Несколько особняком в следственных материалах на Житомирских чекистов стоит дело упоминавшегося выше бывшего начальника тюрьмы, а затем врид начальника ОМЗ УГБ УНКВД по Житомирской области М. Глузмана. Он был арестован 16 июля 1938 г. по обвинению в преступлениях, предусмотренных ст. 54‑1 п. «а», 54‑8, 54–11 УК УССР, выразившихся в участии в троцкистской организации и вербовке в нее других людей[1]. Истинной причиной ареста М. Глузмана было то, что для руководства УНКВД он был очень неудобным сотрудником, хотя имел ничем не примечательную биографию.

Согласно анкете арестованного, он родился 7 мая 1904 г. До революции 1917 г. находился на иждивении отца, получил низшее образование. С 1919 по 1921 гт. служил в РККА, в 19221926 гг. работал в органах ГПУ и милиции. В 1927–1931 гг. был рабочим‑слесарем. «Правильный» социальный статус помог ему в 1930 г. стать членом ВКП(б). С 1932 г. снова стал работать в органах ГПУ‑НКВД. Имел жену, 28 лет, сына, 14 лет и полуторагодовалую дочь. На его иждивении также находились 72‑летний отец, парализованная 69‑летняя мать и сестра[2].

В УНКВД по Житомирской области М. Глузман отвечал за широкий круг вопросов, связанных с функционированием тюрьмы – от соблюдения правил внутреннего режима до финансовохозяйственного обеспечения ее потребностей и ремонта административных зданий УНКВД. Это было довольно хлопотным делом, требующем внимания ко множеству деталей, предполагавшим известную инициативу, настойчивость, самостоятельность в принятии решений. Многие руководящие работники НКВД мало что знали о механизме функционирования тюрем, пока сами туда не попадали. Не были в этом плане исключением и руководители уНКВД по Житомирской области, тем не менее многие вопросы они хотели решать по‑своему.

М. Глузман быстро понял, что руководство УНКВД в своей деятельности способно не просто нарушать законы и ведомственные нормы, но и переходить границы здравого смысла. Ему не хотелось быть соучастником различных преступлений, совершившихся в УНКВД, и он стремился обезопасить себя хотя бы в тех вопросах, где это было возможно. В декабре 1937 г., не желая идти на нарушения в финансово‑хозяйственной сфере и не найдя понимания у начальника УНКВД Л. Якушева, М. Глузман обратился по этому поводу с идентичными рапортами к наркому внутренних дел УССР И. Леплевскому и начальнику Управления мест заключения (УМЗ) НКВД УССР капитану госбезопасности Нисону Шлемовичу Новаковскому (1894–1938) [3].

Н. Новаковский вызвал М. Глузмана в Киев, где тот дал дополнительные пояснения[4]. Но это не помогло. М. Глузман «получил установку продолжать выполнять указания начальника управления Якушева»[5]. Спустя короткое время его вызвал начальник секретариата НКВД УССР капитан госбезопасности Эммануил Александрович Инсаров (Поляк) (1902–1938), который объявил И. Глузману, что его заявление направлено особоуполномоченному НКВД УССР[6], исполняющим обязанности которого в то время был будущий житомирский чекист М. Федоров.

Позже М. Глузман изложил этот сюжет так: «Все же вскоре после этого прибыла в тюрьму финансовая ревизия, которая обследовала финансовое состояние тюрьмы и в своем акте никаких указаний не дала. По отправленному в финотдел УМЗ’а годовому отчету за 1937 г., в котором были указаны произведенные финансовые операции по закупке за наличные деньги одежды расстрелянных, также никаких замечании не поступило» [7].

М. Глузман понял бессмысленность ожидания реакции киевского руководства на его обращения и после очередной конфликтной ситуации подал рапорты начальнику УНКВД Л. Якушеву и руководству УМЗ НКВД УСССР о своем несогласии работать в должности начальника ОМЗ УНКВД. По версии М. Глузмана, именно поэтому НКВД УССР не утвердил его в этой должности[8], и он остался исполняющим обязанности. Beроятно, в тот момент его побоялись трогать, потому что следующим его шагом вполне могло стать обращение в НКВД СССР. В этом случае предсказать, какой будет реакция наверху, было сложно.

После смены в конце февраля 1938 г. руководства УНКВД М. Глузман стал свидетелем, а порой и соучастником новых преступлений, совершавшихся его коллегами. Когда в этой связи он начинал выражать несогласие по каким‑либо вопросам, то его быстро одергивал Г. Вяткин. Тем не менее М. Глузман не сдавался и в тех вопросах, где он мог доказать свою правоту, продолжал настаивать на своем, прибегая к крайним мерам. В апреле 1938 г., будучи в командировке в Киеве, он подал рапорт на имя наркома А. Успенского, в котором «писал о лимитах для тюрьмы, о помещениях для ОМЗ’а и о том, что тюрьму уплотнили, забрав два этажа в 2‑х корпусах под следствие, и что методы следствия нарушают режим тюрьмы».

