Окончание испано‑американской войны совпало с приходом к власти Теодора Рузвельта, первого президента со времени воскрешения отцами‑основателями гамильтоновской идеи отношения к балансу сил как к отличительной черте международных отношений и переходу Америки к активной роли в его формировании. В отличие от своих предшественников и большинства преемников Рузвельт не считал, что на Соединенные Штаты падает мессианская роль, он просто считал их великой державой – потенциально величайшей. Рассматривая их миссию как стража глобального равновесия, примерно так же, как Англия была защитником баланса сил в Европе, он нетерпимо относился ко многим традиционным заявлениям американского мышления по вопросам внешней политики. Рузвельт отвергал предполагаемое действие международного права; то, что страны не могут защитить своими собственными силами, не может быть защищено кем‑то другим. Он пренебрежительно относился к разоружению, только‑только появившемуся на международной арене: «Слабовольная правота, не подкрепленная силой, в полной мере так же зла и даже более злонамеренна, чем сила, не имеющая ничего общего с правотой»57.

Проводя собственную «реальную политику», Рузвельт в 1908 году признал молчаливо японскую оккупацию Кореи на том основании, что Корея не была в состоянии защитить себя и ни одно другое государство или объединение стран не хотело брать на себя риски защиты Кореи:

«Корея однозначно японская. Разумеется, по договору она дала торжественное обещание, что Корея должна оставаться независимой. Но Корея была так беспомощна сама в деле реализации договора, и не возникало никаких вопросов, что какая‑то другая страна … попытается сделать за корейцев то, что они сами были совершенно не в состоянии сделать»58.

В таком духе Рузвельт развивал то, что стало потом известно как «вывод Рузвельта» к доктрине Монро, объявляющий американское право на вмешательство в Западном полушарии, – не только для предупреждения вмешательства извне, как это предусматривается доктриной Монро, но также и, вероятно, что важнее всего, для оправдания и защиты национальных интересов Соединенных Штатов. Во время президентства Рузвельта Соединенные Штаты вторглись на Гаити, поддержали революции в Панаме, которая привела к ее выходу из состава Колумбии и заложила основу для завершения Панамского канала, установили финансовый протекторат над Доминиканской Республикой и в 1906 году отправили американские войска для того, чтобы оккупировать Кубу.

Убежденный в том, что Соединенные Штаты не смогут ограничить свои международные обязательства проповедями о гражданских добродетелях, Рузвельт начал активно втягивать страну в манипулирование глобальным равновесием. Когда Япония и Россия начали войну в 1904 году, он не клеймил позором Японию, которую по современным критериям назвали бы агрессором, потому что он опасался, что победа России позволит ей доминировать в Азии и таким образом угрожать глобальному балансу сил. Но он не облек также и свою геополитическую озабоченность в моральный крестовый поход против России. Вместо этого, применяя правила баланса сил, Рузвельт, хотя и желая ослабления России, противился нанесению поражения России до такой степени, что японская угроза пришла бы на смену российской. Поэтому он пригласил представителей воюющих сторон к себе домой в Ойстер Бэй, Залив Устриц, Нью‑Йорк, где он посредничал в их споре, который окончательно был урегулирован Портсмутским договором. Урегулирование основывалось на условии азиатского баланса сил, в котором Япония, поддержанная Англией, будет противостоять имперской России, при том, что Соединенные Штаты будут поддерживать баланс между двумя сторонами в Азии, примерно так, как это делает Великобритания, сохраняя равновесие в Европе.

Такой же геополитический подход характеризовал отношение Рузвельта к Первой мировой войне. Тогда, уже не находясь у власти, он ратовал за вмешательство на стороне Англии и Франции задолго до того, как действующий президент Вудро Вильсон признал необходимость так поступить. Рузвельт опасался, что победившая Германия начнет вмешиваться в дела Западного полушария, которое в случае победы Германии потеряло бы щит британского военно‑морского флота. Если бы Рузвельт оставался на своем посту президента, он, вероятнее всего, стремился бы к достижению урегулирования, аналогичного Портсмутскому договору. Он попытался бы уменьшить возможности Германии доминировать в Европе, сохранив ее как фактор в новом балансе сил. Не было бы никаких попыток сменить правительства враждебных стран или перекроить политические границы на основе таких принципов, как самоопределение.

Но Рузвельт уже не был у власти; вместо него у руля стоял президент совершенно иного склада ума, идеи которого сформируют концептуальные основы американской внешней политики на весь ХХ век. Вудро Вильсон привел Соединенные Штаты к войне во имя набора принципов, более совместимых с американским историческим опытом, чем затрагивающих европейское равновесие. Для того чтобы участвовать в системе баланса сил любой стране, необходимо исходить из того, что она сталкивается с действительной угрозой, с которой не может справиться в одиночку. В 1914 году, однако, американскую общественность трудно было убедить в том, что некие предполагаемые изменения в существующем европейском балансе могут угрожать безопасности Америки. Хотя история, как представляется, предпочитает рассматривать Рузвельта как весьма наделенного даром предвидения в отношении главной проблемы для американской внешней политики, вильсоновские идеи возобладали, потому что, какими бы радикальными и смелыми они ни казались для иностранного слуха, они представляли собой глобальное применение истин, отшлифованных во время столетия американской изоляции.

Изначальная реакция Вильсона на начало Первой мировой войны была традиционно изоляционистской. Восьмого декабря 1914 года он отклонил призыв Рузвельта увеличить вооружения Америки, поскольку он считал, что европейский пожар вел к войне, «причины которой нас не могут никак касаться, само существование которой дает нам возможности поддержания дружбы и беспристрастного обслуживания»59.

Спустя два с половиной года Вильсон решил втянуть Соединенные Штаты в войну, но не так, как это сделал бы Рузвельт, – для того, чтобы сохранить и укрепить европейский баланс сил. Напротив, Вильсон приступил к ликвидации баланса сил и всей вестфальской системы. За три месяца до вступления Америки в войну Вильсон 22 января 1917 года определил единственно приемлемый ее исход следующим образом:

«Вопрос, от которого зависит все будущее спокойствие и политика мира, заключается в следующем: является ли нынешняя война борьбой за справедливый и безопасный мир или за новый баланс сил? …В итоге должен получиться не баланс сил, а содружество сил; не организованное соперничество, а организованный всеобщий мир»60.

