19 декабря 1939 г. бывший секретарь партийной организации УНКВД по Одесской области М.М. Мазур в своем заявлении особоуполномоченному НКВД по Одесской области Баранюку рассказал о том, как было сфабриковано так называемое «дело КПК», сыгравшее роковую роль в судьбе одесских чекистов‑«перегибщиков». События развивались следующим образом. В конце января 1938 г. областное управление НКВД посетил секретарь КПК по Одесской области Г.И. Самарин. Целью его визита была проверка дел партийной организации управления, он потребовал отчета от секретаря партийной организации УНКВД и начальника СПО Калюжного[1]. Интерес Самарина был отнюдь не праздным: с конца 1937 г. в областную комиссию партийного контроля стали поступать «сигналы» о грубых нарушениях чекистами революционной законности, в том числе от начальника 5‑го отделения Дорожно‑транспортного отдела НКВД Одесской железной Дороги лейтенанта ГБ И.А. Зеликова[2]. Зеликов в частности заявил, что, как чекист, не может сказать всего, но как коммунист «считает своим долгом поставить в известность КПК о неблагополучии в Одесском УНКВД, с тем, чтобы Вы заглянули туда». Заявление Зеликова было отправлено в партколлегию компартии Украины, но чекисты, узнав о попытке контроля над ними, привяли свои меры. «Предатель» Зеликов не позднее мая 1938 г. был арестован, только к апрелю 1939 г. освобожден, уволен в запас и переехал в Запорожье[3]. Как позднее показал еще один фигурант по делу КПК, «бывший секретарь партколлегии Самарин неоднократно разговаривал по этому делу с Федоровым, облуправление НКВД знало, таким образом, о всех сигналах, поступавших в КПК, и о мероприятиях, намечавшихся и предпринимавшихся в направлении проверки их». В том числе материалы на чекистов‑«перегибщиков» были направлены уполномоченными КПК Н.И. Ежову и А.И. Успенскому [4].

Реакция чекистов на потенциальную угрозу была молниеносной и убийственной. Я.И. Берензоном 4 февраля 1938 г. было заведено на Г.И. Самарина агентурное дело «Нетронутые», вслед за чем Калюжный получил от начальника УНКВД Федорова санкцию на арест Самарина, а также еще ряда уполномоченных КПК. По делу «Нетронутые», кроме Самарина, были также арестованы Д.М. Канфер‑Беркович, Г.А. Александров, А.М. Агранский, В.Ф. Сороковик, А.А. Иванов, Ф.Ф. Васюренко. Аресты работников КПК были проведены в феврале 1938 г., после чего «никого из работников КПК даже не пускали в Обл[астное] УНКВД, мотивируя тем, что в КПК засилье врагов народа»[5]. После продолжительного следствия все они были осуждены Военной Коллегией Верховного Суда СССР как члены троцкистской группы: Самарин был приговорен 23 сентября 1938 г. к расстрелу, такая же судьба постигла 10 октября 1938 г. Александрова, Агранского, Канфер‑Берковича и Сороковика. Иванов и Васюренко были приговорены к 15 годам лагерей.

Если бы «дело КПК» ограничилось только арестом и осуждением этих людей, то чекистам очевидно не пришлось бы впоследствии отвечать перед судом на самые неприятные вопросы, поскольку обвиняемые были своевременно осуждены, расстреляны или находились в лагерях. Но 29 мая 1938 г. по требованию секретаря обкома партии Г.Г. Телешова был арестован еще один следователь КПК – С.Я. Шпак. Шпак оказался «твердым орешком», выдержал 14‑месячное следствие, сумел выжить и был освобожден в сентябре 1939 г. Если, даже находясь под следствием, он смог написать десять заявлений Н.И. Ежову, в которых, по его словам, самым «подробным образом описывал ужасы и беззакония, творящиеся в Одесском облуправлении НКВД», то после своего освобождения Шпак развил активную деятельность, направленную на изобличение «шайки врагов, которая методами “гестапо” фабрикует “липовые” к‑p организации и превращает честных большевиков во “врагов”»[6].

Шпак стал настоящим кошмаром для одесских чекистов и находкой для следствия, которое на тот момент уже велось в отношении бывшего начальника СПО УНКВД по Одесской области Калюжного. Во‑первых, Шпак в силу своей деятельности в качестве следователя КПК оказался весьма квалифицированным свидетелем, заслуживавшим доверия. Во‑вторых, в процессе длительного нахождения под стражей он имел возможность общаться фактически со всеми высокопоставленными партийными функционерами, находившимися в тот момент под арестом, и мог свидетельствовать от их имени против следователей НКВД. В‑третьих, Шпак после освобождения использовал все свои связи в партии, чтобы первоначально добиться если не осуждения, то хотя бы увольнения и исключения из партии наиболее одиозных сотрудников Одесского УНКВД, с которыми он «столкнулся» во время следствия и которые «делали все в стремлении во что бы то ни стало угробить меня»[7]. Еще одним важным моментом для следствия была коммунистическая «правоверность» Шпака – его критика ограничивалась «гнилыми» фальсификаторами из НКВД, не затрагивала систему и не ставила под сомнение необходимость репрессий в целом в отношении врагов советской власти.

В этом С.Я. Шпак был далеко не одинок. В производстве 1‑го отделения 4‑го отдела УНКВД по Одесской области к ноябрю 1938 г. находилось несколько дел, сфабрикованных в отношении ряда высокопоставленных партийных функционеров Одессы, следствие по которым еще не было закончено. В итоге обвиняемые были освобождены в конце 1938–1939 гг. и выступили с обвинениями в адрес НКВД. Речь идет о деле работников областного финансового отдела во главе с его бывшим начальником И.Ф. Сенкевичем[8], деле работников газет «Черноморская коммуна» и «Большевистское знамя» во главе с бывшим заведующим отдела культуры «Черноморской коммуны» М.С. Эйдельманом[9], а также о делах бывшего заведующего оргколхозным сектором Одесского областного земельного отдела М.Б. Бартера[10], бывшего председателя Одесского горсовета и депутата Верховного Совега СССР И.И. Черницы, бывшего уполномоченного комитета по делам мер и измерительных приборов Одесской области И.Ф. Якубица, бывшего инструктора руководящих органов Одесского обкома КП(б)У А.А. Киценко, бывшего заместителя [11]аведующего Одесского областного собеса Я.Д. Бранта[12], директора пединститута А.О. Луненко[13] и еще целого ряда коммунистов среднего и высшего областного звена.