Что подразумевал М. Глузман под словами «методы следствия» и «со стороны кого имеются нарушения, и какие», он не написал. Не побоявшись того, что его действия могут расценить как шантаж руководства, М. Глузман также подал рапорт наркому и в копии – начальнику УНКВД – с просьбой уволить его[9]. Ответная реакция на первый рапорт была, по всей видимости, усилена фактором второго и состояла, по словам М. Глузмана, в следующем: «Через 5–6 дней после подачи упомянутого рапорта меня вызвал Вяткин и предоставил помещение для ОМЗ’а и добавил 3‑х сотрудников в штат ОМЗ’а»[10].

Видимо, рапорт с просьбой об увольнении не был попыткой шантажа. М. Глузман, просигнализировав наркому среди прочего и о методах следствия, нарушающих режим тюрьмы, перешел некую черту и хотел уйти без последствий. Он прекрасно знал, что может ожидать его большую семью. Во время следствия он так пояснил ту ситуацию: «…Видя все ненормальности и то, что меня заставляют совершать преступления, я довольствовался тем, что подал рапорт с просьбой меня уволить. Естественную причину, побудившую меня подать рапорт об увольнении, я не писал, а указал, что не справляюсь с работой»[11].

Г. Вяткину не нравилось упрямство его подчиненного. Видимо, последней каплей, переполнившей чашу терпения начальника УНКВД, стал случай с тюрьмой НКВД в г. Бердичеве. Во время посещения тюрьмы М. Глузману поступили жалобы арестованных на то, что у них отбирали деньги, а квитанции на отобранные деньги не выдавали. Проверив эту ™формацию, М. Глузман узнал, что деньги отбирал упоминавшийся выше оперуполномоченный тюрьмы А. Фадеев, у которого, как потом оказалось, на М. Глузмана был припасен свой компромат. Вызванная М. Глузманом из Киева комиссия установила, что А. Фадеев присвоил 6 тысяч рублей.

М. Глузману также стало известно от арестованных, что А. Фадеев присваивал и ценные золотые вещи – часы, монеты и т. п. М. Глузман доложил об этом Г. Вяткину, но, по словам Глузмана, «последний меня выругал и сказал не вмешиваться не в свои дела». И тогда Глузман сделал вещь, обыденную в то время, но для чекистской среды очень опасную: «Мною была написана и послана анонимка на имя наркома внутренних дел Украины с изложением выше приведенного. Через несколько дней я встретился в кабинете особоуполноменного [с] Голубевым, который мне показал двадцать с лишним пар золотых часов, отобранных у Фадеева, а через некоторое время я был арестован, и на меня Фадеев давал показания как свидетель по моему делу»[12].

М. Глузман неоднократно нарушал корпоративную псевдоэтику и был за это наказан. Очевидно, что ему хотели не просто заткнуть рот, а избавиться от него. Для этого лучше всего подходили какие‑нибудь «шпионские делишки» или политические статьи УК. Слабым местом Глузмана рьяные чекисты‑партийцы считали то, что он не чурался поддерживать отношения с арестованными. Он даже ходатайствовал перед Киевским областным судом об освобождении одного из них, немца, осужденного за «шпионаж и диверсии» на 10 лет лишения свободы и заболевшего в тюрьме туберкулезом. Бывшая коллега М. Глузмана, Рива Давидовна Любарская (1902 г. р.), старательно дававшая на него показания, трактовала усилия М. Глузмана как непартийные действия[13].

Мы же можем квалифицировать такое поведение М. Глузмана как проявление гуманности, поскольку из материалов следствия видно, что никаких меркантильных интересов он не преследовал. Более того, еврей пытался спасти от верной смерти немца, несмотря на навязываемый обществу советской пропагандой стереотип: «Раз немец – значит фашист». Ясно, что М. Глузман был непростым человеком, и у него были свои недостатки, о которых рассказали на следствии его бывшие коллеги, многие из которых его откровенно недолюбливали и побаивались. Но он был одним из немногих, кто не боялся порой идти против течения.

Между тем следствие завершилось ничем. Не помог и компромат А. Фадеева, также пытавшегося изобразить М. Глузмана пособником «крупной польской шпионки», находившейся в заключении в Винницкой промколонии (так тогда называлась местная тюрьма), помощником начальника которой в свое время был М. Глузман[14]. Лейтенант госбезопасности Н. Ремов‑Поберезкин, особо усердствовавший при допросах М. Глузмана, 15 августа 1938 г. был откомандирован в распоряжение НКВД СССР, а вернулся в Житомир в феврале 1939 г. уже в статусе арестованного.

