Современная историография еще не дала удовлетворительного ответа на вопрос о степени ответственности сотрудников госбезопасности и милиции. Это можно утверждать по поводу самооценки чекистов и милиционеров, а также множества вопросов, каким образом и в какой форме осуществлялось их соучастие в репрессиях. В этой связи представляет интерес уже чисто филологическое описание феномена государственного преступления и преступника. В русском языке нет эквивалента немецкого термина Tater. Наиболее распространенные понятия, такие как «исполнители» или «палачи», в первом случае слишком подчеркивают «исполнительный», во втором – эмоционально‑моральный аспект. Возможно, наиболее адекватным является термин «каратель», однако этот термин традиционно был сильно идеологизирован и употреблялся в Советском Союзе исключительно для описания служащих царских и нацистских карательных органов.

Его употребление в другой трактовке наталкивается вплоть до сегодняшнего дня на предубеждения, в том числе в государствах – бывших советских республиках. Несомненный недостаток этого термина заключается также в том, что его нельзя без оговорок применять для описания всех категорий лиц, на которых лежит ответственность за репрессии, то есть в отношении Сталина, партии и государственного аппарата. И все же, пока историография не выработает более адекватный термин, я предлагаю использовать понятие «каратель» в значении «преступник», «сотрудник государственных карательных органов, непосредственно участвовавший в репрессиях».

В общем и целом в историографии карательных органов (госбезопасности и милиции) времен Большого террора можно выделить несколько основных направлений. Представителем первого направления (это преимущественно историки, имеющие отношение к ФСБ или к учебным заведениям системы ФСБ), можно считать Олега Мозохина. Он бывший сотрудник Центрального архива ФСБ и член «Общества изучения истории отечественных спецслужб». Мозохин стремится в первую очередь спасти «честь мундира» спецслужб, что вполне закономерно, учитывая очевидную для России тенденцию реабилитации сотрудников НКВД, осужденных в 1937–1941 и 19541961годах[1]. В полном соответствии с названием своей монографии «Право на репрессии» Мозохин выступает против недопустимой, с его точки зрения, криминализации органов государственной безопасности. Он пишет о том, что госбезопасность получила свои «внесудебные полномочия» от верховных законодательных органов государства[2]. Таким образом, Мозохин сводит роль органов государственной безопасности к чисто исполнительной[3]. Он прав, когда ссылается на то, что создание таких внесудебных органов, как Особое совещание, «двойки» и «тройки», в которых НКВД играл доминирующую роль, осуществлялось на основании законодательных актов или решений Политбюро ЦК ВКП(б). То же самое справедливо в отношении многочисленных приказов, директив и инструкций, которые сопровождали и направляли работу «органов». Однако Мозохин слишком уж явно тщится защитить госбезопасность от возможной критики. Осуществление и рост масштабов массовых репрессий, да и сам Большой террор, предстают в его описании прежде всего как, возможно, чересчур резкая, однако легитимная реакция политического руководства на внешнеполитические и внешнеэкономические угрозы. А во вторую очередь – как следствие борьбы за власть внутри советской политической элиты (речь идет о «левом» и «правом» уклонах в партии)[4].

Для Мозохина фоном и контекстом репрессий является пси* хическая предрасположенность Сталина к насилию, его борьба за единоличную власть, равно как и его стремление установить бю* рократическую систему управления[5]. В то же время непосредственно внутриполитические факторы, включая повседневное подавление сопротивления и инакомыслия в обществе, осуществление государственного контроля, упоминаются Мозохиным мимоходом. Инициативы НКВД по борьбе с «врагами народа», равно как стиль и методы деятельности чекистов, практически не находят у Мозохина освещения. Таким образом, он игнорирует собственную заинтересованность органов госбезопасности в репрессиях, замалчивает свободу действий, которую они имели, а также отрицает совокупную ответственность госбезопасности и милиции. Когда же эту щекотливую тему избежать не получается, как в случае с массовыми операциями, то НКВД обеляется: якобы основная масса сотрудников подвергалась давлению со стороны партийного и собственного руководства; их обманывали, натравливали и даже принуждали к «нарушению социалистической законности»[6]. Остальные авторы, принадлежащие к этому направлению в историографии, еще более откровенно стремятся оправдать чекистские органы. Они утверждают, что НКВД выполнял противоправные приказы, поскольку у чекистов не было другого выбора. В случае отказа от проведения массовых репрессий сотрудники НКВД сами бы стали жертвами.

