Однажды накануне отставки, когда мэр в сотый раз объяснял, что должен уйти, а я в сто первый, что надо остаться, Попов тогда бросил фразу: «Но вы же помните, так случилось и в прошлом веке. После профессора Чичерина Москве понадобился «хозяйственник». Алексеев. Причем заметьте: Борис Николаевич (Чичерин, имею в виду) продержался городским головой лишь полтора года и мало что сумел сделать. А Николай Александрович – два полных срока. Сейчас Москве нужен именно такой человек».
Не знаю, схитрил ли профессор, желая увлечь меня игрой в исторические аналогии. Но уже на следующий день я нашел на своем столе пространный очерк современника об Алексееве, о котором я мало что ведал. А еще через месяц знал про московский стиль правления знаменитого городского головы все, что удалось разыскать.
И в своей книге хочу рассказать о нем, потому что его поступки повлияли на мои, когда я стал мэром и премьером правительства Москвы.
В конце 1881 года в Москву из Тамбовской губернии приезжает профессор Борис Николаевич Чичерин. Несколько лет он в тиши кабинета трудился над книгой «Собственность и государство» и теперь, ничего не подозревая, прибыл в Москву договариваться о публикации. Но какова же возникла общественная потребность в либеральном руководителе, если на следующий день москвичи предлагают профессору пост городского головы! Еще через неделю – официально выдвигают его кандидатуру.
Выборы назначаются на конец декабря. Мгновенно покупается земля с ветхим домиком (друзья дают деньги), чтобы выполнить условие об имущественном цензе. Спешно собирается Окружной cyд, ушедший было на рождественские каникулы, для совершения купчей. И вот перед самым Новым годом двумя третями голосов известный ученый, государствовед избирается главой московской городской власти. Блистательное начало. Но каково продолжение? Осуществил ли профессор что‑нибудь из задуманного?
Увы, одной из главных своих задач он считал наведение порядка в городских финансах. Однако ликвидация дефицита местного бюджета наталкивается на скрытое, но мощное сопротивление заинтересованных лиц. Он хочет наладить регулярные отчеты о деятельности управы, но аппарат таков, что доклады приходится писать самому. Пробует организовать московский облигационный заем – однако и тут все вязнет в равнодушии купцов и беспомощности государственного банка. Начинает работы по переоценке городской недвижимости, но и этот вопрос остается для Москвы «вечным».
Короче, за какую бы проблему ни взялся уважаемый ученый, он всюду наталкивался на нечто необъяснимое. Он привык с университетской кафедры доказывать правоту своих концепций, в тиши библиотеки отрабатывать принципы передового социально‑экономического устройства. Теперь он мог вроде бы осуществить задуманное, но любая попытка проваливалась, как в вату, а если что‑то и получалось, то в таком виде, что лучше было не начинать.
Порочность российской управленческой ситуации – это видно при чтении мемуаров ученого – заключалась не в недостатке хороших идей и грамотных решений, а в отсутствии механизмов, которые делали бы любое решение осуществимым. На поверхности городской жизни спор шел между консерваторами, пресмыкавшимися перед имперской властью, и либералами, отстаивавшими права российских городов и граждан на собственное мнение. Но между этой «политикой» и жизнью пролегала как бы заколдованная зона, делавшая практически недееспособными как тех, так и других.
Именно в этом непроходимом бюрократическом пространстве решил действовать молодой купец, потомственный почетный гражданин Москвы Николай Алексеев. Его возмущала беспомощность властей. Он выдвинул свою кандидатуру против бездарного и угодливого купца Тарасова не потому, что причислял себя к другой партии, а потому, что вообще «ненавидел партийность» и «презирал общественную болтовню». Его современник писатель Амфитеатров, которому принадлежат эти слова, так изображает заседание московской думы под председательством Алексеева:
«Депутат: – Господа гласные! Слезы вдов и сирот…
Алексеев (звонит в колокольчик ): – Пожалуйста, без меланхолии‑с!
Депутат: – Город, как пеликан, питающий кровью детей своих…
Алексеев: – И без аллегории‑с!
Депутат: – Но, г‑н Голова, принципы городского самоуправления…
Алексеев: – И без конституциев‑с… в особенности!»