В первую очередь эти коммунисты в своих письмах, заявлениях и показаниях предоставили следствию массу подробных сведений о нарушении сотрудниками НКВД «социалистической законности», которые те, в свою очередь, не могли игнорировать и были вынуждены всячески оправдываться. К подследственным в Одессе применялся практически весь арсенал методов следствия массовых операций – многочасовые «выстойки» и «высидки», «конвейерные» допросы, избиения, матерная ругань, им постоянно плевали в лицо, кричали в уши, тушили о тело сигареты, стряхивали за шиворот горячий табачный пепел, лишали еды и воды, запугивали, применяли провокации, шантажировали, угрожали родным и близким, использовали показания штатных свидетелей, в том числе агентов и осведомителей, симулировали расстрелы и т. д.

Вот лишь один типичный пример описания арсенала методов «физического воздействия» одесских чекистов, который содержится в заявлении на имя секретаря Одесского обкома КП(б)У А.Г. Колыбанова от 27 ноября 1939 г. от члена ВКП(б), директора совхоза им. Луначарского Суслова. Последний был арестован 17 июля 1938 г. Вознесенским РО НКВД по делу областного финотдела и находился под следствием в УНКВД до 4 ноября 1939 г. В частности, Суслов писал: «Арест меня и проводившиеся методы следствия мне до 16/1‑39 г. рассматривать иначе, как прямое действие людей, в лучшем случае случайно попавших в органы НКВД – нельзя. Допросы до вышеуказанного времени проводились мне следователем облуправления Берензоном, это наглая фашистская пытка, сопровождавшаяся физическими издевательствами, как‑то: беспрерывная классическая матерщина, постоянное бесчисленное плевание в лицо, бесчисленное кричание в уши через бумажную трубку, оттаптывание каблуками пальцев на ногах, содержание в камере тюрьмы 21–24 человек (площадь примерно 8 метров), бесчисленное количество отправок на допрос в кабинке автомашины по 2 человека, насильно туда всаженных, так как размер этой кабины является минимальным для одного человека. Обращение тюремной администрации и надзоров тюрьмы в 1938 г. возможно только в фашистских застенках. О питании говорить нечего. На следствие “нет” вообще не существовало, а существовало только “да”»[14].

Но гораздо важнее на этом обыденном «пыточном» фоне выглядят те места из заявлений освобожденных партийцев, которые описывают сотрудников НКВД как лиц, утративших всякие представлення о своем реальном месте в иерархии коммунистической власти, уверовавших в свою непогрешимость, фактически возомнивших себя стоящими не только выше формальной законности в лице конституции и прокуратуры, но и партийных органов, и старавшихся всячески дискредитировать «подмять» партию, фактически поставив себя – вне всяческого контроля – над системой. Бывший подследственный Н.А. Мосалев показал о следователе Берензоне: «При ссылках на сталинскую конституцию он заявил: “Мы ежовцы, нам все дозволено”. При моих ссылках на решения февральско‑мартовского пленума ЦК ВКП(б) Берензон ответил “подотрись”»[15]. Машковский 26 апреля 1940 г. рассказал о своем первом опыте чекистской работы, когда начальник отделения 4‑го отдела Майский предложил ему «подежурить» вместе со стоявшим на «выстойке» латышом. На вопрос Машковского о том, что такая форма допроса противоречит уголовному кодексу, Майский ответил: «Мы работаем не по УПК, а по приказам НКВД»[16]. Эйдельман в своих показаниях помощнику Военного прокурора Одесского военного округа Компанцеву вспоминал, как по дороге из дома в НКВД на вопрос к Абрамовичу, скоро ли его отпустят, так как его арест – «злая ошибка», от Абрамовича последовал следующий ответ: «Мы не ошибаемся, у нас брака в работе не имеется, ты гитлеровская сволочь, лучше сразу же признавайся в своей к‑p деятельности»[17]. Арестованному «газетчику» Теплицкому на просьбу о свидании с прокурором Абрамович показал на свой половой орган и заявил: «вот тебе прокурор», а потом добавил: «имей ввиду, мы не прокуратура и в зубы не смотрим»[18]. Баргеру следователи неоднократно говорили: «Что ты сидишь как поц, это тебе не обком», «Фашист, это тебе не обком», «НКВД не богадельня»[19], а Сенкевич утверждал, что следователь Абрамович, когда говорил о партии, слово «секретарь» иначе как «сракатарь» не произносил[20]. Ему вторил Кордун: «Ты сволочь, фашистская морда, ты без всякой пощады пройдешь все методы пыток», «не удивляйся слову пытка, нам партия разрешила применять все методы пыток»[21].