Другой вариант оценки карательной деятельности НКВД предлагал российский историк Виктор Данилов, утверждавший, что в органах НКВД существовало серьезное сопротивление подготовке и проведению массовых репрессий. Из факта ареста в июле 1937 г. ряда высокопоставленных сотрудников НКВД Данилов делает вывод, что причиной этих арестов послужил дух сопротивления, якобы свойственный чекистам, которые не забыли о негативном опыте коллективизации и индустриализации 19281933 гг.: «[…] в этой среде было нежелание участия в кровавой расправе с тысячами невинных людей»[7]. Ряд других авторов полагает, что критическое отношение к террору имело место даже на низших ступенях иерархии НКВД, что привело к стремлению Дистанцироваться от спущенных сверху приказов. Эта позиция создает впечатление, что сотрудники НКВД низшего звена правильно «расшифровали» преступные намерения руководства, однако ничего не могли поделать против репрессивных приказов, спущенных сверху[8].

Третье течение представляют российский историк Алексей Тепляков (Новосибирск) и украинский историк Вадим Золотарёв (Харьков). Они применяют двоякий метод: с одной стороны, реконструируют биографии ведущих представителей органов госбезопасности Сибири и Украины[9]. С другой – исследуют механизмы террора[10]. Используя аналогичный подход, Александр Ватлин (Москва) опубликовал исследование в жанре микроистории[11]. А. Тепляков, анализируя «психологию, обычаи и нравы» чекистов, пришел к выводу о клановой структуре, свойственной органам госбезопасности. Он описывает не только систему патроната и персональной клиентелы, но и коррумпированность органов, готовность чекистов прибегнуть к издевательствам и пыткам, равно как и к фальсификациям материалов следствия. Лояльность чекистов по отношению к режиму обеспечивали система привилегий в комбинации с боязнью в любой момент самим превратиться в жертву[12]. Золотарёв создает свои работы преимущественно в биографическом ключе, хотя и пытается делать это в рамках институционального подхода.

«Каратели» рассматриваются в историографии в первую очередь как составная часть и обезличенный инструмент государственных и партийных метаструктур. В том числе сам автор настоящей статьи, описывая роль секретаря тройки на примере УНКВД Алтайского края, фактически затушевывает индивидуальные особенности и действия конкретного человека, в результате чего возникает, хотя и непреднамеренно, образ безучастного кабинетного преступника, лишенного каких‑либо эмоций. Только в отдельных случаях историкам удавалось нарисовать образ советского «карателя» как индивидуума. Когда же это происходило, то речь шла почти исключительно о чекистах, которые выделялись из общей массы своим особым энтузиазмом в осуществлении репрессий, цинизмом, выдающимся организаторским талантом и т. д. В итоге в историографии доминируют исследования, посвященные этим «исключительным» личностям. Что же касается «среднестатистических карателей», то из‑за дефицита источников до сего времени были написаны только два портрета: речь идет об А.Г. Агапове, начальнике РО НКВД Солтонского района Алтайского края, и В.Д. Качуровском, сотруднике КРО УНКВД по Новосибирской области[13].

До настоящего момента в области историографии репрессий сделаны лишь первые осторожные шаги в новом направлении, вне рамок доминирующего подхода изучения «карателей» как составной части карательных институтов. Сегодня историки стали обращать внимание на социологические (социальное происхождение и актуальное социальное положение), ситуативные (модус вивенди в определенной обстановке) и индивидуальные аспекты. В свою очередь, это поставило исследователей перед необходимостью изучать механизмы прекращения массовых операций НКВД. Это обусловлено тем, что важнейшим рычагом, позволившим сначала затормозить репрессии в конце лета 1938 г., а потом и окончательно остановить их, стало обвинение в «нарушении социалистической законности», выдвинутое в адрес активистов и «передовиков» репрессий. Целый ряд постановлений, директив и приказов цинично обвинял органы госбезопасности в «эксцессах» и «перегибах», отведя им роль единственного козла отпущения. Новый народный комиссар внутренних дел Лаврентий Берия выступил от имени НКВД с самокритикой, а также отдал приказ осудить факты «нарушений социалистической законности» на специально созванных собраниях сотрудников НКВД. Органы прокуратуры, в свою очередь, получили поручение провести соответствующие расследования и организовать судебные разбирательства. В попытке обелить себя сотрудники НКВД в массовом порядке писали письма, адресованные партийным организациям, прокуратуре или собственному начальству. Так началось наказание «карателей».

