Карла XII не интересовало, что будет после него, а может быть, он считал себя бессмертным (это объяснило бы многое в его поведении). Поэтому никаких распоряжений касательно престолонаследия диковинный монарх не оставил. Из‑за этого и произошло столкновение между партией принцессы и партией герцога. Но в Швеции была еще одна влиятельная сила: уставшие от самодержавного самодурства сословия, представленные риксдагом. Они, конечно, выступили против ненавистных голштинцев и поддержали Ульрику, но лишь взамен на отказ от абсолютизма. Она была избрана парламентом и обещала согласовывать с ним все свои действия. Год спустя Ульрика уступила корону своему мужу Фредерику Гессенскому, и тот тоже правил совместно с Советом Совета – органом, составленным из представителей парламента.

Теперь политика Швеции становится последовательной и целеустремленной, а не следует за перепадами в настроениях сумасбродного монарха. Утрачивает она и воинственность, но это вовсе не значит, что шведы были готовы заключить мир на любых условиях. У страны еще хватало сил, чтобы защитить свою территорию от вторжения.

Смена режима в Швеции не принесла России выгод – совсем наоборот. Если Карл считал царя наименее вредоносным из врагов, то новое правительство придерживалось противоположного взгляда. Оно считало, что европейские противники менее опасны и в первую очередь помириться нужно с ними, а с Россией следует вести себя жестко.

Аландские переговоры не возобновлялись полгода, а когда Швеция снова прислала на острова уполномоченных, они заговорили по‑другому. Россия могла получить только Петербург и прилегающую к нему Ингрию, но все прочие занятые земли – Финляндию, Эстляндию, Лифляндию – должна была вернуть.

Скоро стало ясно, что шведы просто тянут время, благо из‑за переговоров Петр перестал вести активные военные действия. Параллельно Стокгольм вступил в отношения с другими участниками коалиции, проявляя предельную уступчивость. Многоумный Остерман подал царю новую записку, озаглавленную «Всеподданнейшее генеральное рассуждение, касающееся до учинения мира с Швециею», где предлагал прекратить фактическое перемирие: «Швеция пришла в совершенную нищету, нет ни денег, ни людей; и если бы царское величество первым вешним временем [то есть в начале весны] нанес Швеции сильное разорение, то этим не только покончил бы войну, но предупредил и все другие вредные замыслы».

Петру идея понравилась – после того, как не стало Карла, он шведов уже совсем не боялся.

Летом 1719 года Россия предприняла довольно необычный военно‑дипломатический демарш: отправила Остермана с визитом в Стокгольм, а одновременно с тем у шведских берегов появился большой флот. Высадился десант под командованием генерал‑майора Ласси, пять тысяч солдат, и принялся опустошать страну. Русские отряды спалили и ограбили два города и сотни деревень, появившись даже вблизи Стокгольма. Остерман спрашивал у правительства, не изменится ли теперь позиция Швеции на переговорах?

Позиция действительно изменилась, но не сильно: королева соглашалась отдать Нарву и Эстляндию, но не Лифляндию и не Финляндию. Петру такой уступки было недостаточно. Получалось, что акция устрашения не дала ожидаемого результата.

Неудача объяснялась тем, что к этому моменту Швеция уже договорилась с главными союзниками Петра об условиях мира. Английскому королю отдали Бремен с Верденом – Георг не только заплатил за это миллион талеров, существенно пополнив пустую шведскую казну, но и пообещал помощь британского флота. Швеция и Англия стали союзниками. В последующие месяцы Швеция уладила отношения с Августом, который не получил ничего, поскольку Саксония и Польша были слишком ослаблены войной и опасности не представляли. В договоре содержалась многозначительная фраза: «Стороны соединятся, дабы привести в надлежащие пределы могущество российского царя». (Если вспомнить, что Петр соглашался пожертвовать интересами Августа, удивляться коварству последнего не приходится.) Сложнее было примирить интересы Дании и Пруссии, которые обе претендовали на германские владения Швеции, но в конце концов удалось и это, причем Берлин заплатил в виде компенсации за Штеттин еще два миллиона талеров. Прусский король, недовольный тем, что Петр распространяет свое влияние в Германии, также выразил готовность присоединиться к антироссийскому союзу.