По датам допросов бывших сотрудников УНКВД, обвиненных в участии в троцкистской организации, в том числе и М. Глузмана, можно определить, что последний всплеск активности следствия в этом направлении произошел в октябре 1938 г. Добившись очередных признаний обвиняемых, следствие не сдвинулось с мертвой точки. Следствие по делу Г. Гришина‑Шенкмана велось в НКВД УССР, а по делу М. Глузмана – в УНКВД, но ни здесь, ни там, по каким‑то причинам не отрабатывалась версия о «вербовке» в «антисоветскую троцкистскую организацию» бывшим заместителем начальника УНКВД своего подчиненного. Некоторое время бывшие коллеги М. Глузмана пребывали в растерянности, решая, что же делать дальше, пока в декабре 1938 г. не стали появляться новые компрометирующие материалы на сотрудников УНКВД.

Исходя из этого, начальник 6‑го отдела сержант госбезопасности Евгений Гаврилович Анфилов (1910 г. р.) и и. о. начальника УНКВД И. Дараган подписали 8 января 1939 г. постановление, в котором констатировали, что «следственное производство в отношении Глузмана М.З. в инкриминируемом ему обвинении по ст. ст. 54‑1 п. “а”, 54‑8, 54–11 УК УССР в принадлежности его к антисоветской троцкистской организации в порядке ст. 197 ч. 2 УПК УССР прекращено». Однако возникли новые обстоятельства («в деле имеются материалы, свидетельствующие о фактах должностных преступлений Глузмана в бытность его начальником тюрьмы гор. Житомир»), поэтому было решено материалы из первого следственного дела № 143636 выделить и передать для дальнейшего расследования следователю И. Кутеру, как «имеющие прямое отношение к следственному делу № 143955»[15]. Таким образом, материалы на М. Глузмана были приобщены к следственному делу на мародеров Ф. Игнатенко и В. Гирича. 20 января 1939 г. новый начальник УНКВД С. Машков утвердил постановление о привлечении его в качестве обвиняемого в преступлениях, предусмотренных ст. 206‑17 п. «а» УК УССР, в рамках указанного дела[16].

В дальнейшем М. Глузман давал показания, исходя из специфики дела, по которому он теперь проходил – об известных ему «фактах мародерства со стороны отдельных сотрудников УНКВД», а также о финансовых злоупотреблениях. К февралю 1939 г. следствие располагало большим количеством материалов по этим вопросам. Так, в постановлении об избрании меры пресечения в отношении начальника финансовой части ОМЗ УГБ УНКВД Шимона Вениаминовича Винокурова (1890 г. р.) говорилось: «В период операций, проводимых комендатурой УГБ УНКВД по Житомирской области, совместно с бывшим начальником ОМЗ’а [М. Глузманом] отбирал у приговоренных к ВМН расписки в получении личных денег и ценностей, фактически не выдавая таковые; деньги и ценности сдавались бывшему коменданту УНКВД Тимошенко и начальнику УНКВД Якушеву, которыми эти деньги распределялись среди членов бригады и тратились на бытовые нужды руководящего состава Облуправления»[17].

В другом документе сообщалось, что заведующий гаражом УНКВД И. Паншин «от бывшего руководства Облуправления – Якушева и Вяткина – семь раз получил деньги по 350–500 рублей за участие в операциях. Эти деньги, в основном, поступали из сумм заключенных, незаконно отобранных во время операций, и за проданные в тюрьме вещи и одежду расстрелянных»[18].

Таким образом, оба руководителя УНКВД финансово поощряли подчиненных за участие в работе расстрельной бригады. Другие сотрудники УНКВД, такие как М. Глузман, по версии следствия, были их пособниками.

В обвинительном акте Военного трибунала войск НКВД Киевского округа от 19 июня 1939 г., об обстоятельствах появления которого будет сказано ниже, говорилось, что расследование в отношении М. Глузмана установило, в частности, следующее: «Глузман с ведома нач[альника] финчасти тюрьмы Винокурова в мае мес[яце] 1938 г. с целью злоупотреблений, принимая в тюрьму этапы заключенных в количестве 700–800 чел. (прибывших из тюрем), отбирал у последних верхнюю одежду и личные вещи, не выдавая квитанций заключенным на отобранное, и всю отобранную одежду смешал вместе […]

На отбираемые у заключенных чемоданы с вещами в большинстве случаев квитанции не выдавались, или же выдавались квитанции без указания содержимого в чемоданах, в результате чего вещи расхищались безнаказанно […] Глузман, Винокуров в январе 1938 г. неоднократно составляли фиктивные ведомости, отбирая подписи у заключенных, осужденных к в. м. н. в получении якобы ими личных денег и ценностей без фактической выдачи таковых. Наряду с этим, Глузманом практиковалась выдача личных денег и ценностей приговоренным к в.м.н., которые впоследствии отбирались Люльковым, Игнатенко, Тимошенко […]. Деньги за проданные вещи тюрьме в сумме 27.594 р[убля] наличными были лично вручены быв[шему] коменданту Тимошенко. По согласованию с Глузманом Винокуров незаконно перевел 341.274 р[убля] из сумм заключенных со счета тюрьмы на счет ОМЗ’а […]

Глузман, Игнатенко, надзиратель тюрьмы Левченко совместно с врачами тюрьмы Мордушенко, Фельдман[19] составляли фиктивные акты на умерших […]. По распоряжению Глузмана медицинский персонал тюрьмы Мордушенко, Фельдман и другие не фиксировали в историях болезни заключенных, находившихся на излечении в больнице тюрьмы, травматических повреждений. Глузманом также запрещалось вскрытие трупов умерших следственных заключенных»[20].