Вступление Америки в войну превратилось в определяющий момент для ее собственной внешней политики и в силу растущей роли Америки, также и для остального мира. После столетия бичевания вестфальского международного урегулирования Соединенные Штаты получили возможность переделать ее. Вступив на международную арену, Америка отказалась от роли еще одного обычного государства среди многих преследующих свои национальные интересы. Вильсоновская доктрина подразумевала отказ от некоего рода морального эквивалента, который поставил бы Соединенные Штаты на ту же самую моральную основу, что и другие государства. С учетом того, что призвание Америки вышло на более высокий этический уровень, по мнению Вильсона, то единственной значимой целью вступления Америки в войну является переделка мира по своему образу и подобию. Соединенные Штаты станут в конце концов участвовать в большой международной игре, но только если они будут иметь возможность установить новые правила. Именно по этой причине Вильсон определил цель войны в таких очень значимых терминах:

«Мы рады… воевать, таким образом, ради окончательного мира в мире. …Мир должен стать безопасным для демократии. Наш мир должен быть взращен на проверенной основе политической свободы»61.

Отвергая понятие национальных интересов как «мерила национального эгоизма», он предложил новый критерий:

«Это век, …требующий нового порядка вещей, в котором будет стоять только один вопрос: «Он правилен? Он справедлив? Он в интересах человечества?»62.

Три основные темы всей американской внешней политики в последующем были заложены Вильсоном. В первую очередь гармония является естественным порядком международных дел; все дела, которые исторически влияли на нее, либо не внушают доверия, либо не имеют значения и должны, как позднее объяснял вильсонизм Джордж Кеннан, «отойти на второй план, уступив целесообразности упорядоченного мира, который не подвергается международному понуждению»63.

Во‑вторых, внесение изменений при помощи силы недопустимо; все преобразования должны происходить в процессе, основанном на праве или чем‑то близком правовым или процессуальным нормам. А поскольку люди наделены данным им Господом правом определять свою собственную судьбу, государство должно основываться на национальном самоопределении и демократии.

И в заключение, любая страна, построенная на таких принципах, с точки зрения Вильсона, никогда не выберет войну; государства, которые не следуют этим критериям, рано или поздно ввергнут мир в конфликт. Отсюда задача сделать мир более безопасным для демократии являлась велением благоразумия, а не только требованием моральности. И поскольку демократии, по этой теории, никогда не вступают в войну друг с другом, они получают удовольствие от того, что могут сосредоточить свое внимание на проблемах, улучшающих качество человеческой жизни. Демократии, согласно вильсоновской теории, не имеют фактически никакого иного законного интереса, кроме продвижения универсальных ценностей.

Одним из современных парадоксов является то, что нынешняя защита этих идей часто интерпретируется за рубежом как выражение гегемонистских устремлений Америки и ее желания распоряжаться всем как сверхдержаве. На деле же применимость этой американской модели для остального мира была основной американской темой со времени основания республики. Новаторство Вильсона состояло в том, чтобы истолковать то, что до этого рассматривалось как «сверкающий город на холме», вдохновляя других своим нравственным примером на крестовый поход по распространению этих ценностей на основе осуществления активной внешней политики. Его противники не препятствовали ему, потому что они сомневались в глобальном характере этих ценностей, считая, что свою вселенскую миссию Америке лучше всего было бы претворить в жизнь совершенствованием своих внутренних институтов, а не направлением своих ресурсов на иностранные авантюры.

«Изоляционисты» 1920‑х годов фактически отражали господствовавшую в Америке XIX века политику после президентства Джеймса Монро. Профессор Уолтер Рассел Мид прозвал их «джексоновцами» – по фамилии президента Эндрю Джексона, первого президента, появившегося из американской глуши и создавшего современную Демократическую партию 64. Отцы‑основатели вышли из рядов землевладельцев и класса торговцев, понимавших международные интересы. Для них гамильтоновская внешняя политика манипулирования европейским балансом сил для защиты молодого американского государства имела смысл. Эндрю Джексон представлял Америку, повернувшуюся спиной к Европе и расширяющуюся в западном направлении. Он отражал взгляды пионеров‑первооткрывателей и одновременно также городской средний и рабочий класс, особенно малых городов.

В 1920‑е годы джексоновцы впервые выступили против вильсонизма, а потом вступили с ним в союз во время Второй мировой войны и холодной войны, вернувшись к своим прежним принципам после завершения холодной войны.

Вильсоновцы хотели переделать международную систему при помощи активного участия в мировых делах; джексоновцы вообще игнорировали маневры европейской силовой политики, если та открыто и прямо не угрожала безопасности или ценностям Соединенных Штатов. Но как только вопрос был поставлен таким образом, джексоновцы сделались непримиримыми. В 1930‑е годы вильсоновцев можно было сплотить по поводу нарушений международного права или прав человека; поведение в 1930‑е как Германии, так и Японии не так уж сильно трогало джексоновцев – на самом деле джексоновцы в большинстве своем выступали против Франклина Рузвельта, склонявшегося в пользу вмешательства в дела Европы. Однако когда было совершено нападение на Перл‑Харбор – и был брошен прямой вызов американской безопасности, – вильсоновцы и джексоновцы стали действовать сообща. Они были едины в том, что уничтожение нацизма и безоговорочная капитуляция Германии и Японии являются единственно приемлемым исходом. И если Вильсон после Первой мировой войны был вынужден принимать во внимание взгляды и интересы своих европейских союзников, к концу Второй мировой войны Соединенные Штаты стали занимать такую господствующую позицию, что президенты Франклин Рузвельт и Гарри Трумэн могли свободно формировать международное окружение в соответствии с типично американскими принципами – коллективная безопасность, самоопределение наций и деколонизация – в процессе создания Организации Объединенных Наций.

В январе 1941 года Рузвельт объявил целями американской политики четыре свободы – свободу речи и религий, свободу от нужды и страха – «во всем мире». Другими словами, Соединенные Штаты примерили мантию, против которой предупреждал Джон Куинси Адамс, – мантию поборника и защитника свободных людей во всем мире. Те самые качества, которые благоприятствовали американскому изоляционизму в XIX веке, способствовали развитию мессианского глобализма в XX веке.

В 1947 году Соединенные Штаты, согласно доктрине Трумэна, взяли на себя защиту Греции и Турции; в 1949 году – всей Западной Европы; в последующее десятилетие – большей части остального мира, в официальном порядке или косвенно. И оправдали они эту свою роль в особой, сугубо американской, манере.