Весь этот «словесный» арсенал использовался не только для бравады, с целью запугать и сломить арестованных, но и отражал фактическое восприятие чекистами новой ситуации, сложившейся в результате Большого террора, а также своего нового места в системе власти. В результате чекисты весьма болезненно отреагировали на шаги, предпринятые партией для восстановления традиционного положения. Один из «честных» сотрудников УНКВД по Одесской области, оперуполномоченный П.С. Конончук, сделавший много для разоблачения и изгнания из чекистских рядов нарушителей «социалистической законности», в своем заявлении особоуполномоченному НКВД Баранюку от 17 октября 1939 г. красочно описывал реакцию ряда сотрудников 1‑го отделения 2‑го отдела УНКВД на действия Одесского обкома КП(б)У по усилению контроля за органами госбезопасности: «Эти люди, творившие безобразия, они немало усилий прилагали к тому, чтобы партийные органы не вникали в работу НКВД даже в том случае, когда обкому или КПК необходимо было выяснить какой‑либо вопрос. Так, например, Берензон однажды в кабинете у [Н.И.] Буркина заявил по адресу обкома и КПК: “Приучили всякое говно суда ходить и требовать дела”. Я об этом факте говорил на открытом собрании УНКВД, выступал. Не нравилось им то, что обком начал кое о чем спрашивать, может и обязывал отвечать, так, например, Берензон, оставшись недовольным проведенными с ним беседами при назначении и утверждении [его] на должность нач. РО НКВД в отделе кадров […] сказал: “Что они […] мать, со мной так разговаривают, – Вы били арестованных, – кто им дал такое право, они же меня все знают, я два состава обкома пересажал, это неверно так со мной разговаривать”»[22].

Это нарушенное равновесие отразилось также в таком щепетильном вопросе, как сбор чекистами компрометирующих материалов на партийных функционеров с целью дальнейшей вербовки. Можно предположить, что в период массовых операций чекисты с удвоенной энергией собирали компромат на партийцев. Машковский во время допроса от 5 апреля 1940 г. проговорился: «С учетами первого отделения даже запрещалось знакомиться, там проходили ответственные партийные и советские работники»[23]. Ставки в этой игре были высоки, а инерция Большого террора велика, поэтому, несмотря на приказ НКВД СССР № 00827 «О запрещении вербовки некоторых категорий работников партийных, советских, хозяйственных, профессиональных и общественных организаций» от 27 декабря 1938 г., одесские чекисты продолжали заниматься оперативной разработкой партийно‑советских элит. В архивно‑следственных документах содержатся всего два, но весьма показательных свидетельства этого. Уже неоднократно упоминавшийся здесь П.С. Конончук писал в собственноручных показаниях 20 декабря 1939 г.: «Я же считал, что это все умышленное сопротивление партии в проводимой работе и, как факт, несмотря на приказы наркома т. Берия [предпринимались] попытки разрабатывать нашу партию. Эти выводы для меня подтверждало и то, что Абрамович и Берензон высказывали недовольство тем, что приказом наркома запрещено насаждать агентуру в партийных органах. Берензон однажды в первом отделении так и высказался – “Я считаю это неверным”»[24]״. Не только рядовые сотрудники не собирались отказываться от привычных методов работы, гарантировавших новые, весьма привлекательные для чекистов, отношения между органами госбезопасности и партийными организациями. Гапонов на следствии признался в феврале 1940 г., что у него имелись данные о морально‑бытовом разложении нового начальника УНКВД А.И. Старовойта в бытность его инструктором обкома КП(б)У и секретарем Андре‑Ивановского РК КП(б)У. Себе лично в заслугу Гапонов ставил то, что отказался проверять «сигнал» о том, что у нового секретаря Одесского обкома КП(б)У А.Г. Колыбанова отец был «попом», поскольку «лиц, утвержденных ЦК ВКП(б), местные органы проверять не могут»[25].

Объективно именно освобожденные представители партийно‑советских элит повсеместно сыграли роль главных свидетелей на судебных процессах над чекистами – «козлами отпущения». Практически невозможно представить себе на их месте в качестве свидетелей обвинения репрессированных священников или осужденных тройкой «националов». Такая весомая роль вышедших на свободу «партийцев» в бериевской чистке органов НКВД была неслучайна – они, не ставя под сомнение главные цели массовых операций, сумели донести до центра серьезную тревогу с мест по поводу систематического нарушенного баланса иерархии власти и необходимости кампании по дисциплинированию органов государственной безопасности на всех уровнях. Фактически только партийно‑советские функционеры, выжившие в жерновах репрессий, с успехом действовали в унисон дуальным, манихейским положениям постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17 ноября 1938 г., не испытывая серьезного внутреннего конфликта. Именно они и только они олицетворяли собой восстановленный «советский» порядок и восторжествовавшую справедливость.

Оборонительные тактики на свободе

В ходе кампании по восстановлению социалистической законности сотрудники НКВД, предполагавшие, что они могут быть изгнанными из органов или очутиться на скамье подсудимых, выработали и применяли три главных тактики защиты. Первая заключалась в том, чтобы как можно больше подследственных, равно как и лиц, уже осужденных тройками и другими внесудебными инстанциями, дела которых были возвращены на доследование, признали свою вину. В рамках этой же тактики чекисты могли попытаться опорочить и скомпрометировать людей, уже вышедших на свободу, чтобы минимизировать ущерб от их потенциальных обвинений. Вторая заключалась в том, чтобы блокировать попытки сотрудников прокуратуры, проявлявших особое рвение и стремившихся уличить чекистов‑«перегибщиков». Третья тактика сводилась к тому, чтобы самим выступить в роли «передовиков» акции по «наведению порядка», способствовать освобождению жертв репрессий, а также изобличать наиболее одиозных коллег. В той или иной степени одесские чекисты использовали все эти тактики.

После того, как подследственным в тюрьмах стало известно в ноябре 1938 г. о «новых ветрах», задувших на советском политическом Олимпе, они стали в массовом порядке отказываться от своих показаний и заявлять работникам прокуратуры и судьям о том, что оговорили себя и «подельников» под моральным и физическим воздействием со стороны следователей НКВД. Это не могло не вызвать ответной реакции со стороны чекистов, которые стремились довести до суда как можно больше дел, тем самым доказав свою правоту и гарантировав себя от потенциальных судебных преследований. Телеграмма Сталина от 11 января 1939 г., официально разрешавшая пытать упорствующих «врагов», развязывала им руки. В результате можно предположить, что давление на подследственных, в том числе и физическое, в течение ближайших недель и месяцев не только не уменьшилось, но и возросло.