Таким образом, спектр обвинений М. Глузмана был довольно широким. 27 июня 1939 г., в первый день закрытого заседания выездной сессии Военного трибунала войск НКВД Киевского округа, после оглашения обвинительного акта и определения подготовительного заседания Военного трибунала М. Глузман заявил, что признает себя виновным в том, что «слепо выполнял указания Гришина, Якушева и Вяткина» [21]. Хотя из приведенных выше примеров его служебной деятельности и поведения назвать его слепым, безропотным исполнителем чужой воли нельзя.

Об этом свидетельствует и его рассказ об обстоятельствах исполнения им своих служебных обязанностей: «Я прибыл в Житомир в феврале 1937 г. и до октября работал нач[альником] тюрьмы. В ноябре 1937 г. мне предложили должность нач[альника] ОМЗ’а, но я отказался, т. к. боялся не справиться, кроме того, мне поручили еще ремонт и оборудование зданий УНКВД. Несмотря на то, что я отказывался, мне поручили организацию ОМЗ’а, одновременно меня оставили начальником тюрьмы […]. В декабре [1937 г.] я заявил: либо помогите в организации ОМЗ’а, либо увольте меня. Тогда с меня сняли ремонт, но в то время у меня возник конфликт с Гришиным и Якушевым. Ремонт делали осужденные, нужно было их работу оплатить, но Якушев отказался платить.

2 января 1938 г. Якушев вызвал меня и сказал, что я могу купить у них одежду расстрелянных. Я этому обрадовался, т. к. должен был 10.000 чел. осужденных направить на север, а одежды у них не было. У нас была директива, разрешающая покупку вещей на рынке, тогда я подал рапорт в У М3 [НКВД УССР] и сообщил, что покупаю вещи в УНКВД. Создал я комиссию, которая оценивала вещи, затем эти вещи мы покрасили и отправили в них осужденных. Так я купил здесь несколько машин вещей. Якушев потребовал оплаты наличными деньгами, я отказался […]. Я 27.000 руб. перевел через Госбанк. […]

Должен сказать, что вещи осужденных закупались всеми тюрьмами, что говорилось и на совещании в Москве. Я все же считал, что если УНКВД не платит нам за работу, а мы им платим 27.000 руб. за вещи, это несправедливо, и я подал рапорт, прося разрешить покрыть из этой суммы их нам задолженность за ремонт»[22].

Такими были в описании М. Глузмана причины, побудившие его искать поддержку в Киеве. Поскольку тюрьма УГБ УНКВД была во многом самостоятельным субъектом финансово‑хозяйственной деятельности, пренебрегать ведомственными нормами М. Глузман не хотел. Об этом свидетельствуют и его дальнейшие показания на судебном заседании: «Тюрьма рассчитана на 800 чел., а количество заключенных доходило до 20 тыс. При сдаче мною тюрьмы там было 18 тыс. чел. из‑за массовых операций. Один раз меня Якушев вызвал и спросил, как мы отправляем этапы, я ему рассказал. Тогда он велел при отправке этапов в Облуправление отправлять их по ведомостям с личными делами и деньгами».

Поскольку никаких директив из Москвы и Киева в вопросе, как поступать с деньгами заключенных при отправке этапов, не было, М. Глузман и Ш. Винокуров попробовали два разных варианта решения этого вопроса, но это ничего, кроме злоупотреблений со стороны их коллег, не дало. По словам М. Глузмана, «я тогда отказался так действовать и, кроме этих двух этапов, я так людей не выдавал. Послал я сразу Винокурова в УМЗ узнать, как поступать с этими деньгами, он вернулся и говорит, что нет никаких установок, и в УМЗ’е ему никаких указаний не дали»[23].

Не побоялся проявить свое упрямство М. Глузман и перед вышестоящей инстанцией: «Через пару дней у меня взяли сразу 400 чел. в НКВД УССР, и я их оправил всех в Киев без денег. Забрал их Наркомат, а через пару дней мне присыпают 400 квитанций, и комендант НКВД УССР требует по ним деньги. Я решил деньги не выдавать, а взял и перевел их через банк на счет УГБ НКВД УССР. Прошла неделя, а затем меня вызвал Якушев и стал ругать, зачем я деньги переводил, а не выдал наличными. До моего ареста так и не было указаний, что делать с деньгами осужденных к расстрелу»[24].

