумел помочь Украине, поскольку рядом со мной были очень компетентные и надежные помощники: Богдан Гаврилишин, он вышел в отставку с поста декана коммерческой школы в Женеве для того, чтобы организовать бизнес‑школу в Киеве, и Богдан Кравченко, профессор из Канады, который отправился на Украину для проведения исследований. Я пригласил их на работу, и они создали фонд. Мы начали довольно рано и организовали фонд Возрождения Украины еще в 1989 г., задолго до того, как страна стала независимой в 1991 г. Когда пришла независимость, мы решили двигаться вперед с максимально возможной скоростью. Наша цель состояла в том, чтобы проложить путь другой западной помощи, которая, мы надеялись, должна была последовать. И мы снова добились цели.

Я должен признать, что начал с весьма двойственными чувствами в отношении Украины. Я знал о судьбе венгерских евреев, депортированных на Украину во время второй мировой войны, – один из них вернулся и учил меня боксу, когда мне было около 13 лет. Его истории произвели на меня огромное впечатление. Когда украинский писатель Иван Дзюба, позже ставший министром культуры, просил меня организовать Фонд открытого общества на Украине, я возразил ему, пересказав эти истории. Он сказал, что целью фронта должно быть построение иной Украины, где не могли бы произойти такого рода жестокости. Я принял это как стоящую цель.

Я сознательно решил поставить себя под удар. Образ бескорыстного благотворителя слишком хорош, чтобы быть правдивым. Он поддерживал меня в собственных глазах: некто богоподобный стоит над толпой, творит добро и борется со злом. Да‑да, я говорю о своих мессианских фантазиях и я не стыжусь их. Без подобных фантазий мир был бы слишком тоскливым местом. Но это – только фантазии. И быть богоподобным – значит быть исключенным из человеческого сообщества. Великая польза фонда для меня лично состояла в том, что он позволил мне поддерживать связь с человечеством. Но взрывной рост фондов и самые размеры их деятельности несут опасность того, что я вновь отдаляюсь от людей. Я стал ужасной фигурой. Люди просто не могли понять, чего я хочу, особенно в России. До этого мне никогда не приходилось объяснять свои мотивы людям, которые разделяли мои цели. Но в сегодняшней России люди настолько поглощены борьбой за выживание, что в стремление к абстрактному благу, такому, как открытое общество, вообще трудно поверить.

Я принял решение начать инвестиции в момент пика ситуации с капиталистами‑грабителями. Мне казалось, что роль капиталиста‑грабителя, озабоченного культурными и политическими ценностями, вызывала больше доверия, чем роль абстрактного интеллектуала, защищающего преимущества открытого общества. Я мог служить в качестве ролевой модели для новых российских капиталистов. Вступая в игру в качестве инвестора, я спускаюсь с Олимпа и вновь становлюсь человеком из плоти и крови.

Мой спуск был более быстрым, чем я ожидал. Я вступил на российский рынок – созревший «нарыв» на возникающем рынке – прямо перед его прорывом. Я осознал это практически в тот же момент, когда вступил на него и тут же попытался выйти. Но это оказалось труднее, чем войти, поэтому я расстался с частью наших инвестиций и сел в лужу. Из богоподобного существа я в одночасье превратился в обычного человека.

* * *

Экономика России похожа на безголового осьминога. Щупальца приспособились к более‑менее независимому существованию – я говорю более‑менее, поскольку многие из них все еще связаны с государственным бюджетом и питаются из него. Акции государственных предприятий были распределены среди населения практически бесплатно в ходе массовой приватизации. Это разделило предприятия на два класса – тех, акции которых ценились, и тех, акции которых ничего не стоили. Грубо говоря, предприятия энергетической и добывающей промышленности попали в первую группу, а энергопотребители – во вторую. Подобное разделение существовало и раньше, но схема ваучерной приватизации сделало его более очевидным. Это также породило нараставшую истерию. Акции, обеспеченные природными ресурсами, могли быть куплены за малую долю от их потенциальной стоимости. Недобытая нефть продается в мире по цене от 2‑х до 3‑х долларов за баррель. В России ее можно было купить за 2–3 цента. Это привлекло некоторых предприимчивых инвесторов, как отечественных, так и зарубежных, и вызвало один из самых странных из когда‑либо известных бумов на фондовом рынке. Фигурировавшие суммы были относительно незначительны – несколько сотен миллионов долларов, но скорость роста была феноменальной. Цена некоторых акций выросла в десятки раз всего лишь за несколько месяцев – с марта по август 1994 г. Рынок был примитивным: не было ни клиринговых расчетов, ни договоренностей о банковском посредничестве, регистры акций велись неправильно. Банки и брокеры страдали от острой нехватки капитала – они охотно платили 10 % и больше в месяц по долларовым депозитам.