Когда историки получили возможность работать с архивноследственными делами жертв массовых операций НКВД, они обнаружили, что вместе с материалами следствия зачастую были подшиты дополнительные материалы 1938–1941 гг. (редко) и 1954–1961 гг. (часто). Эта документы, служившие основанием для пересмотра приговоров и реабилитации репрессированных, включали в себя выдержки из материалов следствия и судебных процессов по делам сотрудников госбезопасности и милиции. Речь в них шла о фальсификациях, пытках и других формах «нарушения социалистической законности». В Государственном архиве Новосибирской области было найдено уже упомянутое выше письмо В.Д. Качуровского, датированное 1939 г., в котором тот хотя и критиковал массовые репрессии, тем не менее, пытался оправдать свои действия и действия управления НКВД в целом. В украинских архивах были обнаружены и опубликованы первые материалы партийных собраний управлений НКВД 1938–1940 гг., на которых во главе повестки дня стоял вопрос о «нарушениях социалистической законности». Кроме того, в научный оборот были также введены соответствующие донесения и рапорты прокуратуры[14]. Их ценность в качестве документального источника состоит, в частности, и в том, что они дают возможность анализировать конкретные преступления определенной группы «карателей» из числа сотрудников госбезопасности и милиции, которые предстают в документах как индивидуумы. В результате анонимные карательные институты и структуры обретают свое «персональное лицо». Кроме того, материалы прокуратуры опровергают версию партийно‑советского руководства, что в целом репрессии были оправданными и необходимыми, и следовало лишь наказать отдельных чекистов за «эксцессы» и «перегибы».

Отметим, до этого времени только отдельные авторы задавались вопросом о мотивах преследования сотрудников карательных органов в 1938–1941 и 1954–1961 гг. Например, Леонид Наумов выразил мнение, согласно которому первая волна процессов над «карателями» непосредственно после Большого террора послужила тому, чтобы ослабить клановую структуру НКВД и перегруппировать кадры в интересах новой конъюнктуры карательной политики, сводившейся теперь к выборочным репрессиям[15]. Тимоти Блаувельт и Никита Петров интерпретировали наказания чекистов как средство, которое позволило разрушить «ежовский клан» и заполнить освободившиеся места сторонниками Л. Берии[16]. В свою очередь, другой «ученый», Р. Шамсутдинов, с явно выраженной антисемитской ориентацией, приписывает Сталину намерение очистить органы госбезопасности от «еврейских элементов», которые стали вести себя слишком самостоятельно[17]. Автор настоящей статьи высказывал гипотезу о том, что наказание карателей было призвано дисциплинировать сотрудников НКВД и ограничить компетенцию органов госбезопасности прежними правовыми рамками[18].

Что же касается судебных процессов над чекистами 19541961 гг., то в историографии они интерпретируются исключительно как политический инструмент, то есть как составная часть кампании по десталинизации и реабилитации. При этом аспект расследования и освещения преступлений не играл для власти большой роли. Согласно Никите Петрову, Хрущев не был заинтересован в действительном освещении и расследовании репрессий, поэтому в годы его правления не было организовано широкое осуждение «нарушителей социалистической законности». Их судили только выборочно, в показательных целях, чтобы вызвать у населения чувство удовлетворения и восстановленной справедливости, а также легитимировать массовые освобождения из лагерей и реабилитацию[19]. Тимоти Блаувельт представляет точку зрения, согласно которой наказание «карателей» в хрущевскую эру прежде всего служило тому, чтобы нейтрализовать сторонников Берии[20].