Показания М. Глузмана вскрыли наличие объективных предпосылок для различных служебных злоупотреблений, в том числе и мародерства, создавшихся в обстановке Большого террора. Продумав многие детали проведения массовых репрессивных акций, некоторые из них их организаторы упустили из вида, что создало благоприятную почву для совершения дополнительных преступлений руководителями и исполнителями репрессий.

Пояснил М. Глузман и ситуацию с подачей им в апреле 1938 г. рапорта наркому внутренних дел УССР А. Успенскому, в котором сообщал о том, что «методы следствия нарушают режим тюрьмы»: «Через некоторое время я доложил Вяткину, что арестованные в камерах не спят, т. к. следователи в кабинетах бьют допрашиваемых, и крики слышны в камерах. Вяткин ответил: “Ну, их к черту, пусть не спят”. Я подал рапорт об этом в Киев на имя Успенского. Через несколько дней меня вызывает Вяткин и говорит, что нужно выгнать из тюрьмы врача – жену прокурора Черкеса[25], т. к. ему не нужны осведомы прокурора. По его приказанию я и должен был уволить прекрасного врача»[26]. Видимо, Г. Вяткин не знал точно, кем был подан рапорт наркому, и подозрение пало на жену заместителя областного прокурора, а М. Глузман решил не выдавать себя и пожертвовал «прекрасным врачом»[27].

По поводу принуждения главного врача тюрьмы Н. Мордушенко к подписанию фиктивных актов о смерти арестованных и других подобных обвинений М. Глузман в свою защиту привел такие аргументы: «Потом он [Вяткин] заявил, чтобы я понудил врача Мордушенко дать справку о смерти умерших арестованных, и в числе их назвал Скрыпника, Крука[28] и др. Я ему сказал, что врач этих людей не смотрел и справку не даст. Он меня отправил, а через пару дней пришел Игнатенко и говорит: “Вот акт, Вяткин велел Мордушенко подписать о смерти Крука от разрыва сердца”. Я Мордушенко вызвал, сказал ему об этом, он акт подписывать не хотел, и я ему сказал: “Я Вас не заставляю”. После этого я акт вернул Лукьянову […]. Дальше я дал Мордушенко распоряжение не вскрывать трупы следственных заключенных. Почему я это сделал? Потому что и Якушев, и Гришин дали мне такое приказание. Мало этого, мне не разрешили даже этих арестованных класть в больницу, и я вынужден был в самом спецкорпусе организовать несколько палат, в которых и держал больных»[29]·

Вероятно, не только исполнение служебных обязанностей, но и наблюдения за страданиями арестованных вызывали у М. Глузмана желание хоть как‑то облегчить их участь. В нечеловеческих условиях содержания под стражей и ведения следствия в УНКВД усилий одного человека было, конечно, мало, однако и бесплодными их нельзя назвать. Возможно, у М. Глузмана было какое‑то предчувствие, ведь ведение следствия по его делу не отличалось от тысяч других: «С 14 до 28 июля [1938 г.] я никаких показаний не давал. Потом Ремов завел меня к Лукьянову и говорит: “Давайте показания, а то мы с Вами будем говорить известным Вам методом”. После этого меня вывели, увидел меня Вяткин, спросил, дал ли я показания, и Ремов ответил, что нет. Здесь Вяткин ударил меня по щеке. Я упал, тогда он ударил меня ногой в живот и говорит: “Через полчаса показания чтобы были у меня”. Вяткин ушел, зашел Люльков и стал избивать меня нагайкой, а в это время из соседней комнаты смотрели на меня Голубев, Бережной[30], его жена[31], и все они хохочут. Избил меня Люльков, потом поднял и говорит: “Пиши”»[32].

Показательна реакция коллег на побои, наносимые бывшему начальнику тюрьмы, который в силу занимаемой должности и особенностей характера представлял для них опасность.

Методы следствия, не дававшие в свое время покоя М. Глузману, сделали свое дело, и он начал давать требуемые от него показания: «Я потом уже терпеть не мог и подписал, дав показания и на Шемпера, и на Мордушенко, который честнейший человек. Так я на 6 человек дал показания». Когда М. Глузман снова начинал упрямиться, дело доходило до инсценировки расстрела и новых физических и моральных издевательств: «Анфилов завел меня к себе, туда же зашел Игнатенко. Игнатенко мне велел встать, схватил за руку и повел во двор. Во дворе он стал тянуть меня в гараж, где расстреливают, я стал кричать, просить отвести меня к Вяткину, и тогда меня отвели туда. Я зашел, а от спазма в горле ничего сказать не могу. Потом я стал плакать, говорить, что я не враг, а Вяткин кричит: “Расстрелять его”. Анфилов повел меня к себе, оттуда завел в кабину, в которой можно только стоять, и 10 суток я простоял на ногах. Потом я услышал голоса, дверь открыли, Люльков и стал говорить мне, что завтра меня расстреляют, а сегодня он был у моей жены и жил с нею. После того он ®ерь снова запер […]. Такой же случай был с Ремовым. Он мне стал говорить, что вызовет жену мою, и в моем присутствии ее будут насиловать»[33].