Именно в этот момент я снял запрет на инвестиции. Я не мог бороться с искушением. Это был финансовый рынок в момент своего зарождения с огромным потенциалом роста. Почему мы должны были оставаться в стороне? Но когда я поехал в Москву в начале осени и взглянул на то, что происходит, я был поражен. Рынок имел все признаки готового лопнуть «нарыва». Я дал приказ продавать, но получил классический вопрос: «Кому?»

Так или иначе в 1994 г. был момент, когда можно было увидеть слабые признаки нового порядка, возникающего на пепелище прошлого. Ситуация напоминала грабительский капитализм, существовавший в США в XIX в., но российский капитализм намного хуже, поскольку юридическая инфраструктура была намного слабее. Много говорят о мафии, но мафия – это нечто иное. То, что мы называем мафией, на самом деле есть тесно переплетенная сеть связей между предпринимателями и официальными органами. Это оборотная сторона свободного предпринимательства…

Бум на возникающих рынках – в котором Россия была последним и самым необычным участником – потерпел крах, кроме того, в стране произошли новые политические изменения.

Представьте политические последствия режима грабительского капитализма в России. Добывающие отрасли будут процветать, но военно‑промышленный комплекс – разрушаться. Процветание добывающего сектора приведет к буму импорта, поскольку потребители предпочитают импортные товары. Обслуживающий сектор – банки, финансовые услуги, распределение товаров и торговля – также будет развиваться, но для средств производства практически не будет рынка. Но этот сектор составляет большую часть экономики.

Старая советская система была невероятно непропорциональной: доля тяжелой промышленности, включая военное производство, относившееся к сектору «А», составляла 75 % промышленного производства; на долю легкой промышленности, относившейся к сектору «Б», приходилось лишь 25 %. В рыночной экономике пропорция должна быть обратной. Энергопотребляющая промышленность понесет убытки, поскольку нефть и иные природные ресурсы стоят больше, если они продаются на мировых рынках, чем если они трансформируются в готовые изделия внутри страны. Но военно‑промышленный комплекс имеет громадное политическое влияние. Политическая борьба также может перерасти в конфликт между этими двумя группами интересов.

Это битва, в которой преимущественные шансы на выигрыш имеют энергопотребители. Они не только пользуются сильным политическим влиянием, но прибегают также к сильным политическим аргументам: они взывают к националистическим чувствам. Грабительский капитализм приведет к опустошению русской экономики. Огромное количество промышленных рабочих потеряют работу и вынуждены будут искать новую. В любой стране это вызвало бы политическое возмущение. Россия не исключение…

Настораживает ситуация, когда президентская охрана в лыжных масках нападает на службу безопасности банкира, контролирующего телесеть, критически важную для президента; когда убивают человека, являющегося ключевой фигурой в государственной телевизионной сети и проявившего значительную независимость во время осады Грозного; когда сын известного диссидента погибает в подозрительной автокатастрофе в тот самый день, когда его отец говорит о злоупотреблениях государства. Кажется, что ведется сознательная кампания, направленная на затыкание ртов и устранение независимых средств массовой информации.

Я не понимаю, почему диктатура – если это то, что предстоит, – не совместима с грабительским капитализмом. Более того, в этом и заключается сущность фашизма. Но я не думаю, что в России можно ожидать победы фашизма. Борьба только началась. Люди не собираются отдавать без борьбы свою обретенную свободу. Я не ожидаю, что огромные массы людей поднимутся на борьбу – они будут пассивными и выберут страдание, – если не будет давления в противоположном направлении. Откуда придет противодействующее давление? Для начала из‑за рубежа. Люди в России действительно озабочены тем, что мир о них думает…

Кто бы ни попытался захватить контроль над государством, он столкнется с сопротивлением. Невозможно предсказать, дойдут ли события до полномасштабной гражданской войны. Может случиться практически все что угодно. Гражданская война не исключается. Ясно одно: политическая нестабильность не способствует инвестициям. Вот почему я считаю, что как грабительский капитализм, так и фашистская диктатура относительно маловероятны по меньшей мере в ближайшем будущем, наиболее вероятно увеличение нестабильности. Мы приближаемся к ситуации, которую я называю «черной дырой».