В 1953 году в разгар холодной войны государственный секретарь Джон Фостер Даллес на церемонии выпуска Национального военного колледжа США отразил роль Америки исключительно в моральных – даже духовных – выражениях. По его утверждениям, Соединенные Штаты своим существованием являлись угрозой деспотизму:

«Мы создали здесь район духовного, интеллектуального и материального богатства, подобно которому мир еще не видел. То, что мы сделали, поражает воображение людей во всем мире и стало известно как «великий американский эксперимент». Наше свободное общество стало угрозой для любого деспота, потому что мы показали, как удовлетворять жажду людей к бо́ льшим возможностям и бо́ льшему достоинству»65.

Союз между джексоновцами и вильсоновцами продолжался во время всей холодной войны. Президент Джон Ф. Кеннеди подтвердил цель Америки как «не просто мир для американцев, а мир для всех мужчин и женщин – не только мир сегодня, но мир на все времена»66. А Линдон Джонсон настаивал на том, что, пытаясь не допустить захвата коммунистами Южного Вьетнама, он выполнял свой моральный долг, а не соблюдал национальные интересы, потому что альтруизм всегда был основой всей американской политики:

«Любому в Юго‑Восточной Азии, кто просит нашей помощи в защите своей свободы, мы ее окажем.

В том регионе мы ничего не ищем для себя, мы ни к чему не стремимся – ни к захвату территории, ни к укреплению военных позиций, ни к политическим устремлениям. У нас одно желание, одна наша решимость – это чтобы люди Юго‑Восточной Азии жили в мире и могли определять свою собственную судьбу так, как они сами этого хотят»67.

Соединение миссионерского порыва и солипсизма – неспособность даже представить иной взгляд на жизнь – произвело судьбоносное сочетание глобалистского и миссионерского импульсов, которые привели Соединенные Штаты во Вьетнам. Америка попыталась в одно и то же время переделать правительство сверху – спровадив прочь вялого Бао Дая, затем заменив его преемника Нго Дин Дьема выбранной американцами военной хунтой, и продвигать демократию и капитализм по‑американски в стране, в которой почти полностью отсутствовал средний класс или какой‑либо опыт самоуправления. Эти задачи, монументальные сами по себе, осуществлялись во время жестоких партизанских повстанческих действий и вторжения с Севера при сохранении схронов и никем не нарушаемых линий поставок в таких сопредельных странах, как Лаос и Камбоджа.

Произошедшее в итоге фиаско было осложнено неспособностью Америки отсортировать различные течения своего исторического подхода к внешней политике: как примирить универсальные принципы с практическими потребностями региона, которые позволяли только поэтапный подход к достижению высоких целей; как в горниле сражения соединить моральные принципы, которые носят совершенный характер, с их претворением в жизнь силовыми средствами, которые зависят от тех или иных обстоятельств.

Одной жертвой разочарований стал национальный консенсус, основанный на коалиции между вильсоновцами и джексоновцами. Когда вильсоновцы поняли, что цель защиты свободы, процветания и американской институционной модели оказалась несбыточной, они отказались от борьбы в разгар мучительной войны, предпочтя прекратить борьбу ради более ограниченных и, вероятно, более достижимых целей. Радикальное крыло вильсоновцев пришло к выводу о том, что американский идеализм не так уж и перегнул палку, когда основные моральные недочеты втянули Соединенные Штаты в Индокитай. Для того чтобы устранить эти недочеты, они предприняли переход в наступление по всем фронтам на основе принципов, которые направляли всю американскую послевоенную политику.

Джексоновцы, с другой стороны, продолжали настойчиво настаивать на полной истинности своих принципов. Но если война в Индокитае стоила того, чтобы ее вести, ее необходимо было довести до победы, и, если этого не случилось, ее надо было прекратить. Джексоновцы не имели категории, обозначающей ограниченную войну. Ни вильсоновцы, ни джексоновцы не хотели поддерживать постепенный выход из войны, направленный на сохранение доверия к Америке в условиях холодной войны, в которых безопасность по‑прежнему во многом зависела от слова Америки.

Именно Ричарду Никсону довелось проводить внешнюю политику Америки в условиях краха исторического консенсуса. Поклонник Вильсона, Никсон даже попросил, чтобы письменный стол Вильсона был поставлен в Овальном кабинете, хотя из‑за ошибки или, вероятно, бюрократического преступного умысла ему вместо этого поставили стол Генри Вильсона, второго вице‑президента в администрации Гранта. (Он все же сумел заполучить портрет нужного Вильсона в Зале заседаний кабинета министров.) Однако изучая почти всю свою жизнь международную политику, Никсон не принял предложения о том, что одна формула может объяснить всю историю или что каждая современная международная проблема могла бы быть решена на основе одной стратегии. Убежденный в том, что избыток вильсонизма завел нас в болото Индокитая, и понимая, что джексоновцы больше не хотели бороться за то, что лежало на чаше весов там, Никсон постарался объединить американский народ при помощи возвращения американской внешней политики к ее гамильтоновским корням, отдав предпочтение национальным интересам.

И все же в политике Никсона имела место сильная вильсоновская черта, когда речь шла о соглашениях в области контроля над вооружениями, о поддержке еврейской эмиграции из Советского Союза и таких мерах, как инициатива мирного процесса на Ближнем Востоке и международная конвенция, запрещающая биологическое оружие. Но во всех отношениях главной темой была увязка политики Америки с ее интересами и ее интересов с ее возможностями. «Наша цель прежде всего состоит в поддержке наших интересов в долгосрочной перспективе на основе здоровой внешней политики, – докладывал он конгрессу в 1970 году. – Наши интересы должны предопределять наши обязательства, а не наоборот»68.

У этой политики было много замечательных удач: достигнутый благодаря переговорам уход из Вьетнама, открытие Китая, Берлинское соглашение, политика в отношении Советского Союза, сочетавшая сдерживание с переговорами по многим темам и начало арабо‑израильского мирного процесса. Однако ее оправдание, хотя и классически гамильтоновское, звучало диссонансом тому, что было главной темой американской внешней политики на протяжении большей части столетия. Когда Уотергейт ослабил Никсона, а уход из Вьетнама показался безопасным делом, было вновь подтверждено традиционное желание, направленное на утверждение глобального значения ценностей Америки. Никсон и, в меньшей степени, президент Джеральд Форд (а я как их государственный секретарь) попали под нараставшие нападки как со стороны вильсоновцев, за слишком сильное упование на силу (кодовое слово, относящееся к тем, кто придерживается слишком традиционных и старомодных взглядов старушки Европы), так и со стороны джексоновцев, за слишком сильную любовь к улаживанию проблем (кодовое слово для нежелания опираться в политике на различного рода разборки). Когда либеральное крыло поменялось местами в начале 1970‑х годов и создало неоконсервативное движение, вильсонизм возник вновь в более мощном (рейгановском) варианте. Соперничество с Советами носило моральный, а также и стратегический аспект, об этом неоконсерваторы напоминали нам – и компромисс был опасным (и, по определению, таковыми были любые переговоры с Советским Союзом).