Канадский историк Линн Виола в своем обзоре историографии вопроса «карателей» и карательных органов в Советском Союзе предлагает, проводя сравнение с нацистскими преступниками, уделить особое внимание «экосистеме террора» (Ecosystem of Violence), в рамках которой действовали «каратели». При этом исследование должно быть организовано двояко: с одной стороны, необходимо анализировать специфические российские/советские условия, то есть особенности административной системы, политическую культуру, паранойю режима в отношении «врагов народа», социальный фон репрессий, а также культуру насилия, зародившуюся в годы Гражданской войны, включая факторы, которые ее усиливали; с другой стороны, внимание должно уделяться общим закономерностям процесса модернизации[21].

Ныне очевидно, что проблемы историографии советских «карателей» во многом сводятся к тому, что историки были вынуждены использовать в качестве основной Источниковой базы для реконструкции поведения, мышления и психологии чекистов только лишь выдержки из доступных на сегодня материалов архивно‑следственных дел или незначительное число ходатайств, жалоб и заявлений самих сотрудников госбезопасности, оказавшихся на скамье подсудимых по обвинению в «нарушении социалистической законности» в 1938–1941 и 1954–1961 гг. В большинстве случаев выдержки из материалов судебного разбирательства, приобщенные к архивно‑следственным делам, не имеют ничего общего с данным конкретным делом. Историография часто основывается на одних и тех же показаниях ограниченного числа чекистов, в которых признается применение пыток, фабрикация улик или следственных дел в целом, а также манипуляция показаниями свидетелей.

Все до сих пор обнаруженные документы такого рода характеризуются высокой степенью селективности. В результате они диктуют совершенно определенную интерпретацию: в первую очередь тенденциозный образ садиста‑чекиста, мучителя по натуре, подверженного влиянию алкоголя. Эти документы практически вынуждают большинство исследователей выстраивать дистанцию между обществом и чекистами за счет криминализации и демонизации последних. Они едва ли позволяют проследить социальное происхождение, а также мировоззрение сотрудников госбезопасности[22]. Кроме того, на их основании почти невозможно произвести последовательный демонтаж мифа о чекистах исключительно как о жертвах давления сверху, а потом и репрессий. По тем же самым причинам в историографии фактически отсутствует описание взаимодействия между карательной машиной и индивидуумом. То же самое можно утверждать в отношении публикаций Никиты Петрова – видного представителя российской историографии советских карательных органов. Сотрудники госбезопасности, милиции в его работах лишены индивидуальных характеристик, несмотря на доминирующий биографический подход. Кроме того, историками уделяется мало внимания ситуативным аспектам репрессивной повседневности или, соответственно, разнице в поведении «карателей» в различные периоды советской истории[23]. Следствием этого является деперсонализация фигур «карателей».

[1] О реабилитации ряда сотрудников НКВД, которые участвовали в мае‑совых репрессиях, см.: Тепляков А.Г. Органы НКВД Западной Сибири в «кулацкой операции» 1937–1938 гг. // Сталинизм в советской провинции. Мае‑совая операция на основе приказа № 00447 / Сост. Р. Биннер, Б. Бонвеч, М. Юнге. – М., 2009. С. 536–571. С. 536–571; Тепляков А.Г. Парадоксы реабилитации // Российские социалисты и анархисты после октября 1917 г. Исследовательская программа НИПС «Мемориал». «Социалисты и анархисты – участники сопротивления большевистскому режиму (http://socialist.memo.ru/ discuss/dOl/d0103.htm, дата обращения 07.03.2015).

[2] Мозохин О.Б. Право на репрессии. Внесудебные полномочия органов государственной безопасности. 1918–1953. ‑М., 2006. С. 20–22.

[3] Там же. С. 193–194.

[4] Там же. С. 14–15, 17.

[5] Там же. С. 14.

[6] Там же. С. 146, 158, 161, 171.

[7] Данилов В.П. Советская деревня в годы «Большого террора» // Трйге‑дия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы: В 5 Т. 1927–1939 / Сост. В. Данилов, Р. Маннинг, Н. Охо‑тин и др. – М., 2004. Т. 5: 1937–1939. Кн. 1: 1937. С. 34–35,43.