На фоне всех этих событий, еще до подписания формальных договоров с российскими союзниками, Швеция в сентябре 1719 года прекратила Аландский конгресс.

Россия не просто оставалась со Швецией один на один. Возникла реальная перспектива новой большой войны. В Балтийское море уже вошла английская эскадра адмирала Норриса, демонстрируя готовность защитить шведский берег от нового русского десанта.

Однако Петр достаточно хорошо знал реалии европейской политики, чтобы понимать: это именно демонстрация, и ни Англия, ни другие европейские державы, уже поделив добычу, ради шведских интересов воевать не станут. То же писали царю и Брюс с Остерманом: «Шведское государство как по внешнему, так и по внутреннему состоянию своему принуждено искать мира с царским величеством. Единственная надежда для Швеции была на помощь английскую да на субсидии ганноверские и французские; но у этих держав, кроме шведских, своих домашних дел довольно».

Значит, требовалось еще нажать на Стокгольм. Средство было известно.

Петр приказал адмиралу Апраксину продолжить высадки в Швеции, проявляя при этом осторожность и избегая боевых столкновений с англичанами. Но адмирал Норрис и не имел приказа стрелять по русским, поэтому сопротивление оказывали только шведские корабли, которые теперь нечасто выходили в море из‑за безденежья и нехватки матросов. Русский же флот воевал всё лучше и уверенней.

В мае 1719 года близ острова Сааремаа он одержал первую полноценную победу в парусном артиллерийском сражении. Эскадра Наума Сенявина после упорного боя захватила три вражеских корабля, в том числе большой линейный с 52 орудиями.

В апреле 1720 года русские высадили на Аландских островах целую десантную армию и атаковали оттуда шведское побережье, опять разорив множество населенных пунктов.

В июне 1720 года Балтийский флот снова одержал победу в морской битве. У острова Гренгам (Аландский архипелаг) галерная эскадра Михаила Голицына переманеврировала и разбила большое соединение шведского вице‑адмирала Шёблата. Четыре вражеских фрегата были взяты на абордаж, но успех дался нелегко: почти три четверти русских галер были уничтожены. Главное значение Гренгамской победы, впрочем, заключалось не в результатах самого боя. Петр пришел в восторг оттого, что сражение было дано «при очах английских», то есть вблизи британского флота, и адмирал Норрис ничем не помог союзнику. Стало окончательно ясно, что Англия вступать в войну не будет.

Поняли это и в Стокгольме. Сразу после Гренгамского сражения на Совете Совета заговорили о том, что с Россией придется заключать мир.

Король Фредерик I отправил в Санкт‑Петербург адъютанта с извещением о своем вступлении на престол и с предложением начать переговоры.

Сражение при Гренгаме. А.Ф. Зубов

Они начались в апреле 1721 года и были непростыми. Россия, которую представляли те же Брюс с Остерманом, выставила прежние требования: отдать Прибалтику и часть Финляндии. Шведские послы ответили, что об этом не может быть и речи, поскольку со времен Аландского конгресса положение сильно переменилось. Карл XII был один против четырех монархов и враждебной Англии, а теперь в одиночестве оказалась Россия, Англия же в союзе с Швецией. В подтверждение последнего тезиса на Балтике вновь появился адмирал Норрис с тремя десятками кораблей.

Русские на всякий случай отвели свой основной флот подальше, шведам же было сказано: британцы не пришли вам на помощь в прошлом году, не придут и в этом.

Вскоре резонность этого тезиса подтвердилась. Генерал Ласси с галерной эскадрой беспрепятственно курсировал вдоль шведского берега, захватывая торговые суда и делая высадки. Так они сожгли еще пятьсот деревень, три городка и тринадцать заводов.

Давление на Швецию оказывалось и иными, дипломатическими средствами. Голштинский герцог Карл‑Фридрих, вынужденный вернуться на родину, не оставил притязаний на шведский трон, и Россия сблизилась с ним, обещая содействие. Нового короля Фредерика, такого же иностранца, в Швеции не жаловали, положение его было непрочно.