В 1974 году произошло резкое изменение в проведении американской внешней политики. До того времени американские попытки влиять на внутреннюю политику других стран проводились посредством тайных операций или тихой дипломатии. Официальное вмешательство во внутренние дела других стран еще не стало приемлемым компонентом американской внешней политики. Вестфальские угрызения совести все еще терзали нас. Таким образом, администрация Никсона смогла добиться увеличения еврейской эмиграции из Советского Союза – с менее чем одной тысячи в год до почти 95 тысяч человек – путем призывов к советским руководителям, использования тихой дипломатии, поскольку эмиграционная политика страны по‑прежнему широко рассматривалась как внутреннее дело. В 1974 году конгресс впервые применил законодательные санкции для продвижения еврейской эмиграции из Советского Союза, сделав это официальной и открытой частью американской внешней политики. То, что санкции сохранялись, несмотря на то что еврейская эмиграция фактически сократилась примерно на 70 процентов за несколько месяцев после введения санкций, показывает силу обязательства в отношении открытого давления по вопросам прав человека и степень, до которой пали принципы вестфальской системы относительно невмешательства в дела других государств.

С тех самых пор вмешательство в то, что считалось внутренней политикой, стало все более распространенным. Заключительный Акт конференции по вопросам безопасности и сотрудничества в Европе в августе 1975 года объявил поддержку прав человека как международное обязательство стран‑подписантов. На церемонии закрытия президент Форд открыто бросил вызов Советскому Союзу, подчеркнув в своей речи «глубокую приверженность американского народа и его правительства правам человека и основным свободам»69.

Президент Джимми Картер подтвердил этот основополагающий вильсонизм даже еще сильнее: «Нам надо быть маяком для стран, стремящихся к миру и стремящихся к свободе, стремящихся к индивидуальной свободе, стремящихся к фундаментальным правам человека»70. Президент Рональд Рейган подчеркнул эти же самые принципы еще более напористым языком:

«Лидерство Америки в мире пришло к нам в силу нашей собственной мощи и благодаря нашим ценностям, направляющим нас как единое общество: свободные выборы, свободная пресса, свобода религиозного выбора, свободные профсоюзы и, самое главное, свобода личности и отказ от деспотичной власти государства. Эти ценности являются краеугольным камнем нашей мощи»71.

Администрация Рейгана выработала синтез всех трех течений американской мысли: вильсоновской риторики об исключительности Америки, крестового похода против враждебной идеологии («империя зла»), собравшего в свои ряды джексоновцев, и гамильтоновской тактики Никсона. Воскрешение уникального морального обязательства Америки соединилось с расчетливой оценкой национального интереса. Что касается конгресса, то на протяжении 1970‑х годов он все больше обусловливал помощь иностранным государствам соблюдением ее получателями прав человека. В течение 1980‑х годов он стал применять санкции в попытке добиться целей в области прав человека, и десятки стран подпадают сейчас под такие санкции. Самым удачным примером – и до сего времени самым однозначно успешным – было экономическое эмбарго против Южной Африки, принятое конгрессом в 1986 году.

Новый курс на вмешательство

Окончательный переход от предположения Джона Куинси Адамса о том, что Соединенные Штаты лучше всего помогают распространять демократию за границей, утверждая свои ценности и добродетели у себя дома, к превращению темы прав человека в принципиальную цель американской внешней политики, произошел во время работы администрации Клинтона. Билл Клинтон стал первым президентом периода после холодной войны, первым президентом, созидательный политический опыт которого нарабатывался как у активиста движения против вьетнамской войны и который включил некоторые его принципы в американскую внешнюю политику. Не доверяющий роли силы, враждебно относящийся к самой концепции равновесия (он рассматривал его как «старое мышление»)72, Клинтон действовал так, как будто его предшественники придавали холодной войне излишнее внимание своими стратегическими соображениями. В итоге одним из образчиков выступлений Клинтона за границей было извинение за якобы моральные прегрешения Америки, вызванные излишним акцентированием Америкой холодной войны 73.

Однако холодная война не была изобретением Соединенных Штатов; серьезные мужчины и женщины из девяти администраций обеих партий до президентства Билла Клинтона полагали (и имели все основания так считать), что они ведут борьбу, затрагивающую основы свободы и ценностей своей страны и свободных людей в целом. Новая расстановка акцентов во внешней политике сочетала отказ от истории с отходом от традиционных понятий безопасности и геополитики. Открыто предположив, что неудачи Америки были вызваны холодной войной, имея в виду, что большая часть международной напряженности имела в основе социальный характер и что дипломатия в силу этого должна сосредоточиться на так называемых мягких – то есть не стратегических – вопросах, эта новая расстановка акцентов выражала неприкрытое презрение к большей части того, что было выполнено за полстолетия после завершения Второй мировой войны.

Победа в холодной войне подстегнула такую самоуспокоенность даже и в других группах, превратив все в глобальный триумфализм. При таком божьем промысле Соединенные Штаты пришли к оптимальной политэкономической системе, самый лучший – а по сути, единственно жизнеспособный – вариант для остального мира состоял в том, чтобы принять политэкономические предпосылки американского типа. В условиях окончания холодной войны и отсутствия альтернативного силового центра Соединенным Штатам теория «конца истории» получила значительное правдоподобие. Вполне возможно, что идеологическая борьба закончилась раз и навсегда; весь мир принимает варианты американской политической и экономической систем. Соревновательность имела смысл преимущественно в отношении темпов достижения этой цели 74. И азиатский финансовый кризис 1997 года дал дополнительный стимул западному триумфализму.

Тем временем американская внешняя политика все больше стала зависеть от внутренней политики. Когда давление на зарубежные страны, как оказывается, не несет никакого риска, нарастают масштабы американских юридических внутренних преференций, которые закладываются в цели внешней политики. Откровенным примером нового участия конгресса стал комментарий члена палаты представителей Нэнси Пелози из Калифорнии, ярой сторонницы ограничений на торговлю с Китаем. Когда Клинтон в начале работы его администрации предоставил статус наиболее благоприятствуемой нации Китаю, обусловив это китайской демонстрацией прогресса в вопросах о правах человека в течение года, она сказала:

«Надеюсь, что по завершении этих двенадцати месяцев, если в Китае установится свобода печати и будут выполняться другие условия в области прав человека, мы сможем решить некоторые другие проблемы, которые имеются у членов конгресса»75.