Этому имеется масса свидетельств в материалах архивноследственных дел осужденных чекистов. Так, директор совхоза им. Луначарского Суслов сообщил в своем заявлении секретарю Одесского обкома КП(б)У Колыбанову от 27 ноября 1939 г. о том, как 16 января 1939 г. заместитель начальника УНКВД С.И. Гапонов «категорически» потребовал от него подтверждения протоколов, подписанных в 1938 г. После отказа Суслова Гапонов собственноручно избил подследственного до потери сознания, через 30 минут после отливания холодной водой он был избит начальником отделения Абрамовичем, после этого еще раз – Абрамовичем и Берензоном[26]. Тремя днями ранее, 13 января 1939 г., Гапонов до такой степени избил главного обвиняемого по делу облфинотдела – бывшего начальника облфинотдела И.Ф. Сенкевича, что был вынужден впоследствии забрать у него окровавленный пиджак[27]. Как показал сам Сенкевич 27 апреля 1940 г., «Гапонов возглавлял и поощрял обстановку исключительных условий. Приблизительно до мая месяца 1939 г. в стенах областного управления стоял сплошной вопль, беспросветная, грязная ругань. Во взаимоотношениях и разговорах самих этих “работников” между собой господствовал какой‑то противный, грязный жаргон, сопровождающийся матом. Словом бл… была отравлена вся атмосфера. Душа болела от одного сознания, какие мерзкие люди порочат орган диктатуры пролетариата»[28].

Но поскольку волна освобождений ширилась, и часть подследственных тем или иным путем стала выходить на свободу, сотрудниками СПО была изобретена еще одна защитная тактика. Оперуполномоченный СПО УНКВД по Одесской области П.С. Конончук так описал ее в своем заявлении особоуполномоченному НКВД УССР Баранюку от 17 октября 1939 г.: «Берензон и Абрамович при освобождении из‑под ареста обвиняемого, для того лишь, только чтобы предостеречь его от писанины на них жалоб или заявлений [говорили]: “а то, что с Вами так поступали, на это были указания ЦК ВКП(б)”»[29]. При этом немногим ранее сослуживцы недвусмысленно выразили Конончуку свое отношение к освобождению подследственных: «На совещании 2 отдела […] меня начал ругать Абрамович за то, что я в протоколах [допросов] наряду с отрицательными фактами записывал положительные, и сказал мне: учтите, если человек честный, но битый, то его освобождать нельзя, и мы его освобождать не будем, потому что он будет дискредитировать органы и партию […] несмотря на мои возражения и старания доказать, ссылаясь на 109 ст. УПК […]Об этом я рассказывал Гапонову, он как будто со мной частично согласился, но сказал, что нас все же положительное не интересует, а Абрамович и Берензон просто мне ответили “что до пи[…]ы то, что написано в УПК”»[30].

Безнаказанность, маниакальная уверенность в своей непогрешимости, соображения корпоративности, а также страх перед возможным наказанием приводили к тому, что сотрудники НКВД, как правило, дружно блокировали любые попытки «опорочить» их со стороны жалобщиков и прокуратуры; при этом чекисты использовали привычные для себя методы. И жалобщики, и прокурорские работники серьезно рисковали, поскольку от запугивания сотрудники НКВД могли быстро перейти к делу.

Трудно определить, чего в действиях чекистов было больше – страха перед наказанием или уверенности в том, что они являются единственными в своем роде настоящими, образцовыми советскими людьми, которые своей борьбой с врагами народа всех мастей доказали, что находятся вне критики и подозрений.

Необходимо также отметить, что презрительное отношение к прокуратуре и прокурорским работникам как бессильным представителям «формальной» законности формировалось у сотрудников НКВД всем их личным опытом Большого террора. Это презрение они не считали нужным скрывать от своих подследственных[31]. Так, подследственный Теплицкий, арестованный по делу сотрудников одесской газеты «Большевистское знамя», дал 31 января 1939 г. показания военному прокурору Я.Т. Новикову о том, что его постоянно запугивали словами о том, что НКВД – это‑де «не прокуратура»[32].

О том, насколько опасным для сотрудников прокуратуры было противостояние с чекистами даже в рамках кампании по восстановлению социалистической законности и как далеко они были готовы зайти в этом противостоянии, свидетельствует история с помощником военного прокурора 434‑й Военной прокуратуры, полковым комиссаром Я.Т. Новиковым, проводившим опросы подследственных в УНКВД по Одесской области в конце 1938‑го – начале 1939 г. В конце декабря 1938 г. и 2 января 1939 г. Я.Т. Новиков присутствовал на допросах С.Я. Шпака, арестованного 28 мая 1938 г. [33] Допросы проводил сержант ГБ Абрамович. Как развивались дальнейшие события, Новиков изложил в своем рапорте начальству: Шпак, узнав что перед ним прокурор, заявил жалобу на незаконные методы следствия. Новиков пошел ему навстречу и выслушал жалобу, при этом «несколько раз обрывал и предупреждал обвиняемого Шпака о том, что он несет серьезную ответственность за свое заявление, если оно содержит клевету. НКВД обвиняемый не ругал и не дискредитировал, он говорил, что работники УНКВД по Одесской области […] применяют вражеские методы ведения следствия, методы фашистской Германии и что он несет за правильность своих слов ответственность […]Во время разговора с обвиняемым я допустил ошибку, я назвал [его] товарищ Шпак, а не обвиняемый. Все остальные мои действия я считаю правильными»[34].

Уже на следующий день, 4 января 1939 г., врио заместителя начальника УНКВД Гапонов заступился за своих подчиненных, заявив, что все следствие проходило в рамках закона, «жалобщик» изобличен показаниями других «врагов народа», а поведение прокурора было неверным. «Полагаю, – писал Гапонов, – что допущенную ошибку он должен исправить сам, т. к. прежде чем называть арестованного товарищем и давать ему распоясываться в клевете на следствие, он должен был ознакомиться с материалами следствия и поговорить со следователем»[35]. В свою очередь Абрамович заявил 5 января 1939 г., что все показания Шпака об избиениях подследственных сотрудниками СПО и длительных «выстойках» являются «самой наглой ложью»[36].