Он был аполитичен. И, презирая «болтунов» из любого лагеря, противопоставлял им решительный практицизм, построенный на единоличной ответственности. Он исповедовал деловую тактику, основанную на быстроте, натиске, импровизации в противовес позиционной борьбе группировок, вязнущей в постепенности, корректности и процедуре.
Характерен для стиля Алексеева эпизод в губернском земском собрании, когда он за 15 минут решил не решавшийся 15 лет вопрос о призрении душевнобольных.
План был прост: немедленно найти помещение, сегодня же его отопить, завтра поставить койки, а послезавтра разместить больных. И тут же указал подходящее помещение. Ему возразили: постановление войдет в силу только через восемь дней. Алексеев ответил, что берется ввести его в действие завтра же. Ему опять возразили, что сам журнал заседания будет готов только на следующий день. Алексеев предложил взять вместо журнала лист бумаги, написать на нем постановление и сегодня же послать на утверждение. Во время перерыва Николай Александрович успел повидаться с собственниками дома и заручиться согласием. А назавтра доложил, что дача уже отоплена, заготовлены казарменные койки, сформирован штат и готово белье. Многие считали Алексеева идеальным главой городской управы (исполнительного органа), но совсем не идеальным председателем городской думы – что было бы верно, если бы в России того времени был развит принцип разделения властей. Некоторые ставили ему в вину авторитарность и, по сути, презрение к демократическому образу мыслей. И тут трудно что‑нибудь возразить, если, конечно, забыть, что он подавлял своих оппонентов не по склонности характера, а исключительно ради достижения поставленных целей.
Заседание 19 мая 1892 года привлекло в думу массу публики: решался вопрос о восьмимиллионном займе на устройство канализации в Москве. Оппозиция – 23 человека, задумавших заблокировать алексеевский проект, – совещалась в трактире Большого московского товарищества напротив здания думы. Но когда они пришли, оказалось, что вопрос уже решен. Оппозицию стали дразнить «трактирной субкомиссией». Были ли такие методы «презрением к демократии»? Или скорее тактическим искусством, склонностью к импровизациям, остроумием, наконец?
Во многих версиях ходит легенда о поклоне Алексеева купцу ради пожертвования крупной суммы на больницу. Приведем одну из них.
«Психиатрическая лечебница помещалась в бывшей Матросской богадельне в Сокольниках. Смета на новую больницу составила 1 500 000 рублей. Николай Александрович пожертвовал крупную сумму и бросил клич среди купцов. Один из самых богатых, известный своей скупостью, внес всего 10 тысяч. И вот на очередном собрании, где были виднейшие купцы города, Алексеев подошел к нему:
– Как вы меня обидели, Иван Сергеевич, на такое дело – и всего десять тысяч! А я решил: если бы Иван Сергеевич дал пятьдесят тысяч, я бы ему в ноги поклонился!
И тут же грохнулся на колени. Сконфуженный Т. умолял встать, уверяя, что обещает, но Николай Александрович упорно стоял на коленях и повторял: «Пока не вручите чек, не встану». Бегали за чернильницей и пером. Алексеев все не поднимался. И лишь получив чек, встал и, стряхивая пыль, сказал на всю залу: «А я ведь был готов и за 25 тысяч стать на колени». Т. поспешил удалиться».
Импровизировал он постоянно. Председательствуя в городском по воинским делам присутствии, вдруг устроил экзамен призывникам, представившим учительские свидетельства, освобождавшие на время учебы от военной службы. И тут же обнаружилось, что даже многие из учителей не смогли грамотно написать двух слов. С тех пор, свидетельствуют современники, этот способ уклонения от воинской повинности вышел из употребления.
В холерный год он сам инспектировал на рассвете городские базары, конфискуя недозрелые ягоды, причем бедным разносчикам оплачивал стоимость конфискованного.
В голодный год устроил дополнительные городские пекарни, чтобы предотвратить спекуляцию хлебом. Сам ездил на юг для закупки зерна.
Таких примеров много. Но главное, что меня привлекает в Алексееве, – не просто способность к быстрым, решительным действиям, а умение принять подлинно управленческое решение. То есть такое, которое извлекает творческую энергию из, казалось бы, гиблого обстоятельства.