Ничто так хорошо не иллюстрирует крах вестфальского понимания невмешательства, как предположение о том, что свобода речи и прессы, которой никогда не существовало в пятитысячелетней китайской истории, может быть привнесена при содействии законодательства американского конгресса в качестве начального годового платежа в продолжающейся серии односторонних американских требований.

Относящиеся к конгрессу выражения такого рода не являлись неким заблуждением, это было озвучивание даже более популярной темы в американском (и во все возрастающей степени в западноевропейском) общественном мнении. Строуб Тэлбот, тогдашний заместитель государственного секретаря, так конкретизировал эту тему в журнале «Форин афферс» в ноябре 1996 года:

«Во все более и более взаимозависимом мире американцы все более заинтересованы в том, как другие страны управляют, или плохо управляются. Чем крупнее и сплоченнее сообщество стран, которые выбирают демократические формы правления, тем более процветающими будут американцы, так как демократии, со всей очевидностью, скорее всего, будут соблюдать свои международные обязательства, меньше всего будут заниматься терроризмом или причинять ущерб окружающей среде и уж тем более не станут вести войны друг с другом.

То утверждение является сутью аргументации в вопросах национальной безопасности в пользу энергичной поддержки, продвижения и в случае необходимости защиты демократии в других странах»76.

Новая доктрина вмешательства гуманитарного характера утверждает, что убеждения гуманности являются до такой степени составной частью американской традиции, что как богатства, так и, в самом крайнем случае, жизни можно пожертвовать, отстаивая их повсюду в мире. Ни одна другая страна до сего времени не продвигала такие цели, которые несли риски превращения Соединенных Штатов и их союзников в мировых жандармов.

Слова в подтверждение доктрины постоянного вмешательства были весьма кстати в триумфальной ситуации после операции НАТО в Косово. Британский премьер‑министр Тони Блэр объявил миссию в Косово победой «прогрессивных» сил во внешней политике, пришедших на смену устаревших традиционных концепций:

«Эта война… велась за фундаментальный принцип, столь необходимый для прогресса человечества: что каждый человек, независимо от расы, религии или происхождения имеет неотъемлемое право жить свободным от преследования»77.

Канцлер Германии Герхард Шредер подчеркнул ту же самую мысль еще сильнее: «Альянс должен был продемонстрировать, …что слабый имеет в НАТО сильного друга и союзника, готового и желающего защитить его права человека»78. Президент Клинтон взял на вооружение самую широкую формулировку:

«Тогда мы сможем сказать людям всего мира, где бы кто ни жил, будь то Африка или Центральная Европа или какое‑либо другое место, если кто‑то станет преследовать невинных гражданских лиц и будет пытаться убить их в массовых масштабах из‑за их расы, их этнического происхождения или их религии, а в наших силах будет прекратить это, мы это прекратим»79.

Тот факт, что вильсонизм восторжествовал над соперничающими традициями в американской внешней политике, очень хорошо продемонстрирован событиями полугодового периода, начиная с ноября 1998 года. По джексоновским и гамильтоновским стандартам, угроза Ирака относительно господства в Заливе рассматривалась бы как фундаментальная угроза американской национальной безопасности. В декабре Ирак выслал инспекторов ООН, направленных туда Советом Безопасности Организации Объединенных Наций для того, чтобы не допустить производства оружия массового поражения в качестве условия прекращения огня, которым была завершена война в Заливе. Это возродило долгосрочные возможности Ирака угрожать его соседям, многие из которых являются союзниками Америки, и все они являются незаменимыми поставщиками нефти для индустриальных демократий. Тем не менее американская реакция ограничилась воздушными налетами в течение четырех ночей (чтобы сократить гражданские потери), а после этого практически ничего не предпринималось в ответ на игнорирование Ираком резолюции Совета Безопасности. Вывод был очевиден: что Соединенные Штаты будут реагировать на долгосрочные последствия, когда таковые произойдут; риск иракского доминирования в Заливе не затрагивал моральные аспекты, которые оправдывали бы долговременные военные действия.

И, напротив, три месяца спустя НАТО, подталкиваемый американцами, бомбил Югославию 78 дней круглосуточно, по существу, для того, чтобы положить конец и прекратить нарушения прав человека Сербией в Косово, хотя Косово даже не представляло угрозы американской безопасности в традиционном смысле этого слова. Здесь возобладали вильсоновские принципы, ставшие движущей силой западной внешней политики на Балканах.

Косово было кульминацией ряда вмешательств, осуществленных во имя прав человека и человеческих ценностей. Американские военные были размещены в Сомали, изначально для оказания помощи в распределении продовольствия, а затем для установления гражданского правительства; на Гаити – для того, чтобы освободить население от военного правления, пришедшего к власти благодаря перевороту; в Боснии – чтобы положить конец жестокой гражданской войне; а в Косово фактически для того, чтобы власть перешла от Сербии большинству населения, которое было этническими албанцами.

Все четыре случая военного вмешательства – три из которых были совершены по инициативе администрации Клинтона – имели некоторые общие черты: они никак не отражали какого‑то традиционного представления об американском национальном интересе в том смысле, что их результат никак не повлияет ни на какое историческое определение американской безопасности. Они явились ответом на мощное внутреннее давление, направленное на смягчение бесспорных человеческих страданий (Буш изначально вторгся в Сомали во имя объявленной цели, чтобы американские военные распространяли продовольствие голодающему населению). Предполагалось, что вмешательство не несет никаких рисков (когда значительные потери случились в Сомали, американские войска были быстро выведены). Вторжения происходили без какой‑либо ссылки на тот и иной исторический контекст.

Неизбежно, но такой радикальный вильсонизм вел к такому же расколу с джексоновцами, как это было в 1920‑е годы. Джексоновское крыло рейгановской коалиции дезертировало и отказывалось сотрудничать в поиске многосторонней организации мира. Сенат отказался ратифицировать Договор о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний; он не торопится одобрить Международный уголовный суд и колеблется по поводу постоянной роли вооруженных сил Соединенных Штатов в Косово. Как ни странно, вильсоновские меры, которые лучше всего удавались Клинтону, были теми, которые он мог приказать провести как главнокомандующий. Что касается остального, его двухпартийные достижения имели гамильтоновскую природу: речь идет о таких вещах, как Соглашение о североамериканской зоне свободной торговли или членство Америки во Всемирной торговой организации (ВТО).

