У меня, когда я вернулся в свой кабинет на пятом этаже Тверской, спрашивали тогда, что нас ждет впереди после событий августа 1991 года.

Вот что ответил на подобные вопросы в моей стихотворной пьесе «Сократ всегда Сократ» главный полководец Афин в войне против олигархов:

Знайте: дорога к свободе – она не бывает короткой.

Множество граждан в войне той страна потеряла.

Нет тех двухсот городов, что вассалами нашими были.

Деньги казны с олигархами вместе уплыли.

Спарта давно уж мечтает от нас отделиться.

Дарий с Востока походом военным грозится.

Чтоб накормить афинян, почти все покупаем.

Деньги давно уж не те мы за экспорт олив получаем.

Скуден бюджет, тяжелы государства проблемы.

Я вам назвал только самые жгучие темы.

В общем и в целом назрели, друзья, перемены.

Оставив пост в союзном правительстве и вернувшись «на уровень города», я обрадовался двум обстоятельствам. Во‑первых, предстояло работать не с Силаевым, а с Поповым, и я не сомневался, что с ним‑то мы доведем начатое до конца. Во‑вторых, по российской традиции именно столица должна выступать в авангарде структурной перестройки советского общества. Ведь победа над путчем создала лишь предпосылки для его изменения. Она ликвидировала власть КПСС. Но вся толща социализма как строя, основанного на государственной собственности, – осталась. И как его переделывать, не знал пока что никто.

Вот почему главным в нашей программе считался пункт о приватизации. Октябрьская революция отняла частную собственность и вручила ее государству. Теперь предстояло вернуть ее обратно.

Казалось бы, после августа никаких проблем с этим делом быть не должно. Необходимые законы как‑никак приняты. На всех должностях – «демократы» или готовые к новациям представители старых хозяйственных структур. На любом совещании по вопросам приватизации царит удивительное единодушие. А на практике – ничего. Ни одной заявки. Ни от магазина, ни от химчистки, ни от обувной мастерской.

Странная ситуация требовала терпения и выдержки. Собираю руководителей торговли: «Почему не хотите приватизироваться?» Ответ: «Хотим!» – «Так что же мешает‑то?» Выясняется, ничего, кроме мелких, легко устранимых формальностей. Договариваемся. Расходимся. И опять – все по‑прежнему.

Вызываю министра московской торговли Владимира Карнаухова: «Слушай, что тебе мешает? Ты ведь согласился с необходимостью приватизации? Ездил на Запад, видел, что частник работает эффективнее, если ему создать условия…» Ответ: «Видел. Знаю. Но город еще не готов. Нет фермеров. Нет оптовых рынков. Как я буду обеспечивать магазины? Пока они государственные, я хоть что‑то туда завезу…»

Договариваемся срочно сделать оптовые рынки. Начинается работа. И тут же опять замирает. Не поймешь почему. Выяснилась ситуация, для «демократов» неожиданная. До сих пор они боролись на уровне программ, убеждений, лозунгов. Привыкли видеть противника в открытой борьбе за голоса избирателей. Теперь перед ними оказались совсем не идейные консерваторы, а простые советские люди: директор магазина, развращенный социализмом (ибо привык, подворовывая, получать больше, чем частник, и не надо ему этой чертовой собственности, ради которой придется вставать в три утра, искать свежий товар, привлекать покупателя); директор парикмахерской, в которой грязь и почему‑то полно тараканов.

Все эти люди не были идеологическими противниками. Они, может быть, даже голосовали за «рынок». Теоретически никто из них не любил социализм. Но «вторая русская революция», справившись с властными структурами, уперлась теперь именно в них.

Попов попросил меня предупредить директоров магазинов, парикмахерских, прачечных, что если до 5 декабря 1991 года они не подадут заявок на приватизацию, то их предприятия (в соответствии с законом) будут выставлены на аукцион. Результат оказался таким, как и предполагалось: к 5 декабря мы получили восемь с половиной тысяч заявок. Разумеется, это была отнюдь не классическая приватизация. Хозяином тут становился не частник, а все тот же социалистический «трудовой коллектив». Стимулом, побуждающим выкупать предприятие, была не жажда победить в конкурентной борьбе, а страх потерять работу.