По‑видимому, Гапонов незамедлительно проинформировал о «происках» прокурора свое республиканское начальство, поскольку попытка дискредитировать действия Новикова была предпринята уже на уровне НКВД УССР. В частности, Новиков негативно характеризовался в информационной справке о следственной работе органов УНКВД Украины от 14 февраля 1939 г. за подписью заместителя начальника 1‑го спецотдела НКВД УССР, младшего лейтенанта госбезопасности Смирнова. Весь пафос документа сводился к тому, что прокуроры на местах «не только не оказывают помощи местным органам НКВД в следственной работе, но зачастую […] вносят дезорганизацию в следственную работу». Указав вначале на неправомерное освобождение прокуратурой Одессы перебежчика‑шпиона Ржанишевского и сына осужденного кулака Нищенко, автор документа перешел к более серьезным обвинениям: «Пом. военного прокурора Новиков при допросе арестованного Шпака дал возможность последнему клеветать на работников НКВД. В ответ на соответствующее замечание следователя Новиков предложил [ему] из комнаты выйти и при дальнейшем допросе зафиксировал в протокол о якобы поголовном избиении всех арестованных. При окончании допроса Новиков обещал арестованного из‑под стражи освободить. Аналогичный факт имел место и с арестованным Теплицким (участник право‑троцкистской организации). Новиков специально занимается сбором компрометирующих материалов на сотрудников НКВД путем допроса арестованных»[37].

Однако одних только жалоб на действия прокурора чекистам было явно недостаточно. В результате сотрудники СПО решили в мае 1939 г., когда за нарушения законности было арестовано уже много чекистов, завести на строптивого прокурора дело‑формуляр (досье), что означало взятие в агентурную разработку с перспективой ареста. В изложении уже упоминавшегося выше бывшего оперуполномоченного СПО Конончука, события развивались следующим образом: «После того как т. Новиков по заявлениям допросил арестованных Теплицкого и Шпака и записал безусловно в протокол все ответы, полученные у них на вопросы, Абрамович, Берензон, Машковский и Гнесин подняли форменным образом вой, что он дискредитирует органы и оперативных работников своими допросами, а посему он сам враг, его, Новикова, нельзя пускать в УНКВД. Все указанные работники написали с преувеличением рапорта на имя Гапонова, исполнявшего в то время обязанности начальника УНКВД, с просьбой о принятии мер и недопуска его обслуживать 2‑й отдел». После этого Берензон завел на Новикова «с целью мести» дело‑формуляр и «настаивал, что это сделано верно, он [Новиков], мол, заслуживает этого»[38]. Когда Конончук написал о «деле‑формуляре», заведенном на Новикова, военному прокурору войск НКВД П.В. Лехову, прокуратура этот формуляр нашла и установила, что он «действительно был заведен без всяких оснований»[39]. Показательно, что даже на суде в 1943 г. Гапонов упорно отрицал, что его подчиненные завели досье на прокурора.

История с Новиковым, кроме всего прочего, хорошо показывает изменившееся в 1939 г. соотношение сил между НКВД и прокуратурой. Еще в октябре 1938 г. дело обстояло совершенно иначе. Как следует из заявления помощника военного прокурора, военюриста 2‑го ранга В.И. Лукашевича, адресованного 27 марта 1941 г. Главному военному прокурору РККА, Лукашевич в сентябре 1938 г. прибыл в Одесскую армейскую группу и был назначен прокурором по надзору за следствием в органах НКВД. В октябре 1938 г. в Одессу прибыла Военная коллегия Верховного суда СССР. Начальник Лукашевича, военный прокурор А. Лапкин заявил ему, что в связи с предстоящими заседаниями Военной коллегии им придется «передопрашивать очень многих обвиняемых, дела на которых следствием закончены […] 240 или 280׳ дел». Передопросы 5 октября 1938 г. вызвали у прокуроров вопросы, и на следующий день, 6 октября, Лапкин и Лукашевич стали допрашивать обвиняемых уже без участия сотрудников НКВД. В результате первые же допрошенные отказались от своих показаний и дали показания об избиениях. «Узнав о том, что обвиняемые отказываются, – писал Лукашевич, – нач. отдела Гапонов приказал сотрудникам больше к прокурорам людей на допрос не водить и вызвал тов. Лапкина и меня к себе в кабинет […] Заявил следующее: “Что ж, работников моих начали подозревать, дела на них начали заводить, ну заводите, мы на вас тоже завели, пусть вам это будет известно”». После этого, насколько было известно Лукашевичу, военный прокурор Лапкин обвиняемых в 4‑м отделе (СПО) больше не допрашивал[40].

Агрессивные «оборонительные» тактики, к которым прибегали сотрудники органов государственной безопасности в конце 1938–1939 гг., являлись следствием серьезного дисбаланса сил, возникшего в результате трансфера власти от партийно‑советских органов к органам НКВД в ходе Большого террора, причем презрительное и враждебное отношение к прокуратуре было во многом прямым следствием утраты сотрудниками НКВД страха и уважения перед областными и районными партийными организациями, которые ранее, дирижируя карательной политики, исполняли в т. ч. роль арбитра, находившегося над схваткой.

