Возможно, самой сильной переменой в природе современных международных дел явилось общее принятие и признание предположения о том, что какие‑то универсальные принципы могут быть в принудительном порядке реализованы либо Организацией Объединенных Наций, либо, в чрезвычайных ситуациях, группой стран (например, НАТО в Косово). Более того, такие международные конвенции, как осуждающие геноцид, пытки или военные преступления, как говорят, могут применяться в действии национальными судьями, которые все чаще требуют экстрадиции предполагаемых нарушителей под свою собственную юрисдикцию. В дополнение к этому идет процесс создания Международного уголовного суда (МУС). После ратификации соглашения 60 странами этот суд наделит обвинителя полномочиями начинать расследование предполагаемых нарушений международного права по просьбе любого государства‑участника и, в случае поддержки трех из 18 судей, выносить приговоры против любого подозреваемого нарушителя в любой части мира (включая граждан стран, отказавшихся признавать юрисдикцию МУС). Такие новшества отражают новый здравый смысл, согласно которому традиционные принципы суверенитета и невмешательства во внутренние дела других стран становятся главными препятствиями для всеобщего торжества мира и справедливости.

Такие взгляды, расцениваемые как обычная практика в общественных дискуссиях в Америке и в большей части современной Западной Европы, – хотя и не так широко в развивающемся мире, – приравниваются к революции в сравнении с тем, как международная система действовала на протяжении более трехсот лет. Они также свидетельствуют о распространенном признании идей, которых вплоть до последнего десятилетия холодной войны придерживались почти единодушно в Соединенных Штатах. И они могут претворяться в жизнь в новый период глобального вмешательства с непредсказуемыми последствиями.

Международный порядок, с которым столкнулась Америка, когда она стала заниматься мировыми делами, может быть датирован вполне точно: он был создан Вестфальским договором, подписанным в 1648 году в ознаменование окончания Тридцатилетней войны. Та война уходит корнями в Реформацию, которая расколола то, что до тех пор было единой католической церковью, и выступила против автономной юрисдикции церкви по отношению к внутренней администрации страны. Некоторые из правителей различных феодальных княжеств воспользовались возможностью укрепить свою власть, установив контроль над духовной принадлежностью своих подданных и главенством своих церквей. Уже ставшая слабой власть императора Священной Римской империи, традиционно осененная папой римским, стала слабеть еще больше. Вскоре даже князья, остававшиеся католиками, установили ограничения на власть церкви в деле определения пределов политической власти.

Вопрос, касающийся принадлежности разных правителей католической ортодоксии или протестантскому реформизму, потребовал Столетней войны – смеси гражданской войны, международного конфликта и религиозного крестового похода. Император Священной Римской империи, восседающий в Вене представитель Габсбургов, воевал за восстановление католической церкви по всей Центральной Европе. Правители Франции из семейства Бурбонов, хотя и были католиками, вошли в союз с протестантскими князьями Северной Европы, чтобы оказать сопротивление появлению потенциально гегемонистской Австрии. Какими бы ни были причины, война велась во имя религии, вне зависимости от границ. Все население было вынуждено менять свое вероисповедание на основе того, какая армия побеждала на поле боя (реализация дополнительной современной интерпретации реальной политики Реалполитик , при которой католическая Франция вступила в союз с протестантскими союзниками с целью ослабления Австрии путем сокращения сферы католического правления в Германии). Эта смесь религии и силовой политики придала беспрецедентную жестокость всей этой войне. Как ранее отмечалось, по некоторым оценкам, около 30 процентов населения Центральной Европы было убито во время Тридцатилетней войны.

Вестфальский договор стал отражением общей решительности положить конец кровавой бойне раз и навсегда. Его главной целью (в современном смысле слова) было прекратить смешивание внутренней и внешней политики или (говоря языком того времени) религии и дипломатии. Все подписавшиеся подтвердили приверженность принципу cujus regio, ejus religio (чья земля, того и вера) – кто бы ни правил, тот определяет вероисповедание своих подданных. Никакая другая страна не вправе вмешиваться в этот процесс. Таким образом, родилась концепция невмешательства во внутренние дела других государств, но она была разработана по совершенно противоположной причине, которая отвергается сегодня. Это был лозунг того времени о правах человека; его целью было восстановление мира и спокойствия, а не легитимизации внутреннего гнета. Исходя из того, что раскол между католиками и протестантами был самым взрывоопасным вопросом того времени, Вестфальский договор стремился не допустить, чтобы правители одной веры провоцировали восстания своих единоверцев, находящихся под правлением князя, принадлежащего к другой вере. Когда вопрос о религии был снят как оправдание внутренней подрывной деятельности, ожидалось, что внутреннее спокойствие возвратится, равно как и вместе с ним более милосердное правление.

Как правило, эти ожидания были реализованы в XVIII и XIX веках, когда европейская система превратилась в скопление национальных государств. Доктрина невмешательства во внутренние дела других стран стала одним из краеугольных камней вместе с понятиями о суверенитете и международном праве, регулирующими поведение государств в их взаимоотношениях друг с другом. Это не предотвращало во́ йны, но ограничивало их масштабы. И действительно, в ХХ веке главная критика демократий в адрес тоталитарных государств – особенно коммунистических – состояла в том, что они систематически нарушали каноны международного порядка, подрывая существующие правительства при помощи радикальных движений и партий, контролируемых из‑за границы, – другими словами, на основе возвращения к приемам религиозных войн.

Международная система, основанная на Вестфальском договоре, дала ответ на вопрос о насилии между государствами – то есть о развязывании войн, – однако она не предлагала никакого решения в отношении насилия внутри стран, возникающего в результате гражданских войн, этнических конфликтов и целого комплекса того, что сегодня называют нарушениями прав человека. Она имела дело с проблемой мира и оставляла справедливость на усмотрение внутренних институтов. Современные активисты борьбы за права человека утверждают обратное. По их мнению, мир автоматически вытекает из справедливости, и государство‑нация или, возможно, любое государство не может быть опорой при отправлении справедливости; следует довериться некоему наднациональному органу, который будет уполномочен использовать силу для выполнения его предписаний. В целом активисты в области прав человека доверяют юристам больше, чем государственным деятелям. Защитники вестфальских принципов доверяют государственным деятелям больше, чем юристам.