И неудивительно, что в силу этого небольшое противоречие имело место по вопросам внешней политики в ходе президентской предвыборной кампании 2000 года как раз вокруг расхождений между вильсоновцами и джексоновцами. Администрацию Клинтона обвиняли в том, что в своих разнообразных военных вмешательствах она выходит за пределы того, что требуют национальные интересы. Но фактически‑то происходила попытка Клинтона пересмотреть национальные интересы на условиях крайнего вильсонизма. Защита прав человека и общечеловеческих ценностей даже при помощи силы объявлялась общим принципом американских национальных интересов. Заместитель государственного секретаря Строуб Тэлбот в статье в «Форин афферс», на которую была ссылка ранее, объяснял, что поддержка, продвижение и защита демократии «в других странах» явились квинтэссенцией реализма:

«Это (такое предположение) основа для утверждения в знак опровержения некоторых инсинуаций самопровозглашенных реалистов, отрицающих, что американские ценности и интересы подкрепляют друг друга»80.

Вмешательство гуманитарного характера и национальный интерес: четыре принципа

Для того чтобы встроить гуманитарную интервенцию в качестве главного приоритета в американской внешней политике, следует соблюсти четыре условия: принцип должен быть универсально применимым; он должен привести к действиям, которые примет американское общественное мнение; он должен встретить отклик в международном сообществе; он должен иметь хоть какое‑то отношение к историческому контексту. Все эти условия относятся к тому, что сейчас повсеместно зовется «стратегией ухода», определяющей либо урегулирование временной проблемы, либо затягивание в трясину навечно.

Эти условия определяют самое главное: не оправдывают ли Соединенные Штаты всего‑навсего сиюминутные произвольные решения, вызванные обстоятельствами, или устанавливают генеральную стратегию, которой можно придерживаться. Если эта политика не может быть применима в универсальном порядке, – или, по меньшей мере, применима для подавляющего большинства предсказуемых обстоятельств, – она покажется остальному миру своевольным проявлением американского доминирования и со временем неким актом своекорыстного лицемерия. Если американское мнение не поддерживает ход дела, провал подорвет стремление Америки выступать в качестве столпа мирового порядка. Если международное сообщество не согласится с американскими целями, Соединенные Штаты тогда будут вынуждены либо продолжать без поддержки, либо отказаться от своих действий. Если действия Америки не принимают в расчет исторический контекст, они рано или поздно потерпят поражение из‑за нарастающих местных препятствий или потребуют мобилизации мощи, не отвечающей по масштабам внутриамериканскому консенсусу.

Безусловно, ни в одиночку, ни в сотрудничестве с Европой Соединенные Штаты не были в состоянии восстановить справедливость повсюду в мире или даже только там, где хуже всего, применяя вооруженную силу, – как многие из натовских руководителей утверждали в бурные времена после Косово. Да и руководители натовской коалиции не применяют на деле свои благородные декларации даже в отдаленной степени в их универсальной манере. В пределах нескольких месяцев после своего объявления новой этики внешней политики они впали в смущенное молчание, когда Россия применила жесткие меры в Чечне, которые в структурном плане были почти идентичны сербским действиям в Косово. Как в Косово, так и в Чечне, правящая страна пыталась удерживать свою провинцию, имеющую иной этнический состав и религиозные убеждения методами военного давления против своих подданных. Действия России в Чечне были, пожалуй, более длительными и в больших масштабах, чем действия Сербии в Косово, и привели даже к большим потерям человеческих жизней.

Столкнувшись с таким вызовом, большинство из тех, кто объявил Косовскую операцию универсальным прецедентом, замолкли или предприняли сугубо формальные меры, предназначенные больше всего для того, чтобы успокоить свои внутренние группы давления. Жалко отступив, они искали утешения в смене вывески над жертвами. Таким образом, «борцы за свободу» в Косово стали «повстанцами» и «боевиками» Чечни – как в официальных документах, так и в средствах массовой информации.

Такого же рода отклонение от объявленных целей новой внешней политики наблюдалось и в Африке. Перед лицом даже более распространенных убийств и ужасных зверств в Сьерра‑Леоне участники Косовской операции объявили о своем отказе от участия там в военных действиях – даже несмотря на то, что минимальные вооруженные силы (по косовским меркам) могли бы быстро положить конец кровопролитию. Не предполагалось осуществить вмешательство и в Судане или на Кавказе, где снова масштабы жертв в общей сложности превысили число жертв в Косово.

При ближайшем рассмотрении становится очевидным, что общий принцип новой этической внешней политики не применим к основным странам, к союзникам основных стран или к тем странам, в которых сильная внутренняя клиентура имеет влияние на более крупные демократические государства. До сих пор он применялся только к малым, бывшим странам‑изгоям на окраине Европы и к Индонезии в разгар ее внутренних беспорядков и неспособности противостоять любым внешнеполитическим рискам.

Тот факт, что существуют пределы применения принципа внешней политики, разумеется, не принижает его значимости в тех или иных конкретных случаях. Он, однако, требует, чтобы Америка понимала взаимоотношения между моральным принципом и повседневной внешней политикой. Моральные принципы имеют всеобщий универсальный характер и вечны. Внешняя политика связана разными обстоятельствами. Она, как отмечал в свое время Бисмарк, есть «искусство возможного», «наука об относительном». Когда моральные принципы применяются безотносительно исторических условий, результатом обычно становится скорее увеличение страданий, чем какое‑то улучшение. И если им следуют с учетом внутренних или международных условий, желаемое ограничивается концепцией национального интереса, так часто критикуемого вильсоновцами.

В силу этого пределы гуманитарного (или иного) вмешательства ограничиваются готовностью платить неизбежную цену, как людскими потерями, так и финансовыми жертвами. Доктрина вмешательства, универсального или иного, может отстаиваться только тогда, когда общественность убеждена в том, что поставленные на кон интересы оправдывают все издержки. Именно это отсутствовало практически во всех примерах универсального гуманитарного вмешательства 1990‑х годов, начиная с Сомали и кончая Косово. Американские войска были выведены из Сомали, как только там случились потери. И с самого начала Косовской кампании руководители НАТО (премьер‑министр Тони Блэр был единственным почетным исключением) объявляли, что сухопутная война не планируется, – другими словами, что не будет риска каких‑то потерь, – это заставило Слободана Милошевича испытать на прочность длительными бомбардировками свое пребывание у власти. Страх потерь заставил даже вести кампанию бомбардировок с высот, которые, как представлялось, выходят за пределы досягаемости сербских зенитных батарей, – четыре с половиной тысячи метров или выше, – а это может означать, что в Косово, по крайней мере, западные демократии ограничивают свои риски в отношении поддержания морали конкретной высотой.