Все эти факторы – ненадежность английских союзников, разорительные рейды русского флота, шаткость королевской власти, а также полное истощение людских и материальных ресурсов – вынудили Стокгольм смириться с неизбежным. Мир был подписан 30 августа 1721 года.

Все территории, которых добивался Петр, были уступлены: Ингрия, Лифляндия, Эстляндия, острова Эзель (Сааремаа), Даго (Хиума) и Карелия с Выборгом.

В обмен Россия пообещала более не поддерживать голштинского претендента, заплатить компенсацию в два миллиона ефимков (талеров) и продавать шведам ежегодно на пятьдесят тысяч рублей зерна без пошлины.

Для разоренной, голодающей Швеции денежный вопрос был очень важен. Боясь какого‑нибудь надувательства со стороны русских, королевские представители присоединили к договору до комичности подробное уточнение касательно предстоящих выплат. Там, в частности, поясняется, что два миллиона – это «двадцать сот тысяч», что монета должна быть полновесной, ни в коем случае «не дробной» (еще заплатят медной мелочью!), да чтоб счет шел не на какие угодно талеры, а непременно на цвейдрительштиры, «которых три сочиняют в Лейпциге, в Берлине и в Брауншвейге два помянутых ефимка», и так далее, и так далее.

Сан не позволял Петру лично участвовать в переговорах, но все время, пока они длились, царь не мог усидеть на месте и постоянно находился неподалеку, в пределах быстрого морского сообщения. Петру, кажется, не верилось, что «долгобывшая и вредительная война» в самом деле завершается. Получив от своих уполномоченных на утверждение проект окончательного документа, он ответил: «Присланную от вас образцовую ратификацию с великим нашим удовольством и увеселением слушали, и все пункты, в том трактате содержанные и чрез ваши труды постановленные, мы всемилостивейше апробовали».

Всё получилось так, как он хотел. Про Ништадтский договор будет объявлено: «Еще Россия так честного и прибыточного мира не видала и во всех делах славы так никогда не имела» – и это правда.

Петр победил.

Цена победы, однако, была невероятно высока. Как пишет В. Ключевский: «Упадок переутомленных платежных и нравственных сил народа… едва ли окупился бы, если бы Петр завоевал не только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию, даже пять Швеций». Почти 300 тысяч мужиков были оторваны от работы для солдатской службы, и многие из них погибли от пуль, болезней, лишений. Еще 70 тысяч умерли на принудительных работах. Затраты на войну съедали до 90 % бюджета и, конечно же, целиком ложились на плечи народа – податное бремя постоянно возрастало и в итоге, считая косвенные налоги, увеличилось в три с половиной раза! Именно в эпоху Северной войны сформировался извечный российский парадокс, когда государство одерживает победы и возвеличивается, а населению от этого становится только хуже.

Еще тяжелее война обошлась Швеции. В 1700 году там проживали примерно миллион четыреста тысяч человек. В походах воинственного Карла сложили голову двести тысяч, то есть примерно половина молодых мужчин. Страна была разорена дотла.

В глобально‑историческом смысле Северная война принципиальным образом изменила судьбу восточной и северной Европы.

Здесь появились новые военные державы: Россия и Пруссия, ранее мало что значившие (Прусского королевства, собственно, и не существовало).

Речь Посполитая, все еще очень большая по территории, окончательно ослабела – стало ясно, что скоро она будет растерзана усилившимися соседями.

Итоги Северной войны по Ништадтскому миру. М. Романова

Швеция утратила заморские колонии и перестала быть империей, погрузившись во внутренние дела. Однако не было бы счастья, да несчастье помогло – страна навсегда избавилась от тирании и абсолютизма. Нынешние шведы, кажется, рады тому, что в 1709 году потерпели поражение под Полтавой.

Петр, который устраивал пышные празднества и по гораздо менее значительным поводам, затеял многонедельное ликование, начавшееся в Петербурге и завершившееся в Москве.

В новой столице чествовали языческого Януса, покровителя великих начинаний (двуликое божество, пожалуй, как нельзя лучше символизировало неоднозначность петровских свершений). Для старой столицы избрали бога попонятней – Бахуса. В обеих торжественных процессиях царь участвовал лично, нарядившись голландским матросом. Что должна была означать эта аллегория в момент великого национального триумфа, не вполне понятно.