* * *

Условия в 1994 г. были совершенно иными. Одним из характерных признаков революций является возможность полного изменения ситуации; поэтому они и называются революциями. Я ожидал наступления сложившейся сегодня ситуации, но возникновение грабительского капитализма застало меня врасплох. Оно шло в направлении, обратном нормальной эволюции финансовых рынков. Как правило, вначале происходит создание юридической инфраструктуры. Прямые иностранные инвестиции являются следующим шагом, а развитие иностранных портфельных инвестиций приходит последним. В России порядок был обратным. Сначала пришли иностранные портфельные инвестиции, и они действовали в качестве катализатора для возникновения грабительского капитализма. Я понял это, как только увидел, что происходит, своими глазами. Я был особенно удивлен тем, как Борис Джордан, работающий в банке Credit Suisse First Boston, помогал развитию рынка. Он пытался не захватить весь рынок, как это делали некоторые другие игроки, а развить организационную инфраструктуру. Это напомнило мне мои собственные шаги, когда я первым открыл шведский и другие рынки и не хотел остаться в стороне. Но по множеству причин, включая запрет на инвестиции там, где у меня были фонды, и соответствующему изменению своей роли, я реагировал несколько замедленно. Вместо того чтобы первыми войти и первыми выйти, мы последними вошли, первыми вышли и вместо прибыли понесли убытки.

Я сделал все возможное для того, чтобы предотвратить настоящий поворот событий, и в этом отношении у меня нет сожалений. Стоило попытаться это сделать, но безуспешно, поскольку ставка была весьма велика. Но сейчас, когда воплотились мои наихудшие ожидания, я не знаю, что делать. Я не могу умыть руки, поскольку это значило бы покинуть тех, кого я хочу поддержать в час нужды. В то же самое время неразумно выбрасывать деньги, уже потеряв значительные суммы. Я попал в ловушку, которую сам же и создал. Я утешаю себя тем, что у общества есть жизнь и после смерти. Некоторые из семян, которые мы посеяли, могут выжить, что бы ни случилось с Россией в ближайшем будущем.

Я не могу сейчас уйти. У меня есть стратегия, и я должен корректировать ее по мере развития событий. Я думаю, что теперь слишком поздно пытаться оказать реальное воздействие на ход событий в России. Русские, вероятно, ждали от Запада слишком многого, сейчас они разочарованы и потеряли всякие иллюзии. Сейчас возможности для нашего влияния значительно сократились. Даже прогрессивные элементы стали антизападными. Но на Украине еще можно изменить ситуацию, и я делаю все, чтобы этого добиться. Украина была и остается в высшей степени нестабильным государством. Экономический кризис здесь был намного более серьезным, чем в России, отчасти потому, что Украина испытывает дефицит энергии, а отчасти потому, что там не предпринималось сколько‑нибудь серьезных попыток макроэкономической стабилизации и структурной реформы.

В соответствии с моей теорией подъемов и спадов на практике это облегчает изменение направления. Моя позиция позволяла мне оказать содействие, и я поспешил предложить свою помощь. Мы организовали небольшую команду экспертов под руководством Андерса Аслунда, чтобы помочь Украине разработать программу развития экономических реформ и вступить в контакт с международным сообществом, предоставляющим помощь. Сотрудничество было успешным, поскольку оно было основано на взаимном доверии. Соглашение с Международным валютным фондом было заключено в рекордные сроки.

Успех еще далеко не обеспечен. Процесс может прекратиться в любой момент, и нам уже несколько раз приходилось прикладывать определенные усилия для того, чтобы вернуть события на нужные рельсы. Но у меня есть сильное ощущение того, что все идет в правильном направлении. Приспособление к революционным изменениям требует времени. Это относится к международным властям, это относится к украинцам…

* * *

Наибольшей угрозой региону я считаю рост национализма. Коммунизм представлял собой идею универсального закрытого общества. Эта идея потерпела поражение. Был небольшой шанс на победу идей универсального открытого общества, но это потребовало бы от открытых обществ свободного мира спонсировать поддержку этой идеи. Открытое общество – более развитая форма социальной организации, чем закрытое общество, поэтому невозможно перейти от одного к другому одним революционным прыжком, не имея надежной помощи извне. Западным демократиям не хватило прозорливости, и такая возможность была потеряна. Универсальное закрытое общество потерпело крах, но ни один универсальный принцип не занял его места. Универсальные идеи в целом оказались непопулярными. Люди озабочены проблемами выживания; их можно побудить на общее дело только реальной или воображаемой угрозой их коллективному выживанию. К сожалению, подобные угрозы нетрудно создать. Этнические конфликты могут быть использованы для того, чтобы мобилизовать людей вокруг лидера и создать уж совсем закрытое общество.

Национализм должен быть, по определению, чем‑то особенным. Тем не менее он имеет универсальный аспект. Он захватывает людей. Он процветает, когда отсутствуют универсальные идеи, такие, как права человека или цивилизованное поведение. Рост национализма и этнические конфликты указывают на пробелы в международном праве и недостаток порядка. В этом смысле национализм универсален. Все националисты – родственные души.