Думается, М. Глузман, который и до того отнюдь не переоценивал своих коллег, узнал много нового о степени их моральной деградации. Во второй половине 1937 г. – 1938 г., когда жизненные обстоятельства резко менялись не в пользу тех или иных чекистов, со стороны части бывших коллег даже в отношении их были утрачены последние признаки человечности. Морально‑нравственное разложение проводников и исполнителей репрессий достигло самых низменных глубин человеческой натуры. Горькое осознание этого для многих чекистов было запоздалым.

Между тем следствие по делу М. Глузмана шло своим чередом: «Через некоторое время мне предъявляют обвинение по ст. 54‑1, 54‑6, 54–11. Я отказался подписать, тут же написал заявление Ежову, Вяткину и прокурору Морозову, что объявляю голодовку. Голодал я, ничего не ел, и тогда меня вызвал новый нач[альни]к [У]НКВД. Он мне сказал, что к[онтр]‑р[еволюцию] с меня снимут, но за другое я должен буду отвечать. Я согласился и отказался от голодовки. Тогда мне предъявили ст. 206‑17, приехал и прокурор Рогинец[34], допросил меня, и я все ему рассказал. После отъезда Рогинца меня вызвали на допрос и стали говорить, будто я оклеветал Вяткина тем, что дал о нем показания, что он избил железнодорожника и убил его»[35].

Видимо, решающим фактором в изменении ситуации стала не голодовка М. Глузмана, а арест Г. Вяткина. Обвинявшие М. Глузмана в клевете не представляли, насколько серьезные последствия для сотрудников УНКВД будет иметь дальнейшее развитие событий. Вскоре избежание ареста и увольнение из органов НКВД станет для многих удачей. По состоянию на 20 апреля 1939 г. только по материалам следственного дела на М. Федорова, Д. Манько, М. Леонова и др. попали под подозрение в совершении преступлений 34 сотрудника УНКВД[36], а в целом число таковых по областному УНКВД, по подсчетам автора, превышало полсотни.

По результатам судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа 4 июля 1939 г. М. Глузман был признан виновным в том, что «под нажимом преступного руководства УНКВД злоупотребил своим служебным положением и допустил незаконную выдачу денег для АХУ УНКВД в сумме 25 тысяч рубл. из сумм, подлежавших сдаче в доход государства, хотя и без личной корыстной заинтересованности, принудил к незаконной выдаче денег нач[альника] финчасти Винокурова и, кроме того, добивался по требованию Вяткина подписи врача тюрьмы Мордушенко на фиктивных актах о смерти заключенных, т. е. в преступлениях, предусмотренных] ст. 206‑17 п. “а” УК УССР»[37].

Таким образом, количество обвинений М. Глузмана заметно уменьшилось по сравнению с перечисленными в обвинительном акте Военного трибунала. Смягчающими его вину обстоятельствами были «нажим преступного руководства УНКВД» и доказанное в ходе судебного заседания отсутствие личной заинтересованности в допущенных финансовых нарушениях. Отсюда был и сравнительно мягкий приговор: «Лишить свободы на два года в общих местах заключения без поражения в правах. Учитывая, однако, степень социальной опасности […] Глузмана, не требующую обязательной изоляции от общества, на основании 48 ст. УК УССР наказание […] Глузману считать условным с испытательным сроком на три года […]. При этом, если […]в дальнейшей своей работе и общественной жизни проявит признаки исправления, до истечения указанного испытательного срока он может рассчитывать на досрочное освобождение и от условного наказания»[38].

Сразу после оглашения приговора М. Глузман был освобожден из‑под стражи, дав подписку о невыезде до вступления приговора в законную силу[39]. В последующие дни он получил изъятые у него паспорт, военный и профсоюзный билеты и подал заявление в УНКВД по Житомирской области о восстановлении в партии. Руководство УМЗ НКВД УССР не забыло своего активного сотрудника и послало его на медицинскую комиссию, которая признала его больным и определила на лечение в г. Кисловодск. 25 июля 1939 г. он должен был получить путевку, в связи с чем обратился к председателю Военного трибунала с просьбой разрешить выезд. Видимо, его просьба была удовлетворена. Потеряв год жизни из‑за работы, которая раньше кормила его семью, он стремился как можно быстрее восстановить утраченный социальный статус и насладиться свободой.

9 октября 1939 г. Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла определение, согласно которому приговор в отношении М. Глузмана был оставлен в силе и без изменений[40]. На тот момент М. Глузман уже уехал из Житомира. С 21 октября 1939 г. он Работал заместителем начальника отдела кадров на одном из заводов Николаева. В ноябре 1939 г. он принял участие как свидетель во втором судебном заседании по делу своего бывшего начальника и подельника Г. Гришина‑Шенкмана, а в апреле 1940 г. – в судебном заседании по делу М. Диденко, В. Распутько, М. Федорова, Д. Манько, М. Леонова, Д. Малуки, Н. Зуба и М. Люлькова. Глузман активно добивался своей полной реабилитации, и это удалось ему сравнительно быстро. 8 февраля 1940 г. определением Военного трибунала войск НКВД Киевского особого военного округа условный приговор в его отношении стал считаться «утратившим силу досрочно» и судимость по делу с него была снята[41].

