Соединенные Штаты были одними из ярых критиков подрывного вмешательства Советского Союза. И все же они сами никогда полностью не принимали принцип невмешательства, когда речь шла о собственном поведении. Безусловно, в начальные времена существования республики отцы‑основатели показывали, что они понимают и уважают принципы европейского баланса сил. Склоняясь то к Англии, то к Франции, будучи в целом в оппозиции к любой стороне, которая, казалось, набирала силу, но никогда не сближаясь полностью ни с одной из них, они претворяли в жизнь наказ Александра Гамильтона: «Самый трезвый учет интересов» требовал от американцев корректирования своей поддержки европейским державам, не связывая себя ни с кем конкретно 49. В заявлении, которое с легкостью может быть сделано в британском кабинете министров, Томас Джефферсон четко сформулировал американский вариант теории баланса сил: «Мы особенно должны молиться, чтобы державы в Европе так были заняты установкой баланса и нового баланса между собой, что их собственная безопасность требовала бы присутствия всех их сил на родине, позволив остальным частям мира оставаться в непотревоженном спокойствии»50.

Но даже на этой гамильтоновской фазе, когда американская внешняя политика по многим аспектам была похожа на политику европейских держав, оправдания для нее были разными. Американцы тогда, как и сейчас, рассматривали свою страну как руководствующуюся принципами более высокими, чем те, которыми руководствовались в Старом Свете, который, по их представлениям, отражал преимущественно эгоистичные амбиции монархов. И напротив, Американская республика рассматривалась как действующая в соответствии с диктатом просвещенного рационализма; ей суждено было стать моделью для менее счастливых людей, вынужденных жить под менее милосердным правлением. Действия Америки в силу этого никогда не могли быть сугубо эгоистичными; по самой своей природе Америка представляла собой пример для всех. Как сказал в 1804 году Джеймс Мэдисон: «Соединенные Штаты обязаны миру и самим себе примером такого правительства, которое хотя бы протестует против господствующей коррупции»51.

Такой ход рассуждения позволяет избежать вопроса о том, как далеко это всеобщее дело может завести. Если Америка была надеждой для всего мира, имела ли она обязанность вмешиваться за границей для того, чтобы эта надежда была осуществлена? И если ответ был положительным, то как могли бы Соединенные Штаты выполнять свою международную миссию, не опасаясь столкнуться с теми же практическими дилеммами в деле применения своей силы, которые они осуждают в поведении европейских государств?

Такое затруднительное положение приобрело некоторую настоятельную важность в 1821 году, когда греческая борьба за независимость от оттоманского гнета вызвала волну энтузиазма по поводу необходимости «что‑то предпринять» для применения американских принципов в деле освобождения греческого народа. Государственный секретарь Джон Куинси Адамс сделал две вещи: сформулировал эту дилемму и одновременно разрешил ее таким способом, который стал путеводной звездой для американской внешней политики на все следующее столетие:

«Где бы ни раскрывался и ни стал бы в будущем раскрываться стандарт свободы и независимости, всегда будет присутствовать сердце Америки, ее благословение и ее молитвы. Но она не отправится за границу на поиск чудовищ, которых ей следует победить. Она желает всяческих успехов всеобщему утверждению стандартов свободы и независимости. Она является поборником и защитником лишь собственной свободы и независимости. Она окажет поддержку общему делу своим словом и собственным добрым примером. Она хорошо понимает, что, становясь когда‑либо под чужие знамена, будь они даже знаменами независимости, она вовлечет себя, без возможности высвободиться, во все войны интересов и интриг, человеческой жадности, ревности и амбиций, которые присвоят себе эти знамена, узурпировав стандарты свободы. …Она может стать диктатором мира. Она может утратить свою собственную душу»52.

Настаивая на выполнении Соединенными Штатами их особой миссии, но лучше всего избегая навязывания силы, Адамс отправил на свалку идеологическую подоплеку вмешательства в европейский баланс сил. Двумя годами позже президент Джеймс Монро устранил практические основы для гамильтоновской внешней политики – страх перед европейским вмешательством в Западном полушарии. В доктрине Монро он смело развил предложение Адамса о том, чтобы Соединенные Штаты воздерживались от втягивания в европейские дела, до предупреждения Европе не влезать в американские дела. Их сферой было определено все Западное полушарие, под угрозой того, что такое вмешательство будет рассматриваться как «опасное для нашего спокойствия и безопасности» – другими словами, casus belli, повод для объявления войны 53.

Доктрина Монро устраняла две европейские державы – Англию и Испанию – из силового соперничества в Северной Америке. Она основывалась на молчаливом соглашении с Великобританией, которая отказалась от имперской роли в обеих Америках, в то время как испанская империя в Латинской Америке со всей очевидностью терпела крах. Освободившись от необходимости участвовать в европейском балансе сил, Соединенные Штаты могли совершенствовать самопровозглашенную миссионерскую роль.

Находясь в изоляции, Америка стала использовать в XIX веке две разработанные ее государственными деятелями темы, которые, казалось, не подходили ни к одному другому обществу. Речь шла о том, что американские ценности и институты имеют универсальное применение, но что, к тому же, их распространение будет вполне само собой разумеющимся делом, если Америка усовершенствует их у себя дома, не заразив их своим широким политическим взаимодействием с остальным миром.

Непоколебимая вера в прогресс и убежденность в том, что история шла или по меньшей мере должна была идти уверенной поступью в направлении к большему процветанию, свободе и справедливости. Американский опыт в этом направлении был определяющим символом, отражал оптимизм эпохи Просвещения, незатронутый трагедиями и переделками, обрушавшимися на европейские страны в силу их собственной истории и географического положения. «От отцов (в Америке), – писал Алексис де Токвиль в «Демократии в Америке», – они унаследовали любовь к равенству и свободе, но только Бог, даровавший им необъятный континент, дал им возможность долго жить равными и свободными»54. Писатель Джон Луис О’Салливан подытожил эту уверенность примерно в то же самое время в словах о «предначертании судьбы»55.

К началу ХХ века вера во вселенскую миссию Америки выросла в убежденность в том, что ключ к международному благополучию находится в передаче остальному миру достижений, лежащих в основе американской истории успеха. Уильям Дженнингс Брайан в начале ХХ века характеризовал Соединенные Штаты как «республику, постепенно, но уверенно становящуюся высшим моральным фактором мирового прогресса и признанным арбитром в мировых спорах»56.

Поддерживая такие убеждения, Соединенные Штаты презрительно относились к тому, как проводилась внешняя политика в остальном мире. Вестфальская государственная система подвергалась критике и вместе с ней признание силы как крайней меры. В период между доктриной Монро и испано‑американской войной само понятие внешней политики – ее практические действия и стратегия – мало что значили в американском мышлении.