В других городах, вдали от государя, иностранцев и Всешутейшего Собора, тоже праздновали, но по старине, чинно – молебствиями.

На радостях царь выказал мало свойственное ему милосердие. Из тюрем выпустили всех, кроме рецидивистов, должникам простили долги, сибирским каторжникам дозволили вернуться – правда, тех, что с вырванными ноздрями, оставили за Уралом, чтоб своим видом не пугали людей, однако и безносым вышла поблажка, с них сняли цепи.

Торжества по случаю Ништадтского мира в Москве. Гравюра. XVIII в.

Случилось и еще одно событие, историческое. В первый день празднований, 22 октября 1721 года, Сенат и Синод всеподданнейше нарекли Петра Алексеевича «Отцом Отечества», «Великим» и «Императором Всероссийским», а страна отныне стала называться Российской империей.

Против «отца» и «великого» другие державы ничего не имели, это было внутреннее дело русских – как они будут называть своего правителя, иное дело – императорский титул. В Европе имелся только один император – германский, и русская дипломатия потратит много лет и пойдет на немалые компромиссы, чтобы другие государства одно за другим признали за русскими монархами императорское достоинство. (Первой, как ни странно, это сделает Швеция, но уже после Петра, в 1733 году.)

Впрочем, иностранцы могли относиться к изменению титульного статуса Романовской династии как угодно. Главное, что сама Россия стала считать себя империей и в дальнейшем всегда стремилась соответствовать этому громкому названию.

Последние годы

1722–1725

Главное внимание Петра теперь обращается на обустройство внутренней жизни. Пока шла бесконечная война, до многого не доходили руки, а что‑то было придумано наскоро и теперь пришлось переделывать. О многочисленных преобразованиях последнего петровского периода речь пойдет в третьей части тома, однако новоиспеченный император не ограничивался гражданскими заботами. Сразу же после Ништадтского мира Россия опять засобиралась в большой военный поход, и вызвано это было не очередным порывом кипучей натуры самодержца, а потребностями юной империи.

Империя – это тип государства, которое по своей природе «газообразно», то есть постоянно пытается расширяться во всех возможных направлениях. Если поблизости есть нечто соблазнительное и кажущееся легкодоступным, империя должна занять это пространство. На западе держава уже достигла максимального размера, но оставался восток, и там было куда двигаться.

В московском государстве очень большое значение имели торговые связи с Азией. Транзит персидских и индийских товаров был одной из важнейших статей государственного дохода, а с точки зрения европейских купцов, представлял чуть ли не главную ценность контактов с Россией. Политика Петра была ориентирована прежде всего на торговлю с Западом, но это не означало, что царь готов отказаться от богатств Востока. Даже в разгар шведской войны он не забывал об азиатских интересах.

Под «интересами» следует понимать прежде всего поиск дополнительных денежных средств, которых вечно не хватало. В 1714 году до Петра дошло известие, что в Средней Азии, во владениях хана Хивинского, есть много золота. Немедленно последовал указ отправить новому хану Шергази посольство под предлогом поздравления с восшествием на престол, а на самом деле, чтобы «проведать про город Эркеть [где, по слухам мыли золото], сколько далеко оный от Каспийского моря и нет ли каких рек оттоль или хотя не от самого того места, однако ж в близости в Каспийское море?». Реки были нужны, потому что по ним передвигаться проще и быстрее, чем через пустыню.

Снарядили экспедицию подполковника Бухгольца, которая двинулась из Сибири на юг и основала несколько опорных пунктов: Омск, Семипалатинск, Усть‑Каменогорск. Слухи о золоте вроде бы подтверждались.

Тогда в 1716 году уже с другого направления, из Астрахани, в степь двинулся большой отряд под командованием преображенского капитана князя Бековича‑Черкасского. Это был крещеный кабардинец (в прежнем качестве его звали Девлет‑Кизден‑Мурза), некогда сопровождавший молодого Петра в первом европейском путешествии, затем получивший морское образование и составивший первую карту Каспийского моря.