[8] Каманов В. Чекистская междоусобка // Кузбасс (Кемерово. 1997. 13 ноября; Овчинников В ., Павлов С. Глас вопиющего в застенках НКВД // Юр‑га. 2004. 15 декабря. С. 5; Ватлин А.Ю. Террор районного масштаба: «мае‑совые операции» НКВД в Кунцевском районе Московской области 19371938 гг. – М., 2003. С. 110–112; Лейбович О. Сотрудники НКВД в Прикамье в 1937–1938 гг. (неопубликованная рукопись конференции «Les mdchanismes de la terreur», 9‑11.12.2007, ‑ Париж).

[9] Из многочисленных публикаций А. Теплякова и В. Золотарёва см., например: Тепляков А.Г. Опричники Сталина. М., 2009; Он же: Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД в 1936–1946 гг. // Минувшее. – М.; СПб. 1997. № 21. С. 240–293; Шаповал Ю., Золотарьов В. Всеволод Балиць‑кий. Особа, час, оточення. Київ, 2002; Золотарьов В. Олександр Успенський. Особа, час, оточення. – Київ, 2004; Золотарьов В. Випробування совістю. Сторінки біографії комісара держбезпеки 3‑го рангу С. Мазо // 3 архівів ВУЧК‑ГПУ‑НКВД‑КГБ. 2000. № 2–4. С. 374–389; Золотарьов В. ЧК‑ДПУ‑НКВС на Харківщині. Люди та долі. 1919–1941. – Харків, 2003; Золотарьов В. Секретно‑політичний відді ДНУ УСРР: справи та люди. – Харків, 2007. Большое значение для историографии «карателей», которая все еще находится в зачаточном состоянии, а также для реконструкции биографии сотрудников карательных органов имеет биографический справочник, подготовленный Н.В. Петровым и К.В. Скоркиным. См.: Петров К, СкоркинК. Кто руководил НКВД 1934–1941. Справочник. – М., 1999.

[10] Тепляков А.Г. Сибирь. Процедура исполнения смертных приговоров в 19201930־‑х годах // Голоса Сибири. Литературно‑художественный альманах. 2006. № 4. С. 213277־. (http://golosasibiri.narod.ru/almanah/vyp_4/027 teplyakov_04.htm, дата обращения 13.12.2015); Тепляков А.Г. Машина террора: ОГПУ‑НКВД Сибири в 19291941־ гг. – М., 2008; Тепляков А.Г. Органы НКВД Западной Сибири в «кулацкой операции» 19371938־ гг. // Сталинизм в советской провинции. Массовая операция на основе приказа № 00447 / Сост. Р. Биннер, Б. Бонвеч, М. Юнге, – М., 2009. С. 536–571. Приблизительно так же работает украинский историк Валерий Васильев: Васильев В. Механізми «великого терору»: місцевий зріз (діяльність обласних УНКВС у лютому ־ листопаді 1938 р.) // 3 архівів ВУЧК‑ГПУ‑НКВД‑КГБ. 2007. № 1 (28). С. 135157־.

[11] Ватлин А.Ю. Террор районного масштаба: «массовые операции» НКВД в Кунцевском районе Московской области 19371938־ гг. – М., 2003.

[12] Тепляков А.Г. Машина террора. С. 346593־465;454־; Тепляков А.Г. Опричники Сталина. ־ М., 2009. С. 9.

[13] Юнге М.9 Жданова Г.Д. Проведение карательной акции в Солтонском районе Алтайского края // Массовые репрессии в Алтайском крае. С. 432־ 479; Юнге М9 Бордюгов Г, Биннер Р. Вертикаль большого террора. С. 419–422.

[14] Юнге М., Бордюгов Г.9 Биннер Р. Вертикаль большого террора. С. 422־ 425.

[15] Наумов Л. Сталин и НКВД. ־ М., 2007. С. 335, 344345־; ТумшисМ. ВЧК. Война кланов. ־ М., 2004.