Третье предположение заключается в том, что для того, чтобы стать организационным принципом международного порядка, концепция должна получить какую‑то общую поддержку и восприятие в мировом сообществе. Это происходит потому, что, почти по определению, международный порядок широко принят в мире. Если этого нет, принцип будет оставаться основной органической концепцией, но сделано это будет путем навязывания. Такое случалось раньше: некоторые из универсальных религий изначально распространялись путем военных завоеваний и стали символами веры только позднее. И это было так же применительно к некоторым политическим итогам, включая американскую гражданскую войну.

Различные военные гуманитарные интервенции, осуществлявшиеся Соединенными Штатами в 1990‑е годы, получали международную поддержку разной степени. Операция в Сомали базировалась на единогласной резолюции Совета Безопасности Организации Объединенных Наций и была начата по прямой просьбе Генерального секретаря ООН. В силу этого она не вызывала принципиального вопроса о том, может ли военное решение быть навязано в одностороннем порядке или группой стран без международной санкции. Консенсус испарился, как только эта миссия превратилась из миротворческой в миссию по поддержанию мира, перешла от контроля над тем, что стороны приняли, к навязыванию результатов на одну или более сторон конфликта при помощи силы.

Гуманитарное вмешательство на Гаити было предпринято как воплощение новой политики, знаменующей демонстрацию приверженности Америки принципу многосторонности. Таким образом, администрация Клинтона убедила Организацию Объединенных Наций уполномочить их на применение силы для восстановления гражданского правительства и через две недели, 19 сентября 1994 года, отправила американские войска как часть вооруженных сил ООН, составленных в том числе и из представителей другого полушария.

Эта многосторонняя интервенция произвела странный эффект – во всяком случае с юридической точки зрения – пересмотра исторической политики Америки в отношении Западного полушария. Со времени объявления доктрины Монро до Межамериканского договора о взаимной помощи («Пакта Рио») 1947 года, установившего систему коллективной безопасности для Западного полушария, и по сию пору, на протяжении нескольких десятилетий каждая американская администрация настаивала на том, что проблемы этого полушария должны регулироваться странами обеих Америк или в крайнем случае только Соединенными Штатами в одностороннем порядке. В том же, что касается Гаити, администрация Клинтона отошла от использования института, специально предназначенного для этой цели, – Организации американских государств, – точно так же и от применения силы в одностороннем порядке, потому что другие страны этого полушария не одобрили бы военную интервенцию, хотя были готовы поддержать дипломатические и экономические меры.

Поскольку Сомали находится на периферии даже толкования понятия безопасности в довольно широком плане для подавляющего большинства стран, а Гаити находилась в сфере традиционных американских озабоченностей, ни один из этих примеров в итоге не стал поводом для выводов относительно применимости новых принципов гуманитарного вторжения. Ситуация, однако, совершенно отличалась как от Боснии, так и от Косово. Последние вызвали озабоченность в Европе; кризисы произошли на континенте, где память о нацистском холокосте была все еще жива, а они вылезли наружу из‑за раскола страны, которая во время холодной войны находилась под негласным покровительством НАТО. Раздраженная реакция стран Североатлантического альянса на зверства балканской войны была неизбежна.

Но и эти два случая отличаются друг от друга по существу. В Боснии речь шла о гражданской войне в стране, которая была официально признана Организацией Объединенных Наций после развала Югославии. В результате конфликта имели место невыносимые зверства, большая часть которых изначально была совершена сербами, но еще до окончания конфликта хорваты – технически находясь на стороне НАТО и сил ООН – принимали сами участие в массовых этнических чистках, организованных своими силами. Мусульмане не отставали по традиционным меркам балканских стандартов жестокости. Военная фаза гуманитарной интервенции НАТО в Боснии, имевшая место фактически по просьбе признанного боснийского правительства и под эгидой Организации Объединенных Наций, не выдвинула новых принципиальных вопросов и не установила новых прецедентов. Существует уровень жестокости и зверств, так противоречащих американской и демократической совести, что он мог преодолеть соображения национальной безопасности. Трудности, если говорить о Боснии, возникли не из‑за вмешательства, а из‑за последовавшего политического урегулирования, которое я проанализирую ниже.

В то время как Босния, исторически являвшаяся буфером между Австрийской и Оттоманской империями и включенная в состав Австрийской империи только в 1908 году, никогда юридически не была частью Сербии, Косово было местом сербской национальной святыни. Борьба за сербскую независимость началась в этом месте с поражения в сражении с Оттоманской империей в 1389 году. Косово не было отвоевано у Оттоманской империи вплоть до 1912 года, и оно стало подчиненной административной единицей Сербии только после этого. Находясь до 1912 года под оттоманским правлением, мусульмане – по большей части албанцы – господствовали над сербским большинством в Косово. Когда Сербия победила в Балканской войне 1912 года, эти отношения поменялись местами, за исключением шести лет нацистской оккупации, когда мусульмане воспользовались возможностью отомстить.

На протяжении ХХ века этнический состав Косово продолжал меняться до тех пор, пока албанцы не стали составлять около 80 процентов населения. Период взаимной ненависти никогда не заканчивался, хотя президент Тито экспериментировал, предоставив автономию Косово в 1974 году. Слободан Милошевич покончил с этим экспериментом в 1989 году, в год 600‑летия судьбоносного Косовского сражения, объявив, что он делает это для того, чтобы прекратить албанское дурное обращение с сербским населением. Какой ни была бы истинная причина этого изменения, этнические группы в Боснии и Косово прекращали угнетать друг друга только тогда, когда мир им навязывала внешняя сила: Оттоманская империя, Австрийская империя или Тито. Сейчас такую силу представляет НАТО.

Статус Косово с правовой точки зрения отличался от статуса Боснии. В Боснии гражданская война шла по поводу распределения политической власти, находящегося в процессе создания и с возможной перспективой разделения на три этнические единицы. Косово, с другой стороны, было международно признано как неотъемлемая часть югославского государства, а его статус никогда не подвергался сомнению. Накануне военных действий со стороны НАТО президент Клинтон в речи перед сербским народом подтвердил установленную политику США: «Союзники по НАТО поддерживают Косово в составе вашей страны». И он добавил, что «соглашение будет гарантировать права всех людей в Косово – этнических сербов и албанцев в равной мере внутри Косово»81.