Официально считалось, что это посольство, но для мирной миссии у князя было многовато солдат – около четырех тысяч. Задания Бекович получил такие: построить форпост в Закаспийском крае, выяснить всё про золото, устроить торговый путь в Индию, хивинского хана обратить в российское подданство, а его соседа хана Бухары «хотя не в подданство, то в дружбу привести таким же образом». Иными словами, это была военная колониальная экспедиция.

Бекович заложил крепость и вернулся в Астрахань за подкреплениями и приказами.

В следующем 1717 году он пошел через пустыню уже прямо на Хиву. В шести днях пути от города русских встретила большая хивинская армия – хан, разумеется, не поверил, что его идут поздравлять с таким сопровождением. Состоялся бой, в котором сказалось преимущество современного оружия и строя. В трехдневном бою хивинское войско стрелами и допотопными ружьями «побило козаков человек с десять», а само понесло ощутимый урон.

Тогда Шергази‑хан изменил тактику. Он согласился принять русских как дорогих гостей, но попросил их разделиться на несколько партий, поскольку в одном месте обеспечить большое количество людей и лошадей водой никак невозможно. Князь Бекович‑Черкасский, очевидно, уверенный в том, что после поражения хивинцы будут вести себя смирно, и, памятуя царский приказ о приведении хана в подданство, дал себя уговорить. В результате русских перехватали и перебили по частям. Погиб и Бекович, чью голову Шергази затем отправил показать хану бухарскому.

В 1717 году Петру было не до того, чтобы отправлять в далекий край новую армию, тем более что сведения о среднеазиатском золоте оказались ложью.

Однако в 1722 году большая война закончилась, а на востоке появилась приманка много привлекательней безводных хивинских пустынь.

Некогда могущественное Персидское царство переживало тяжелые времена. Последний монарх сефевидской династии Солтан‑Хусейн (1694–1722), правитель бездеятельный и безвольный, проявлял жесткость только в вопросах религии. Он подвергал преследованиям всех нешиитов, однако не имел ни надежного войска, ни верных наместников, и в результате по всей стране начались восстания. Взбунтовались сунниты, последователи суфизма, зороастрийцы. Восстали и Кавказ, и Курдистан, и Ширван, арабские пираты захватили Персидский залив, а самый опасный мятеж разразился в Афганистане. Весной 1722 года молодой кандагарский эмир Мир‑Махмуд разбил правительственные войска и осадил столицу Исфаган. Положение шахиншаха стало безвыходным.

Результат неудачной экспансии. Рисунок И. Сакурова

Россия внимательно следила за персидскими событиями. Еще в 1717 году ко двору шаха прибыл российским посланником молодой деятельный офицер Артемий Волынский с заданием не столько дипломатическим, сколько шпионским: разведать местность, состояние персидской армии и флота, укреплений, дорог и прочего. Всё это он должен был делать втайне и записывать собранные сведения в секретный журнал. Любознательность посланника, по‑видимому, была замечена, и его сначала изолировали, а затем отправили восвояси, но Волынский углядел главное. В его отчете говорилось: «Здесь такая ныне глава, что он ни над подданными, но у своих подданных подданный, и чаю редко такого дурачка можно сыскать между простых, не токмо из коронованных… Как я здешнюю слабость вижу, нам без всякого опасения начать можно, ибо не только целою армиею, но и малым корпусом великую часть к России присовокупить без труда можно».

Петр произвел Волынского в генерал‑адъютанты и назначил губернатором Астрахани, чтобы оттуда продолжать наблюдение за Персией. Едва только закончилась шведская война, как Волынский оказался в Петербурге с известиями о том, что «удобнее нынешнего времени не будет».

Кроме выгодности момента было еще одно соображение, побудившее Петра действовать быстро: на ослабевшего соседа могла напасть враждебная Турция, тем самым расширив свои владения и обогатившись.

Предлог для вмешательства в персидскую междоусобицу легко нашелся. Восставшие против шаха лезгины незадолго перед тем ограбили в Шемахе русских купцов. Петр объявил, что российское оружие восстановит в Персии мир и порядок. Таким образом вторжение было представлено не как война, а как помощь законному государю против бунтовщиков.

Весной 1722 года царь и царица поплыли по Волге в Астрахань, где строились корабли и куда со всех сторон стягивались войска.