Оборонительные тактики под следствием и судом

Только для двух из восьми героев нашей статьи кампания по восстановлению социалистической законности, стартовавшая в ноябре 1938 г., обернулась скорым арестом и осуждением. В.Ф. Калюжный был арестован 19 апреля 1939 г. К моменту ареста бывший начальник СПО УНКВД по Одесской области поднялся по служебной лестнице еще выше, став и. о. начальника 9‑го отдела НКВД УССР. В вину ему вменялись необоснованные аресты, создание несуществующих контрреволюционных организаций, в особенности по бывшим антисоветским партиям, доведение до подчиненных контрольных цифр арестов. 23–26 декабря 1940 г. Военный трибунал войск НКВД Киевского военного округа в выездной сессии, состоявшейся в здании УНКВД по Одесской области, приговорил Калюжного к ВМН, но впоследствии расстрел был заменен 10 годами лагерей[41]. Н.М. Тягин, как ближайшее доверенное лицо Калюжного, был арестован с ним в один день, 19 апреля 1939 г., по обвинению в разглашении методов работы НКВД, создании и фабрикации искусственных контрреволюционных организаций и фальсификации следственных материалов. 24–25 августа 1939 г. он был осужден Военным трибуналом войск НКВД Одесского военного округа в закрытом заседании, проходившем в клубе УГБ УНКВД по Одесской области, по ст. 206‑17 «а» УК к 7 годам ИТЛ без поражения в правах[42].

Для остальных шестерых «перегибщиков» ситуация обстояла изначально не так плохо. Все они были вынуждены покинуть стены Одесского УНКВД, но оставались на свободе, причем большая часть даже продолжила службу в НКВД. А.Е. Гнесин успешно прошел две специальные проверки в августе 1938 г. и феврале 1939 г., причем каждый раз комиссия принимала решение о том, что он «может быть оставлен на службе в УНКВД». Гнесин продолжил службу в 1939–1940 гг. в должности начальника 5‑го отделения Особого отдела НКВД Одесской армейской группы и и. о. зам. начальника 5‑го отделения ОО НКВД Одесского военного округа. Лишь 4 апреля 1940 г. постановлением бюро Одесского обкома КП(б)У он был уволен из органов НКВД «за применение извращенных методов ведения следствия к арестованным, впоследствии реабилитированным, а также фальсификацию следственных дел», после чего работал заведующим типографией штаба Одесского военного округа[43]. 27 декабря 1940 г. решением бюро Одесского горкома КП(б)У Гнесин также был исключен из кандидатов в члены ВКП(б). Следует сразу отметить, что в увольнении Гнесина из НКВД главную роль сыграл инструктор Одесского обкома КП(б)У Лайок, который, по выражению Гнесина, целый год буквально «травил» чекиста после получения обкомом жалоб партийцев из числа бывших подследственных[44].

С.И. Гапонова уволили из органов НКВД согласно распоряжению заместителя наркома внутренних дел УССР А.З. Кобулова от 19 апреля 1939 г. Показательно, что в заключении оперативного уполномоченного аппарата Особоуполномоченного НКВД УССР мл. лейтенанта госбезопасности Помазова от 27 апреля 1939 г., которое содержало формальное решение – «уволить из органов», – главное обвинение в адрес Гапонова сводилось к необоснованному освобождению члена «троцкистской организации» Бугаенко, бывшего инструктора Одесского обкома партии, которого Гапонов, завербовал как агента[45]. Возможно, такая формулировка причин увольнения была призвана облегчить Гапонову возвращение на службу в органы госбезопасности. После увольнения Гапонов работал начальником телефонной станции г. Одессы. То, что Гапонов остался в Одессе, стало его стратегическим просчетом – 24 июля 1940 г. решением бюро Сталинского РК КП(б)У он был исключен из партии, причем главную скрипку со стороны обвинения сыграл все тот же Шпак, гневно клеймивший «гапоновщину» и «берензонщину» и характеризовавший секретнополитический отдел не иначе как «филиал гестапо»[46].

Если Гапонова в Одессе исключили из ВКП(б), то Абрамовича, переведенного на службу в систему ГУЛАГа НКВД СССР и оказавшегося, таким образом, вдалеке от репрессированных одесских коммунистов, в 1940 г., наоборот, приняли в партию. Причем его карьера стала выправляться: сначала он работал во второй половине 1939 – начале 1940 г. начальником отделения 3‑го отдела Амурского ИТЛ НКВД, потом, с мая 1940 г. – начальником 2‑го отделения УГБ УНКВД по Еврейской автономной области. Кордун являлся сотрудником УНКВД по Одесской области до ноября 1939 г., после чего в декабре 1938 г. был переведен на должность начальника лагучастка Ягринлага, с 1 января 1940 г. – зам. начальника отдела режима лагеря, с 1 марта 1940 г. – начальника кирпичного завода строительства НКВД № 203, располагавшегося в г. Молотовске (Северодвинске) Архангельской области, где и проработал вплоть до января 1941 г. Берензона уволили из органов НКВД также в июле 1939 г., после чего в 1940 г. он стал политруком 15‑го автотранспортного батальона, дислоцировавшегося тогда в г. Станиславе (Ивано‑Франковске)[47]. В.А. Машковский был также уволен со службы 2 июля 1939 г. «за невозможностью дальнейшего использования в органах НКВД». Возможно, на тот момент свою роль сыграли также польское происхождение и католическое вероисповедание его родителей.

Между тем летом 1940 г. в судьбе бывших сотрудников СПО Одесского УНКВД произошел крутой поворот, о котором они еще не знали. 7 июня 1940 г., согласно постановлению помощника военного прокурора войск НКВД Украинского округа военного юриста 3‑го ранга Баринова, прокуратура, опираясь на показания освобожденных из тюрьмы коммунистов, выделила из дела Калюжного материалы на Гапонова и группу его подчиненных в составе начальников отделений Е.И. Абрамовича, В.А. Машковского, М.М. Цирульницкого, Д.Б. Кордуна и Я.И. Берензона, бывших оперуполномоченных 4‑го отдела А.Е. Гнесина, Х.К. Зарайского и М.М. Мазура, а также бывшего и. о. заместителя начальника УНКВД по Одесской области С.И. Гапонова[48].