[1] ОГА СБУ. Ф. 5. Д. 67841. Т. 1. Л. 4. Постановление УНКВД по Житомирской области об избрании меры пресечения в отношении М.З. Глузмана. И июля 1938 г.; Там же. Л. 5. Постановление военного прокурора в/ч № 4366 Курдиновского об аресте М.З. Глузмана. 11 июля 1938 г.; Там же. Л. 13. Постановление УНКВД по Житомирской области о начале предварительного следствия по делу М.З. Глузмана. 11 июля 1938 г.

[2] Там же. Т. 1. Л. 12–12 об. Анкета арестованного М.З. Глузмана. Анкету оформил, видимо, в январе 1939 г. оперуполномоченный ОО в/с № 4817 Яркин, который поставил дату «10 июля 1938 г.».

[3] Там же. Л. 191. Выписка из собственноручных показаний М.З. Глузмана. Без даты. Н. Новаковский до 22 июля 1937 г. возглавлял Ко‑ростенский окротдел НКВД, затем некоторое время находился в действующем резерве НКВД УССР, а с 9 ноября 1937 г. приступил к исполнению обязанностей начальника УМЗ НКВД УССР (см.: Україна в добу «Великого терору»: 1936–1938 роки. С. 125, 151.

[4] Там же. Л. 199. Объяснение следственного заключенного М.З. Глуз‑мана. 1 декабря 1938 г.

[5] Там же. Л. 195. Выписка из собственноручных показаний М.З. Глуз‑мана. Без даты.

[6] Там же. Л. 199. Объяснение следственного заключенного М.З. Глуз‑мана. 1 декабря 1938 г.

[7] Там же. Л. 278–279. Протокол допроса М.З. Глузмана. 15 января 1939 г.

[8] Там же. Л. 199. Объяснение следственного заключенного М.З. Глуз‑мана. 1 декабря 1938 г.

[9] Там же. Л. 280. Протокол допроса М.З. Глузмана. 15 января 1939 г.

[10] Там же. Л. 279.

[11] Там же. Л. 282.

[12] Там же. Л. 209. Протокол допроса М.З. Глузмана. 12 декабря 1938 г.

[13] Там же. Л. 213–214. Протокол допроса Р.Д. Любарской. 4 июля 1938 г.

[14] Там же. Л. 218–220. Протокол допроса А.К. Фадеева. 8 июля 1938 г.

[15] ОГА СБУ. Ф. 5. Д. 67841. Т. 1. Л. 14. Постановление УНКВД по Житомирской области о выделении следственных материалов в отношении М.З. Глузмана из следственного дела № 143636 и приобщении их к следственному делу № 143955. 8 января 1939 г.

[16] Там же. Л. 17. Постановление УНКВД по Житомирской области о привлечении в качестве обвиняемого М.З. Глузмана. 20 января 1939 г.

[17] Там же. Л. 76. Постановление об избрании меры пресечения в отношении Ш.В. Винокурова. 4 февраля 1939 г.

[18] Там же. Л. 80. Заключение УНКВД по Житомирской области о выделении материалов в отношении В.М. Вишневского, А.А. Стругачева, И.О. Островского, И.М. Паншина, М.И. Лазоркина, М.К. Лейфмана, Р.Л. Портнова, В.Ф. Агапова, А.Т. Терещука и Р.С. Сенкевича в отдельное производство и наложении на перечисленных лиц административных взысканий. 1 февраля 1939 г. Новое лицо в этом списке – надзиратель внутренней тюрьмы УНКВД Роман Степанович Сенкевич (1909 г. р.).

[19] Фельдман София Захаровна (1905 г. р.) – заместитель главного врача Житомирской тюрьмы.

[20] ОГА СБУ. Ф. 5. Д. 67841. Т. 5. Л. 23–. Обвинительный акт по обвинению Г.И. Гришина‑Шенкмана, Г.А. Тимошенко. Ф.Г. Игнатенко, М.З. Глузмана, В.И. Гирича, Ш.В. Винокурова. Л.У. Кондрацкого, М.М. Соснова, Д.В. Левченко. 19 июня 1939 г.

[21] Там же. Л. 77. Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу Г.И. Гришина‑Шенкмана, Г.А. Тимошенко. Ф.Г. Игнатенко, М.З. Глузмана. Л.У. Кондрацкого, М.М. Соснова, В.И. Гирича, Д.В. Левченко и Ш.В. Винокурова. 27 июня – 4 июля 1939 г.

[22] Там же. Л. 85 об., 86.