В походе должны были участвовать 30 тысяч солдат, 5 тысяч моряков и большое количество иррегулярной конницы, калмыцкой и татарской.

В июле вся эта армия морем и сушей двинулась на юг. Серьезному сопротивлению взяться было неоткуда. Персидские вассалы из числа кавказских феодалов склонялись перед такой силой. Застроптивился только владетель маленького дагестанского княжества Утемиш. Петр спалил столицу, часть захваченных пленных повесил, а другим велел отрезать носы. После этой показательной акции всё шло гладко, если не считать тягот от жары и нехватки фуража. Триумфальное шествие завершилось 23 августа 1722 года капитуляцией самого большого города области Дербента.

Петр высаживается на персидском берегу. Гравюра. XIX в.

Дальше на юг Петр следовать не стал, тем более что приближалось время осенних штормов. Сам император вернулся в Россию, как водится, отметив победу пышными празднествами и фейерверками, а дальнейшее поручил своим военачальникам.

В Персии между тем ситуация все больше запутывалась. В октябре после полугодовой осады капитулировал Исфаган. Шах оказался в плену, династия пала.

В 1723 году два русских корпуса беспрепятственно оккупировали всё западное и южное побережье Каспия: генерал‑майор Матюшкин с четырьмя полками легко захватил Баку, а полковник Шипов всего с двумя батальонами вовсе без боя занял Решт.

Персидский поход и его итоги. М. Романова

Персии в ее плачевном состоянии было не до защиты своих провинций. Новый шах Тахмасп, потерявший столицу, отчаянно нуждался в помощи. Его посланец в сентябре 1723 года заключил в Петербурге договор: Петр поможет союзнику войсками, а за это вся каспийская прибрежная полоса от Тарки до Астрабада переходит в российское подданство.

Успех был вроде бы грандиозный, но весьма непрочный. Удерживать новые провинции, находящиеся так далеко от России, было и трудно, и накладно, а после окончания в Персии гражданской войны вряд ли возможно. К тому же российская экспансия в Азии очень усложнила и так трудные отношения с Константинополем. Поэтому послепетровская Россия не стала держаться за свои закаспийские приобретения. Двенадцать лет спустя от них придется отказаться, так что азиатская экспансия Петра Великого оказалась недолговечной.

Вернувшись со своей последней войны в столицу, Петр наконец зажил мирной жизнью, которой не видел почти четверть века.

Начиная с 1718 года царь основную часть года проводил на Неве, бывая в Москве нечасто. Жизнь уже немолодого царя впервые становится более или менее упорядоченной.

Это существование подробно описывает в своих записках придворный токарь Нартов (как уже говорилось, с годами токарное дело стало любимым отдыхом Петра).

«Обыкновенно вставал его величество утром часу в пятом, с полчаса прохаживался по комнате; потом Макаров [личный секретарь] читал ему дела; после, позавтракав, выезжал в шесть часов в одноколке или верхом к работам или на строения, оттуда в сенат или в адмиралтейство. В хорошую погоду хаживал пешком. В десять часов пил одну чарку водки и заедал кренделем; после того, спустя полчаса, ложился почивать часа на два; в четыре часа после обеда отправлял паки разныя дела; по окончании оных тачивал; потом либо выезжал к кому в гости, или дома с ближними веселился. Такая‑то жизнь была сего государя. Голландския газеты читывал после обеда, на которых делывал свои примечания и надобное означал в них карандашом, а иное – в записной книжке, имея при себе готовальню с потребными инструментами математическими и хирургическими. Допуск по делам пред государя был [в] особый кабинет подле токарной или в самую токарную… Даже сама императрица Екатерина Алексеевна обсылалась наперед, может ли видеть государя, для того, чтоб не помешать супругу своему в упражнениях. В сих‑то комнатах производились все государственныя тайности; в них оказываемо было монаршее милосердие и скрытое хозяйское наказание, которое никогда не обнаруживалось и вечному забвению предаваемо было. Я часто видал, как государь за вины знатных чинов людей здесь дубиною подчивал, как они после сего с веселым видом в другия комнаты выходили и со стороны государевой, чтоб посторонние сего не приметили, в тот же день к столу удостоиваны были».