Однако новое следствие развивалось медленно. Лишь в августе 1940 г. нарком внутренних дел УССР И.А. Серов распорядился выделить для расследования материалов в отношении Гапонова и компании «одного из работников Следчасти НКВД УССР и одного из аппарата Особоуполномоченного НКВД УССР»[49]. При этом перед следователями стала дополнительная задача – найти места нахождения ряда потенциальных обвиняемых, в частности, Берензона и Кордуна. Что касается Гапонова, то в декабре 1940 г. заместитель НКВД СССР И.А. Серов согласился с мнением следователей НКВД в том, что Гапонов не имеет отношения к делу КПК и поэтому достаточно считать его уволенным из органов[50]. Однако непримиримая позиция прокуратуры в тот момент перевесила мнение бериевского зама. В результате Гапонов был арестован 16 января 1941 г. в Таганроге, Гнесин – 25 января 1941 г. в Одессе, Кордун – 28 января 1941 г. в Молотовске, Абрамович ‑5 февраля 1941 г. в Биробиджане, Берензон – 3 марта 1941 г. в Станиславе и Машковский – в начале 1941 г. В дальнейшее развитие событий внесла свои существенные коррективы война – все подследственные были этапированы в Сибирь, в тюрьму № 3 Томска, где и находились, за исключением Гапонова, до марта 1943 г., а потом были этапированы в Новосибирск, в тюрьму № 1, где дожидались суда, состоявшегося только 21–26 апреля 1943 г.

Материалы судебных разбирательств в отношении Калюжного и Тятина в меньшей степени характеризуют кампанию по восстановлению «социалистической законности», чем материалы суда над Гапоновым и «гапоновцами». Этому есть два объяснения. Во‑первых, В.Ф. Калюжный расценивался следствием как креатура «врагов народа» Д.Д. Гречухина и А.И. Успенского, которые, в свою очередь, дали о нем показания как об участнике заговора в НКВД, что несколько «смазывало» в данном случае главную специфику бериевской чистки. Кроме того, Калюжный сделал в годы Большого террора серьезную карьеру, став не только одним из ведущих функционеров НКВД УССР, но и потенциальным кандидатом во вторые секретари Одесского обкома КП(б)У, а также делегатом XI съезда КП(б)У, что фактически детерминировало его арест и осуждение. Во‑вторых, это были процессы над «одиночками», где в качестве обвинительных материалов главным образом фигурировали внутренние чекистские документы, а не показания свидетелей.

Оказавшись под следствием, а потом и под судом, одесские чекисты‑«перегибщики» применяли три универсальных для этой чистки органов госбезопасности защитных стратегии. Первая сводилась к отрицанию личной ответственности за какие‑либо нарушения «социалистической законности». Вся ответственность перекладывалась чекистами на вышестоящее начальство: от начальника отделения вплоть до наркома внутренних дел СССР, друг на друга, а также (крайне редко) – на местные партийные органы. Эта стратегия была особенно очевидной: ознакомившись с выдвинутыми против них обвинениями, чекисты ощутили себя в неком Зазеркалье, где им теперь предстояло персонально ответить за выполнение официальных приказов, в том числе напрямую исходивших из Москвы и Киева. Так, Калюжный обвинялся в том, что «устанавливал контрольные цифры на аресты граждан». Абрамович, пытаясь дискредитировать свое бывшее начальство, в своем заявлении военному прокурору войск НКВД П.В. Лехову от 17 марта 1941 г. также писал о лимитах как о местной преступной инициативе: «Спустя еще некоторое время я увидел в практике работы Одесского УНКВД новый маневр. Он заключался в том, что руководство начало устанавливать для райотделений НКВД “лимиты” на аресты. Делалось это таким образом, что садили на оперработника “на прямой провод”, давали ему цифры для каждого района и вот работник, разговаривая с нач. райотделением, передавал ему приказание о подготовке к такому то числу такую то цифру людей. Эти лимиты доходили до неслыханных размеров. Были случаи, что предлагалось арестовывать за ночь 50–70 и более человек»[51]. Таким образом, лимиты репрессий, бывшие становой жилой операции по приказу № 00447, организованной и руководившейся Москвой, неожиданно стали преступной инициативой отдельных чекистских начальников. Это также свидетельствует о той обстановке секретности, в которой осуществлялись массовые операции.

Перекладывая вину на вышестоящее начальство, все обвиняемые рисовали в целом правдивую картину того жесткого давления, которое оказывалось практически на всех уровнях аппарата госбезопасности в период осуществления массовых операций. Здесь своеобразный «бонус» перед судом был у самых молодых и неопытных сотрудников. Гнесин, который в марте 1938 г. в возрасте 21 года решением Одесского обкома комсомола был мобилизован в органы, описывал в своем обращении Хрущеву, как проходила его «социализация» в УНКВД: он не видел ничего, кроме ругани и избиений, а «старшие товарищи», начальник отДела Калюжный и начальник отделения Майский, «окруженные ореолом славы», «[…] личным примером учили нас, молодых работников, как нужно работать с арестованными, заставляя ругать их, кричать и бить. Они зачастую по несколько раз в сутки звонили, вызывали следователей в кабинет, в том числе и меня, ругая за плохую якобы работу с арестованными. Критерием чему было то, что голос следователя не был слышен по коридору»[52].

Гнесину внушали, что он «делает большое партийное дело»; налицо был также пример сотрудников, изгнанных из «органов» за мягкотелость и либеральное отношение к «врагу». Согласно показаниям сотрудника 2‑го отделения 2‑го отдела УНКВД по Одесской области П.А. Пышного от 10 марта 1939 г., от применения чрезвычайных методов следствия отказывались сотрудники управления, члены ВКП(б) В.Ф. Сальников и Хмельницкий, а также комсомолец Корниенко. Хмельницкого и Корниенко исключили из партии и комсомола и уволили[53].