Сегодня мы любуемся великолепным зданием ГУМа напротив Кремля. Он замечательно довершает ансамбль Красной площади. Трудно представить себе что‑то другое на этом месте. И уж совсем невозможно вообразить то нагромождение купеческих лавок и лавчонок, какое тут сложилось после наполеоновского пожара. Перестраивавшиеся без всякого плана и архитектурного надзора, они к тому же находились в безобразном санитарном состоянии. С 1860 года генерал‑губернатор ставил вопрос о сносе Верхних торговых рядов, портивших центр Первопрестольной. Но вопрос не решался до 1886 года, пока Алексеев не созвал собрание владельцев лавок и не уговорил их скинуться для создания акционерного общества. Избрали особый комитет, которому поручались выработка устава и согласование интересов. Идея была проста: каждый получит место в новом гостином дворе, а пока – торгуйте. В специально отстроенных железных времянках. Уже к сентябрю 1889 года началась ломка старых рядов, к маю следующего – закладка новых.
Правда, как всегда в России, осуществление разумного плана не обошлось без произвола высших властей: по прихоти генерал‑губернатора слом старых лавок был назначен внезапно, так что Алексеев даже не успел предупредить некоторых из владельцев лавок, отчего те попросту разорились. Городской голова пытался помешать губернаторскому разбою, спасая идею добровольного соглашения. Но что делать: императорского наместника лишь раздражали просьбы о внимании к нуждам людей. И тем не менее план удался. К 1893 году прекрасное здание архитектора Померанцева было отстроено, и тогда временные железные ряды, в которых торговали все это время, перенесли на Болотную площадь.
Обращаясь к думскому собранию 18 апреля 1889 года по случаю истечения первого четырехлетнего срока полномочий, Алексеев сказал: «Четыре года назад мы приступили к исполнению возложенных на нас законом обязанностей без слов, без обещаний…» Это было его кредо. Но главное, что «без слов» обязанности выполнялись: алексеевская дума не оставила своей преемнице нерассмотренных докладов, тогда как прежние составы накапливали их порой до шестидесяти.
При нем провели большой Мытищинский водопровод.
Начали работы по канализации.
Построены городские бойни.
Открыто тридцать городских училищ.
Построено здание Московской городской думы.
На Красной площади возвели Верхние, Средние и Нижние торговые ряды.
По его инициативе началась подготовка к строительству пассажирских вокзалов Нижегородской и Курской железных дорог.
И еще множество городских начинаний, включая культурные: именно он как душеприказчик Сергея Михайловича Третьякова настоял, чтобы пожертвованную картинную галерею немедленно передали городу.
Капиталы самого Алексеева, как пишет современник, были кредитной кассой Москвы. Жертвовал он много. И столько тратил на представительские расходы (питая склонность к приему делегаций и участию в конгрессах), что его преемник Рукавишников, человек, судя по всему, не менее богатый, не выдержал заданного уровня представительства и отказался от должности. Тогда, понимая, насколько это важно, дума вотировала городскому голове крупный куш на представительские расходы.
Не очень освещен вопрос об источниках богатства Алексеева. Вероятно, у него хватало энергии и времени и на свои дела. Для нас важно другое: как, будучи общественным деятелем, фабрикант‑миллионер находит в себе силы выступать не от лица фабрикантов‑миллионеров, а порой вопреки интересам собственной группы. Вот пример. В Петербурге заседала Комиссия по пересмотру отношений между хозяевами и рабочими. Обсуждался вопрос о смягчении законодательства о рабочих штрафах, делавших невыносимым и без того нелегкое положение пролетариата. Обстановка была острой, вопрос мог быть решен в любую сторону. Промышленники, естественно, расписывали патриархальную благодать, царящую на фабриках.
Алексеев молчал, пока не придумал «ход». В своем духе. И тогда напомнил присутствующим о недавнем созыве в том же здании Комиссии по делам военного ведомства: армию беспокоил вопрос о физическом состоянии рекрутов из промышленных рабочих. Оратор язвительно усомнился в патриархальной благодати на российских фабриках и, связав государственный вопрос о боеготовности армии с более частным, подвел высших чиновников к выводу о необходимости смягчить промышленное законодательство в пользу пролетариата.