В основном Петр занят законотворческой деятельностью и всякого рода регламентацией ненавистного беспорядка российской жизни (последнее, как мы увидим в следующем разделе, удавалось очень плохо). Деятельная натура царя, несмотря на учащающиеся периоды нездоровья, побуждала его браться и за множество практических дел – крупных, мелких и совсем мелких.

Строительство Петербурга. Г.А. Песис

То он едет проверять олонецкие заводы и лично кует там железо, то отправляется на солеварни в Старую Руссу, то инспектирует земляные работы на Ладожском обводном канале, то вдруг увлекается организацией экспедиции на далекую Камчатку (ту самую, знаменитую, беринговскую). Всё это по‑прежнему не мешало Петру предаваться пьянству и обычным шутовским безобразиям. В августе 1724 года император освятил новую церковь в Царском Селе и после этого благочестивого дела устроил грандиозную попойку, где было выпито три тысячи бутылок вина. Петр был уже не тот, что прежде, и потом на неделю слег в постель.

Произошло в это время и два больших династических события, каждое из которых будет иметь важные последствия для государства.

Когда Петра провозгласили императором, Екатерину стали именовать «ее цесаревиным величеством императрицей», но супругу этого показалось мало. Он решил устроить особую церемонию коронования безродной ливонской полонянки. Прежде такое экзотическое для России мероприятие устраивал только Лжедмитрий, короновавший Марину Мнишек.

По мнению многих историков, смысл акта заключался в том, что, предчувствуя близкий конец, Петр решил оставить престол своей верной помощнице, которая продолжила бы его дело. Но, может быть, он просто беспокоился о судьбе Марты‑Екатерины во враждебной среде и хотел укрепить ее положение.

Сначала, осенью 1723 года, был издан манифест с перечислением достоинств и заслуг государыни Екатерины Алексеевны, причем главный упор делался на события 1711 года: «А наипаче в Прутской кампании с турки, почитай отчаянном времени, как мужески, а не женски поступала, о том ведомо всей нашей армии и от них, несумненно, всему государству».

Коронация состоялась полгода спустя, и не в каком‑то малопонятном Петербурге, что могло бы поставить под сомнение в глазах народа легитимность события, а по‑старинному, в Москве, в Успенском соборе, с несказанной помпой и пышностью. Царь не изображал голландского матроса и не устраивал потешных зрелищ, а вопреки привычке обрядился в нарядное платье, шелковые чулки и шляпу с белым пером.

Вторым знаменательным событием стал брак шестнадцатилетней цесаревны Анны Петровны с тем самым Карлом‑Фридрихом Гольштейн‑Готторпским, который в 1718 году чуть было не стал шведским королем. (Должно быть, покойный Карл XII, которому принц приходился родным племянником, очень удивился бы такому свойству.) Ни жених, ни невеста никакой роли в российской истории не сыграют, но их сын Карл‑Петер‑Ульрих, будущий Петр III, станет родоначальником Гольштейн‑Готторп‑Романовского дома, который будет править страной до 1917 года.

Последний период жизни Петра был полон личных разочарований. Многие его ближайшие помощники оказались казнокрадами. Собственно, воровали они и прежде, но в годину войны их полезность перевешивала этот дефект, теперь же, в мирное время, он стал неприемлем. До бесстыдства нечистые на руку, ненасытные в своей алчности, они тащили в карман всё что можно, ябедничали друг на друга, плели интриги.

Наряд Петра на коронации Екатерины. Коллекция Эрмитажа

Главный фаворит Александр Меншиков, увенчанный множеством наград и титулов (он был светлейший князь и герцог), наконец истощил своими лихоимствами терпение Петра и в 1724 году попал в немилость.

Но перед падением Меншиков успел, обвинив в коррупции, свалить главного царского дипломата и истинного прутского спасителя барона Шафирова, приговоренного к смертной казни и помилованного только на эшафоте.

Соратник Меншикова и враг Шафирова обер‑прокурор Скорняков‑Писарев был разжалован в рядовые солдаты.

Главный борец с коррупцией обер‑фискал Нестеров, сам пойманный на хищении 300 тысяч рублей, был колесован.