[23] Там же. Л. 86.

[24] Там же.

[25] Так в документе, правильно – Черкез Яков Абрамович, заместитель областного прокурора по спецделам.

[26] ОГА СБУ. Ф. 5. Д. 67841. Т. 5. Л. 86 об. Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу Г.И. Гришина‑Шенкмана и др. 27 июня – 4 июля 1939 г.

[27] В протоколе допроса М. Глузмана от 9 января 1939 г. этот случай описан так: «В больнице тюрьмы работала врачом жена Прокурора – Ланцберг на протяжении 8‑10 лет, она не имела ни одного взыскания по работе. Вяткин счел неудобным, что жена Прокурора осматривает заключенных, поступающих в больницу избитыми после допроса, то он мне предложил ее уволить. Я, в свою очередь, предложил Шемперу подыскать специальную причину к ее увольнению. Он за опоздание ее на 10 минут наложил на нее взыскание – строгий выговор с предупреждением. Я в то время работал уже нач[альником] ОМЗ’а. Она обратилась ко мне с жалобой на действия нач[альника] тюрьмы Шемпера. Я воспользовался случаем и заявил, что, если ей' не нравятся наши порядки, то могу ее уволить, предложив подать ей заявление об увольнении». ОГА СБУ. Ф. 5. Д. 67839. Т. 2. Л. 482–483.

[28] Крук Михаил Семенович (1891 г. р.) был арестован 5 апреля 1938 г. по обвинению в принадлежности к «украинской к[онтр]‑р[еволюционной] националистической повстанческой организации». Как установило следствие в январе 1939 г., после его убийства сотрудниками УНКВД следственное дело на него № 105245 задним числом было оформлено как рассмотренное 17 апреля 1938 г. тройкой при УНКВД (протокол № 47), но по актам о приведении решений тройки в исполнение он расстрелянным не значился. ОГА СБУ. Ф. 5. Д. 67839. Т. 3. Л. 313; см. о нем также: Реабілітовані історіею. Житомирська область. Кн. 4‑та. С. 151.

[29] Там же. Л. 86 об. 87. Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу Г.И. Гришина‑Шенкмана и др. 27 июня – 4 июля 1939 г.

[30] Бережной Михаил Тимофеевич (1906 г. р.) – бывший начальник 1‑го спецотделения УГБ УНКВД, в марте 1938 г. оперсекретарь УНКВД по Житомирской области. Позднее откомандирован в НКВД УССР. ОГА СБУ. ф. 5. Д. 67839. Т. 2. Л. 61, 490). По состоянию на 11 июня 1939 г. начальник отделения 3‑го отдела Транспортного управления НКВД УССР. См.: Архив уМВД Украины в Житомирской области. Ф. 2. On. 1. Д. 6751. Т. 1. Л. 311.

[31] Жена М. Бережного – И.П. Рейнова – также была сотрудником НКВД. См.: Архив УМВД Украины в Житомирской области. Ф. 2. On. 1. Д. 6751. Т. 1.Л.311.

[32] Там же. Л. 87 об. Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу Г.И. Гришина‑Шенкмана и др. 27 июня – 4 июля 1939 г.

[33] Там же. Л. 87 об., 88. Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу Г.И. Гришина‑Шенкмана и др. 27 июня – 4 июля 1939 г.

[34] М. Глузмана допрашивал военный прокурор Военной прокуратуры пограничных и внутренних войск по Киевской области военный юрист 1 – го ранга Рогинец.

[35] ОГА СБУ. Ф. 5. Д. 67841. Т. 5. Л. 88. Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу Г.И. Гришина‑Шенкмана и др. 27 июня – 4 июля 1939 г.

[36] См.: Там же. Д. 67839. Т. 4. Л. 108–109. Постановление заместителя особоуполномоченного НКВД УССР М.Н. Пронина о выделении из следственного дела № 147523 материалов на группу сотрудников УНКВД по Житомирской области. 20 апреля 1939 г.

[37] Там же. Л. 202, 209–210. Приговор выездной сессии Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу Г.И. Гришина‑Шенкмана, Г.А. Тимошенко. Ф.Г. Игнатенко, М.З. Глузмана. Л.У. Кондрацкого, М.М. Соенова, В.И. Гирича, Д.В. Левченко и Ш.В. Винокурова. 27 июня – 4 июля 1939 г.

[38] Там же. Л. 202 об. 203, 211. Приговор выездной сессии Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу обвиняемых Г.И. Гришина‑Шенкмана и др. 27 июня – 4 июля 1939 г.

[39] Там же. Л. 222. Подписка о невыезде М.З. Глузмана. 4 июля 1939 г.

[40] Там же. Л. 279 06. Определение Военной коллегии Верховного суда СССР № 003637 по делу Г.И. Гришина‑Шенкмана и др. 9 октября 1939 г.

[41] Там же. Л. 384–384 об. Определение Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу М.З. Глузмана. 8 февраля 1940 г.