[16] Blauvelt Т.К. March of the chekists. Beria’s secret police patronage network and Soviet crypto‑politics // Communist and Post‑Communist Studies. 2011. № 44. P. 7388־; здесь C. 8082־; WehnerM. Wer waren Stalins Vollstrecker? Ein russisches Handbuch legt den Grand ffir eine TSterforschung des Stalinismus // FAZ. 2000. 30. MSrz.

[17] Samsutdinov R. KiSlok foSeasi. 2amoali§ggiri§, surgun [Трагедия кишлака. Коллективизация, раскулачивание, ссылка в среднеазиатских республиках]. ־ TaSkent, 2003. (http.V/www.centrasia.ru/newsA.php4?=l08206736, дата обращения 11.11.2011). См. также: Білокінь С. Соціальний портрет чекістів // Персонал. 2003. № 8. С. 39–46; Білокінь С. Двадцять років еврейської державності в Україні, 19181938־ // Персонал. 2004. № 1. С. 182№;20־. С. 1827־. (http://www.ukrcenter.com/library/read.asp, дата обращения: 7.3.2015). Историк и журналист М. Венер на основании статистических выкладок высказывает предположение об антисемитских тенденциях в советском руководстве. См.: Wehner М. Wer waren Stalins Vollstrecker? // FAZ. 2000. 30. MSrz.

[18] Юнге M, Бордюгов Г, Биннер P. Вертикаль большого террора. С. 408־ 414.

[19] См. сообщение Терезы Таммер по докладу Никиты Петрова на учредительном заседании серии «Stalinistischer Terror in der Sowjetunion und in Osteuropa. Neue Forschungen zu Tatem ־ Opfem ־ Folgen», 22 июня 2011 г., Bundesstiftung (http://de‑de. facebook. com/note. php?note_id=227987700557688, дата обращения 07.03.2015).

[20] Blauvelt T.K. March of the chekists. C. 8587־; Blauvelt T.K. Patronage and betrayal in the post‑Stalin succession. The case of Kruglov and Serov // Communist and Post‑Communist Studies. 2008. Vol. 41. № 1. C. 1‑16; Knight A. W. Be‑ria. Stalin’s first lieutenant. Princeton, 1993; Соколов Б. Берия. Судьба всесильного наркома. – М., 2003; Топтыгин А. Лаврентий Берия. Неизвестный маршал госбезопасности. – М., 2005.

[21] Viola L. The Question of the Perpetrator in Soviet History // Slavic Review. 2013. Vol. 72. № 1. C. 1‑23, здесь c. 14.

[22] См.: Золотарьов B.A., РущенкоИ.Р. Початок і фінал кар’ери першої хвилі чекістської верхівки України: соціально‑статистичний аналіз // Наукові записки Харківського економіко‑правового університету. 2004. № 1. С. 158–169; Тепляков А.Г. Опричники Сталина. С. 52–54. См. всесоюзную статистику, которая подтверждает эту оценку: Wehner М. Wer waren Stalins Vollstrecker? // FAZ. 2000. 30. MSrz.

[23] Так, Олег Хлевнюк с удивлением констатировал, что ни в личной, ни в политической биографии Ежова нет предпосылок к тому, чтобы в годы Большого террора он превратился в активного и послушного исполнителя воли Сталина. См.: Chlewnjuk. Das Politburo. S. 282. Биография Ежова до его назначения на пост наркома внутренних дел приводится, в том числе, в: Getty О.А., Naumov О. V Ezhov. The Rise of Stalin’s «Iron Fist». ‑ New Haven, 2008. Исключением являются труды А. Теплякова и В. Золотарёва. Из приведенных В. Золотарёвым 50 биографий чекистов видно, как они учились террору в период Гражданской войны и коллективизации. В книге А. Теплякова «Машина террора» в главе о психологии, быте и нравах чекистов они показаны исполнителями партийных и чекистских приказов, часто сомневавшимися в их целесообразности. Приведено много примеров их пассивного и активного сопротивления террору и в годы коллективизации, и в 19371938 гг. См.: Тепляков А.Г. Машина террора: ОГПУ‑НКВД Сибири в 19291941 гг. – М., 2008. С. 476–481,486‑490,494–497, 504–527.