Однако самым тяжким ударом для Петра была неверность любимой жены, которая завела связь с камергером Виллемом Монсом. Вполне возможно, что на самом деле никакой связи и не существовало (Екатерина была для этого слишком умна и осторожна), но достаточно того, что в измену поверил сам император.

Монс лишился головы, что, конечно, было печально, но в государственном смысле важности не имело, а вот опала, постигшая царицу всего за два месяца до кончины государя, сильно пошатнула положение Екатерины и осложнила вопрос о престолонаследии.

Главной бедой Петра в это время было стремительно ухудшающееся здоровье. О природе этой летальной болезни существуют разные версии, в том числе скандальные. Французский посол Кампредон пишет в Париж, что это следствие плохо залеченного старого венерического недуга (vieux mal vénérien mal guéri); Франц Вильбуа с такой же уверенностью винит «генеральшу Чернышову», заразившую царя гонореей, но всё это, по‑видимому, пересказ придворных сплетен. Наверняка известно лишь, что Петр много лет лечился от какой‑то болезни мочеполовой системы (вероятнее всего, аденомы простаты), которая в конце концов привела к воспалению и инфекции.

В ноябре 1724 года состояние царя резко ухудшилось. В течение нескольких недель ему становилось то немного лучше, то снова хуже. В декабре он даже затеял пьяное шумство по поводу избрания очередного «князь‑папы» Всешутейшего Собора, но это было последнее гульбище в жизни Петра.

С 16 января 1725 года он слег и больше уже не поднялся. Мучения больного были ужасны, его истошные крики несколько дней разносились на весь дворец. Умирающий пытался задобрить Господа: объявил сначала одну амнистию преступникам, потом вторую, более широкую, простил жену, простил Меншикова, но, кажется, еще на что‑то надеялся. Приближенные ждали распоряжений о передаче короны, а их всё не было. Ходили слухи, что император хочет оставить трон не Екатерине, а дочери Анне. Он действительно вдруг велел ее позвать, чтобы продиктовать свою последнюю волю (сам дописать строку уже не мог). Царевна явилась, но отец потерял сознание. Не исключено, что Анну Петровну задержали намеренно. Кампредон в отчете пишет: «Екатерина и ее друзья хорошо знали намерения умирающего государя и опасались переменчивости его настроения под воздействием слабости духа и великих страданий. Царица не покидала его ни на минуту, пока лично не закрыла ему глаза и уста в пять часов утра сего 8 февраля [28 января по русскому стилю]».

Петр на смертном ложе. И. Таннауэр

Как всегда бывает после смерти долго правивших диктаторов, даже самых суровых, вся страна погрузилась в страх и скорбь – кроме разве что староверов, считавших Петра антихристом. Тот же французский посол, сторонний наблюдатель, доносит: «Все потрясены этой смертью, и можно со всей истиной сказать, что скорбят о нем так же сильно, как его чтили и боялись при жизни».

Подданные проводили монарха возвышенными и прочувствованными речами.

Преосвященный Феофан на траурной церемонии сказал то, что думали многие: «Какову он Россию свою сделал, такова и будет; сделал добрым любимою, любима и будет; сделал врагам страшную, страшная и будет; сделал на весь мир славною, славная и быть не перестанет». Посол в Турции Иван Неплюев, из поздних петровских питомцев, то же самое написал не публично, а для себя: «Сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими; научил узнавать, что и мы люди; одним словом, на что в России ни взгляни, все его началом имеет, и что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут; а мне собственно, сверх вышеписанного, был государь и отец милосердный. Да вчинит Господь душу его, многотрудившегося о пользе общей, с праведными!»

Но самые точные слова, как это бывает с поэтами, нашел Василий Тредиаковский:

Ах! покинул всех нас Петр, мудростей хранитель,

Своего государства новый сотворитель.

Именно это Петр и сделал: сотворил российское государство заново. На смену третьей его версии, образовавшейся после Смуты, пришла четвертая, которая просуществует до двадцатого века.

Теперь, когда изложены основные события бурного петровского царствования, пришло время разобраться, в чем, собственно, заключалась суть произошедших перемен.