Президент Клинтон в той речи настаивал на том, чтобы сербское правительство признало необычное предложение, сделанное министрами иностранных дел стран – членов НАТО, которое выдвигало принцип гуманитарного вмешательства на небывалую высоту и определяло миссию, которая никогда прежде не рассматривалась в НАТО. Фактически это был ультиматум с требованием установления протектората НАТО над Косово и свободный проход войск НАТО через югославскую территорию. Так называемые предложения Рамбуйе – по имени замка во Франции, в котором проходили переговоры, формально под председательством французского и английского министров иностранных дел, но фактически под эгидой государственного секретаря США – требовали, чтобы Косово получило автономию в рамках Югославии и под защитой НАТО. Также требовалось, чтобы АОК (Армия освобождения Косово, албанские повстанческие войска) сдала свое оружие войскам НАТО. На НАТО возлагалась вся ответственность за безопасность, вооруженным силам НАТО помогали бы 10 тысяч человек сербской полиции и полторы тысячи человек сербских пограничников. К концу трехлетнего периода выборы определяли бы будущее Косово.

Гуманитарные побуждения, лежавшие в основе натовского ультиматума, заслуживают уважения. Однако для любого знакомого с сербской историей предложения Рамбуйе неизбежно вели к войне. Страна, которая воевала с Оттоманской и Австрийской империями, зачастую в одиночку, и всеми силами сопротивлялась Гитлеру и Сталину, не имея поддержки от союзников, не позволит проход иностранных войск или передачу своей области с исторической святыней в руки НАТО. Да и АОК не являлась обычным политическим движением, воюющим за автономию. Армия, которая начинала как ученики албанского безжалостного правителя сталинского типа Энвера Ходжи, была охарактеризована специальным представителем Клинтона на Балканах послом Робертом Гелбардом не далее чем в 1998 году как «без сомнения, террористическая группировка»82. Ее целью являлось независимое Косово и, возможно, Великая Албания, включающая существующую Албанию и албанские части Македонии. Плюралистическая, многонациональная демократия, включающая сербов, не являлась концепцией, совместимой по духу с АОК.

Во время выхода ультиматума Рамбуйе шла гражданская война, которая уже собрала урожай в виде 300 тысяч беженцев и примерно двух тысяч убитых, но этнические чистки систематического плана еще не начинались. Толпы беженцев, заполнивших телевизионные экраны после начала натовских бомбардировок, явились в гораздо большей степени результатом действий НАТО, чем ускоривший их повод.

И я считаю – хотя, конечно, нет возможности это доказать, – что желаемый результат создания автономного Косово внутри Югославии – исход косовской военной операции – мог бы быть достигнут гораздо меньшей ценой и в гораздо менее конвульсивной форме.

Разумеется, союзники по НАТО оправдали свои действия туманными и в основном неточными историческими аналогиями: о том, что две мировых войны коренились на Балканах или что война направлена против одной похожей на Гитлера фигуры в лице Слободана Милошевича. Однако Вторая мировая война началась не на Балканах, а Первая стала результатом того, как великие державы завязались на балканские фракции. И Милошевич был вовсе не Гитлером, а местным балканским головорезом, который в итоге был смещен своим собственным народом в ходе внутренних волнений, похожих на те, которыми был отмечен конец всех остальных коммунистических автократов в Центральной и Восточной Европе.

Несмотря на многочисленные оговорки, я поддержал косовскую операцию после ее начала во многих телешоу, поскольку я полагал, что поражение такого крупного мероприятия НАТО стало бы самым худшим возможным результатом. Однако военный успех не снял моего беспокойства по поводу решения НАТО потребовать расчленения государства, с которым страны – члены НАТО по‑прежнему поддерживали полноценные дипломатические отношения и с которым НАТО заключил соглашение по Боснии двумя годами ранее. Требования Рамбуйе стали переломными в истории альянса, потому что они сводились к требованию войны группой стран, которые всегда оправдывали свой союз как чисто оборонительный. И это было тем более так, потому что НАТО постоянно подчеркивал свой оборонительный характер, уговаривая Россию примириться с расширением альянса.

Каким бы ни было мнение об устаревании доктрины национального суверенитета, сочетание явного несоблюдения ее альянсом демократий с агрессивной дипломатией привело к отходу от тех самих международных норм, на которых эти демократии настаивали на протяжении всего периода холодной войны. В итоге вопиющий разрыв образовался между заявлениями различных руководителей стран альянса, превозносящих новую этику внешней политики, и реакцией большинства остального мира. Развивающиеся страны, как правило, трактуют доктрину гуманитарного вмешательства как инструмент, при помощи которого индустриальные демократии устанавливают вновь неоколониалистскую гегемонию. Китай отверг ее по аналогичным причинам. Россия опасалась выдать НАТО карт‑бланш на военную интервенцию в Европе: у нее были исторические связи с Сербией.

Вероятно, самой интересной реакцией была реакция самих европейских союзников, которые после первых опрометчивых заявлений о новом подходе стали пересматривать свою точку зрения. Втянувшись в Косово в качестве защитников универсальных принципов, они вскоре пришли в шок от своей собственной дерзости. Европейские руководители все чаще говорят о том, что никогда больше не станут действовать без одобрения ООН. А поскольку Россия и Китай имеют вето двух постоянных членов Совета Безопасности, доктрина гуманитарного вмешательства, как она была разработана применительно к Косово, превратилась в некий парадокс – универсальный принцип в поисках консенсуса.

При таких обстоятельствах доктрина универсального интервенционизма может со временем обернуться против собственно концепции гуманитаризма. Как только доктрина универсального вмешательства распространится и конкурирующие истины станут сражаться друг с другом, мы, вероятно, войдем в мир, который, используя фразу Г. К. Честертона, «полон добродетелей, сошедших с ума».

Гуманитарное вмешательство и исторический контекст

Успех любой внешнеполитической доктрины зависит от ее отношения к историческому контексту, в котором она должна применяться. Разумеется, имели место волнения, смывавшие весь исторический контекст, в котором они происходили. Но такие эпизоды типично длительны по времени и очень жестоки по содержанию. Политика не должна становиться заложником прошлого, но она должна использовать прошлое в поисках максимума улучшения, достигаемого без привнесения во имя реформ даже еще больших страданий и в конечном счете хаоса.

Самый большой вызов для американского (а в последнее время также и для западноевропейского) подхода к гуманитарной военной интервенции заключается в том, что он выдвигается как универсальный рецепт, применимый ко всем ситуациям безотносительно к историческому или культурному контексту. В результате описанные в этой главе различные военные интервенции 1990‑х годов вызвали спор о так называемых стратегиях ухода – являвшихся еще одним способом определения пределов универсальности гуманитарного вмешательства.