И тем не менее московское правительство решило поддержать в основном эту форму приватизации. Соображение было тактическим: в ателье, мастерских, магазинах и других обслуживающих структурах Москвы работает ни много ни мало более миллиона человек. Угроза массовой безработицы при свободной аукционной продаже тут слишком реальна. Перспектива конфликта работников с новыми хозяевами – неизбежна. Кто был бы этим новым хозяином в наших условиях? Человек, который ухитрился нажить большие деньги при социализме. То есть, как правило, в обход закона. Может быть, по своим деловым качествам это именно тот хваткий менеджер, что нам нужен. Но при конфликтах с «трудовым коллективом» моральная сила была бы не на его стороне. Можно себе представить, сколько протестов, пикетирований, голодовок мы вызвали бы, избрав аукцион как тотальную форму приватизации. Сколько бы началось журналистских и судебных расследований, какая бы поднялась волна обвинений в адрес московского правительства. И как это затянуло бы весь процесс.

Вместе с тем, отдавая предприятие коллективу, мы закладывали механизм дальнейшей его эволюции. Пусть из нынешних совладельцев выкристаллизовываются новые частники. Пусть кто‑то один, самый инициативный и предприимчивый, выкупает основные фонды у своих коллег. А если такого среди них не найдется – пусть сами ищут предпринимателя. Ведь в условиях конкуренции без него все равно не обойтись. Сколько можно прожить, сдавая половину торгового зала в аренду «комку»? Ну, еще год, ну, пять. А дольше бездеятельный коллектив просто не выживет. Дотировать его больше не захочет никто.

Так рассудило московское правительство, и Комитет по приватизации заработал полным ходом. Работу по поручению Попова возглавила Лариса Пияшева, известная своими радикальными взглядами на технологию выхода из социализма. Публицисты быстро нашли термин, обозначивший ее тактику, – «обвальная приватизация». Писали, что подобные методы слишком напоминают коллективизацию 30‑х годов, что Москва загоняет людей в частную собственность, как Сталин когда‑то в колхозы. Для таких обвинений появились все основания.

Я несколько раз выступал с критикой методов Пияшевой. Предлагал работать с людьми более тактично, объяснять им будущие выгоды приватизации, а не пугать силовыми приемами. Ведь многие из них, выкупая предприятие, неизбежно идут на временные трудности и потери в доходах. А это болезненно при нынешнем росте цен. Им следует помогать, а не просто давить, угрожая продажей с молотка. Наша цель – повышение культуры обслуживания, а не деморализация работников.

Наши споры вылились на страницы прессы, на экраны телевидения. Обсуждалась разница между «ускоренным» и «обвальным» вариантами программы приватизации. В конце концов приняли первый.

– Где же здесь революция?! – воскликнул немолодой джентльмен, когда я увлекся рассказом о всех этих необычных делах. В тот день его попросили сопровождать меня по Лондону. Мы сидели в каком‑то знаменитом пабе, который он любезно предложил показать. И вдруг оттуда, с далекого острова, я увидел всю мелкость решаемых мною проблем.

Мой собеседник никогда не видел нечастного паба. Он знал о проблемах приватизации, даже присутствовал на парламентских прениях. Но там, в Англии, дело шло о передаче в частные руки масштабных объектов – телеканала, военного завода, авиалинии. Представить себе проблему приватизации, например, парикмахерской он вообще не мог. В мире, где он жил, она всегда являлась частной.

А потому он был убежден, что наша «революция» – никакая не революция, а лишь медленное (чересчур медленное!) возвращение к нормальному порядку вещей.

Он просто не мог себе представить, что за 70 лет на территории СССР возникла другая цивилизация. Что сдвиги, которые произошли, затронули не только уровень волевых и рациональных решений, а спустились к инстинктам и социальным навыкам, сформировали менталитет уже третьего поколения. Так что теперь возвращение в «нормальную цивилизацию» означает выход из другой, ненормальной. Где не закажешь хорошей гостиницы. Не снимешь приличного офиса. Не получишь простой информации. Не дозвонишься вовремя. Не найдешь правовой защиты, если тебя подведут.

А это значит, что, приглашая иностранцев вкладывать деньги в наш город, муниципальная власть постоянно сталкивается не столько с тактическими, сколько с цивилизационными трудностями. Бизнесмен приезжает в чужую страну, но скоро обнаруживает, что его пригласили в другую галактику. Он не может понять, что в «советской цивилизации» выросли люди, для которых чувство священного не начинается с собственности, не кончается ею. Он не может признать, что возможна такая цивилизация, где нет ничего гарантированного – ни законов, определяющих статус вложений, ни норм, регулирующих разрешение конфликтов. Ни способов страхования инвестиций. Ни этики соблюдения договора. Ни святости «правил игры».