Наблюдать алексеевские «ходы» всегда увлекательно. При всем разнообразии в них обязательно есть общий стиль, один почерк. Вот он решает бороться со взяточничеством. Среди купцов гуляла поговорка, что в мире есть два страшных места: ад и Сиротский суд. Имелся в виду реликт екатерининских времен, распределявший опеку состоятельных купцов над вдовами и сиротами. В зависимости от состава овдовевшей купеческой семьи опека могла быть разной, а, следовательно, чиновники получали пространство для маневрирования и взимания взяток.
Алексеев без лишних слов принял на себя должность председательствующего в Сиротском суде, отапливал, освещал помещение на собственные деньги, а в это время поставил вопрос о финансировании. Дело в том, что размер жалованья чиновников был мизерным: столоначальник, например, обязанный содержать за свой счет помощника, получал в месяц три рубля (меньше сторожа), что явно предполагало «кормление» за счет взяток. Наконец жалованье чиновникам было увеличено в 40 раз, и взяточничество прекратилось.
Результативность – вот ключевое слово для оценки позиции Алексеева. Он принадлежал, как мы теперь говорим, к «партии хозяйственников». И я убежден, что если бы таких на Руси родилось больше, ей не пришлось бы пережить легендарную «деловитость» большевиков.
Последние два дня своей жизни Николай Александрович провел в думе. На 9 марта 1893 года было назначено приведение к присяге новых думских гласных и заявление кандидатов в городские головы. Алексеев, пройдя в гласные, не хотел баллотироваться на третий срок.
С утра он явился в думу и, по обыкновению, начал прием посетителей. Новохоперский мещанин Андрианов на обычный вопрос «Что вам угодно?» ответил двумя выстрелами.
Ввиду тяжелого состояния врачи не решились перевозить умирающего. Операция, сделанная маститым хирургом Склифосовским, ничего не смогла изменить. В думу привезли Чудотворную Иверскую икону Божьей Матери, перед которой настоятель Архангельского собора в сослужении с местным духовенством совершил молебствование о здравии раненого.
Алексеев умер на рассвете 11 марта.
Его убийцу признали невменяемым, и ответственности он не понес. Стоял ли кто‑нибудь за его спиной, так и осталось невыясненным.
Меня всегда интересовал вопрос: что это за страна, где убивают таких, как Столыпин и Алексеев? Я понимаю всю некорректность такого вопроса. Любой историк может легко описать уникальность обстоятельств, назвать тысячу возможных причин и завалить статистикой. Но ведь так можно сказать и про Пушкина. Вместе с тем, когда Марина Цветаева пишет, что поэт в России – тот, кого убивают, мы понимаем обобщенный смысл сказанного.
Какая‑то социальная невыносимость свободной и сильной личности на фоне аморфной массы, которую государство считает своей собственностью, – удел, по‑моему, не только поэтов на Руси. Но и тех людей, что в обход политики сочетали деловую хватку с высоким чувством ответственности, – их тоже так или иначе «обламывали» во все времена.
Если вспомнить, что перед смертью Алексеев сказал: «Я умираю как солдат на посту» и не отнести эти слова только на счет некоторой театральности (безусловно присущей этому человеку), то можно попытаться объяснить, что именно он понимал под независимостью поведения. И почему мощный внутренний темперамент и умение «не раболепствовать перед властями» не помешали ему отработать два полных срока во времена контрреформ и ущемления прав городского самоуправления, которому он отдал столько сил и ума.
Может быть, ощущение «солдата на посту» было следствием прямой соотнесенности с государством помимо всех имперских инстанций. Пусть в отличие от Чичерина он снова стал провожать военного генерал‑губернатора при официальных отъездах в Петербург. Зато он мог пустить о том же генерал‑губернаторе по Москве анекдот (как тот приветствовал шведского короля рекламой на коробке шведских спичек), а это было пострашнее для авторитета центральной власти, чем непочтительность в исполнении процедуры. Примиряясь с презираемыми им имперскими инстанциями, он делал это для блага империи как таковой, солдатом которой – не без внутренней высокой патетики – себя ощущал.