Приезжая сюда, бизнесмен готов ко многому. Но только, естественно, не к тому, что окажется в ситуации обескураживающей чехарды нормативных решений. Он просто не в состоянии вообразить, сколько бы ни напрягался, что попал в страну, где парламент и правительство, принимая нормативные акты, меньше всего думают о человеке, который захочет ими пользоваться, о его деловом настроении. Потому что сформировались в обществе, где человек как творец социальной жизни вообще не предполагался.

В этих условиях только личность еще хоть как‑то компенсирует пороки структуры. Авторитет Попова делал то, что должна была бы сделать здоровая система законов и норм. В его лице деловые люди находили человека твердой идеи. После разговора с ним будничная деятельность по зарабатыванию денег превращалась для них в священное дело служения прогрессу и порядку на земле. Он воскрешал идеалы, отчасти забытые в развитых странах, – идеи великих мыслителей эпохи первоначального накопления, воздух которой они ощущают сегодня у нас.

И все‑таки первоочередной в программе мэра Гавриила Попова оказалась идея приватизации жилья. На ней особенно настаивал. Он объяснял, что пока советский человек не владеет ничем, от него нельзя ждать ни трудовой, ни тем более деловой активности.

Коммунисты преуспели во многом. Но главное, что они сделали – вытравили из людей естественное стремление к приумножению собственности, достоинство хозяйского обладания, заботливость о том, что следует оберегать, чтобы передать по наследству. Они сделали то, на что не решались даже самые рьяные идеологи Средневековья, извлекавшие социальные идеи из евангельских притч. Тем самым они хотели создать «нового человека» – но этот человек оказался безынициативным и безответственным, привыкшим не зарабатывать, а получать подачки от государства. Пока мы не вернем ему исконное чувство собственника, мы не можем ждать от него понимания наших задач.

Так, или примерно так, разворачивалась аргументация московской мэрии и правительства города, стремившихся убедить депутатов скорее принять закон о приватизации жилья. Москвичи живут в государственных и кооперативных квартирах. Незамедлительно переоформить их в собственность – значит уже изменить психологию этих людей.

Моссовет в основном согласился. Возражений почти не прозвучало.

Но сразу же начались разногласия в отношении приватизационных законов и процедур. Почему один москвич получит большую квартиру, другой – маленькую? Этот в центре – тот на окраине? Кто‑то в хорошем доме, а кто‑то в плохом? Для таких вопросов находились все основания. За семьдесят лет советской власти многие партийные и государственные чиновники – те самые, что довели страну до полного разорения, – переселились в Москву, получив большие квартиры в центре. А «простые» москвичи отселялись в далекие районы, в плохие малогабаритные квартиры. Где же тут справедливость?

Обсуждениям не виделось конца. Собирались бесчисленные депутатские совещания. Придумывались громоздкие методики пересчета. Предлагалась доплата за «лишнюю» площадь, за «комфорт», за «район», за… не помню что. Чем дольше длились эти споры, тем яснее становилось, что мы теряем драгоценное время. Процесс приватизации грозил затянуться на несколько лет.

Тут мэр проявил такую твердость, какой даже я от него не ожидал. Он пересилил московский парламент. Отверг все хитроумные методики доплат. Настоял на простейшем решении: «Кто где живет, тот тем владеет. И нечего тут усложнять».

Правда, парламентом дело не кончилось: следующей стеной на пути мэра встал аппарат городского правительства. Чиновники просто не могли себе представить, как осуществлять передачу квартир в собственность без сложной процедуры оформления. Пусть, говорили они, каждый москвич вначале подаст «заявление». Потом получит согласие технической, пожарной, санитарной и прочих служб. Потом пройдет специальную комиссию. Потом нотариальное оформление. Потом…

Мэр и это отверг категорически, настояв на простейшем варианте: заявление домоуправу и месяц срока. «Как, без комиссии? – спрашивали служащие мэрии. – Без нотариуса, без технической инспекции?» Да, объяснял Попов, без того, и другого, и третьего. Только быстрее! Если мы не создадим в обществе мощный слой собственников, всякая основа для преобразований будет потеряна. Времени на раскачку нет.