Алексеев умер в сорок лет. Пятую часть своей недолгой жизни, то есть всего восемь лет – он был городским головой. Но оставил такой след в биографии города, что все, кто писал о Москве и ее истории, единогласно называли именно Алексеева самым «типично московским» из всех прошлых и будущих руководителей города. В чем тут дело? И что это за особое «московское» качество?
Вопрос для нас далеко не праздный. Потому что, возрождая основы столичного самоуправления, мы должны были быть уверенными, что не отступаем от исторической традиции, не навязываем городу нечто чуждое, не укорененное в коллективной памяти москвичей.
Можно без конца говорить, что Москва после большевистского передела стала совсем другой, кардинально изменила состав населения, расползлась, испортилась типовой застройкой, столько всего потеряла… И тем не менее каждый, кто сюда приезжает, а тем более здесь поселяется, неизменно приобщается к «духу Москвы», парадоксальным образом сочетающему мощь одной из крупнейших столиц современного мира с удивительной патриархальностью и домашностью, которая за прошедшие годы не только не исчезла, но даже усилилась. Это я слышал от иностранцев, посещавших столицу, от друзей из других республик, из других городов. Это я чувствовал каждый день, разъезжая по далеким районам, встречаясь с людьми. Даже сам стиль общения главы исполнительной власти с горожанами установился совершенно не тот, что в Санкт‑Петербурге.
Он устанавливался помимо воли и чьих‑то намерений – субботними объездами по стройкам и встречами с журналистами, дружескими рукопожатиями посетителей мэрии, с чем бы они ни приходили, почти домашней скандальностью претензий жильцов какого‑нибудь дома, когда выезжал «на объект»: почему не приехал раньше, не починил крышу, неужели у тебя могут быть другие дела, когда тут течет?
Вот эта особая короткость отношений, которую я бы назвал природненностью, распространялась в обе стороны, затрагивала и жителей, и руководителей. Ведь если во всем, что бы ни произошло в городе, виноват лично мэр, значит, он не формальный глава исполнительной власти, а «хозяин», обязанный ощущать личную, почти домашнюю причастность к каждой проблеме, каждому сантиметру городской территории, каждой трещине на асфальте. А такое отношение давало энергию, силы, уверенность. Так что если не до всего доходили руки, не все удавалось вовремя починить, залатать, исправить, то и к этому начинал относиться как к домашним недоделкам, за которые ругает жена.
Именно такое «хозяйское» качество ощущается в Алексееве. От него исходило – и это, может быть, самое главное – то чувство города, говоря о котором современники употребляют слово «патриархальность», имея в виду особую короткость отношений и простоту нравов, поставленные под сомнение западной идеей формализации, привезенной Петром из Европы. Оставшись столицей допетровской Руси, Москва встала во внутреннюю оппозицию по отношению к этому отчужденному формализму. В отличие от Петербурга, где насаждалась идея святости и непререкаемости властной иерархии и формальной процедуры, старая столица воспринимала эту идею как чужеродную российской специфике. И хотя в Первопрестольной тоже было немало людей, приспосабливавшихся к новым отношениям, не они стали олицетворением Москвы…
Им стал Алексеев, умевший играть по каким‑то особым московским правилам и доказать их эффективность. Лавируя между императорскими притязаниями на абсолютную власть, консерватизмом чиновников и равнодушием жителей, он сделал ставку на традиционный «хозяйский» тип управления: четко выбрать задачу и жестко, насильственно, не считаясь ни с какими иерархиями и процедурами, ее провести.
Я не хочу поэтизировать такой метод управления. Он вынужденный, переходный, и, конечно, хотелось бы все так отладить, чтобы к нему никогда не прибегать.
Москва как столица воплощает российский дух, постоянно сдвигающийся к грани бесформенности. А это значит, что когда удавалось принять и эффективно осуществить современное решение, то в итоге мы не просто добивались результата. Мы переходили от ненавистного существования между застоем и беспределом к спокойному и ровному динамическому развитию. Все решения, проводимые городской властью, имели фоном и эту вторую, быть может, не менее важную цель.
* * *
По моей просьбе известный московский скульптор Анатолий Бичуков, автор памятника Сергею Есенину на Тверском бульваре, изваял статую Алексеева. Для нее было определено место на Таганской площади. Но памятника там до сих пор нет.
|