Абрамович, которого перевели в конце 1937 г. на работу в областное управление НКВД из районного аппарата, вспоминал первый урок, полученный им от бывшего начальника СПО УНКВД М.М. Герзона: «Когда он увидел, что арестованный не стоит, а сидит, то, уйдя из кабинета, спустя несколько минут он вызвал меня к себе. Требуя от меня объяснений о причинах “либерального отношения” к врагу, т. е. к арестованному […] буквально криком мне заявил: “Вы еще молодой работник и не знаете, как партия велит громить врагов народа. В лице каждого арестованного вы должны видеть врага и не церемониться с ним. Ему нужно создать самые какие только могут быть худшие условия, после чего увидишь, с кем имеешь дело. А если вы будете представляться наивным человеком и будете ко мне приходить с зачатками либерализма по отношению врагов, то можете очень быстро очутиться на скамье подсудимых. Идите и делайте то, что вам приказывают”»[54]. Эстафету от Герзона перенял Калюжный, который подбирался в носках к дверям кабинетов следователей, и горе было тому следователю, из кабинета которого не доносились крики[55].

Урок обхождения с арестованными Абрамович получил также из первых рук от самого наркома Успенского, который в ходе своего посещения УНКВД вошел в кабинет Абрамовича вместе с Гречухиным и Калюжным и якобы сказал следующее: «Вы не следователь. Работать не умеете. Раз арестованный не хочет сознаваться, и писать показания чернилами, то нужно его заставить, чтобы он писал их кровью». Машковский в своих показаниях от 26 апреля 1940 г. рассказал вероятно об этом же посещении Одессы Успенским: «Были случаи, когда в Одессу приезжал Успенский и ходил по кабинетам следователей и спрашивал: “Вы знаете, зачем вы призваны в органы? Для того, чтобы громить врагов”, затем спрашивал: “Хочешь вести борьбу с врагами?”, отвечаю “хочу”, “вот перед тобой враг (показывает на подследственного), веди с ним борьбу”»[56].

О роли партии в репрессиях чекисты предпочитали не говорить, чтобы не ставить себя под удар, однако время от времени они «проговаривались», демонстрируя, что прекрасно знают, кто санкционировал и контролировал массовые репрессии. Н.И. Буркин, еще один высокопоставленный сотрудник УНКВД по Одесской области[57], уволенный из органов в 1939 г., на допросе от 10 июня 1939 г. признал, что «учет по политпартиям арестовывался без наличия соответствующих материалов, а на основе сфабрикованных справок на арест». Вину за это он традиционно возлагал на «успенца» Калюжного и самого Успенского, который летом 1938 г. отдал приказ арестовать весь «учет» по антисоветским политическим партиям, заявив: «До каких пор будут ходить по советской земле эти эсеры, меньшевики И Т.Д.». При этом деятельность Успенского получила поддержку на самом верху, о чем неоднократно говорил своим подчиненным Калюжный: «Успенский отчитывался на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) о своей работе, которая полностью одобрена и сам тов. Сталин благодарил Успенского»[58].

Гапонов, оказавшийся, судя по тону письма, в начале 1940 г. на грани эмоционального срыва[59], выразился на эту тему гораздо более резко и недвусмысленно: «Разве не обком в лице его секретаря Телешова держал город в страхе и ужасе, разве не он оклеветал Черницу, Шпака и Бергера, а кто давал санкцию на арест коммунистов, в частности и по КПК, и по “Черноморской коммуне”, [кто] как не он»[60]. Однако упоминание партии ограничилось только этими редкими случаями – она, как и жена Цезаря, была вне подозрений и вне критики.

Вторая стратегия заключалась в отрицании или минимизации совершенных преступлений, оспаривании подавляющего большинства выдвинутых против них обвинений, в первую очередь – в применении физического насилия и фальсификации документов следствия. Частью этой стратегии являлись попытки дискредитировать свидетелей из числа освобожденных подследственных, а также стремление выставить себя в качестве борцов с «липачами» и «фальсификаторами» в собственных чекистских рядах.

Так, Гнесин признавал, что применял «длительные допросы арестованных [по] 15–20 часов», но сам все это время «сидел [с ними] лично», а также сознавался «в оскорблениях, ругани арестованных», но не больше. Избивал арестованного он якобы только один раз, и то в группе, получив санкцию заместителя начальника 2‑го отдела УГБ Н.И. Буркина. С.И. Гапонов в своем заявлении от 14 декабря 1940 г. военному прокурору войск НКВД П.В. Лехову также признавался в двух избиениях, произведенных исключительно с санкции вышестоящего начальства: «В январе 1939 г., получив соответствующую санкцию [начальства], я действительно нанес две пощечины Сенкевичу, но вовсе не для принуждения к подписанию показаний, а в связи с тем, что [Сенкевич] по издевательски то подтверждал, то опровергал свои собственные показания, жонглируя признаниями и отрицаниями»[61]. Кроме этого, с санкции и «по настоянию» нового начальника УНКВД Старовойта им был избит подследственный Чумак, причем Старовойт также принимал участие в его избиении.

Абрамович якобы написал письмо Сталину о безобразиях, творящихся в управлении, ничего не говоря начальству, боялся, «чтобы письмо не перехватили через Политконтроль». Дело доходило до того, – заявлял Абрамович – что мы с женой решали, как и у кого останутся наши дети». После 17 ноября 1938 г. он гордился тем, что «наверное единственный» не побоялся отправить письмо Сталину, «и когда было созвано по письму ЦК оперсовещание 2‑го отдела, то я первый, уже не боясь никого и ничего, выступил и рассказал о проделках Калюжного, об извращениях, о лимитах, и т. п.». Кроме того, Абрамович якобы «первый освободил более 50‑ти человек, не мною арестованных, инив чем не повинных людей […] Я начал разбираться по настоящему со своими делами, наметил большинство к освобождению, но это пришлось сделать уже другим товарищам, ибо меня, не знаю почему, вдруг перевели на работу на ДВ»[62].

Но пальма первенства в восстановлении соцзаконности безусловно принадлежала Гапонову. В феврале 1940 г. он уверял следствие, что сразу же после постановления от 17 ноября 1938 г. проинформировав секретаря Одесского обкома КП(б)У и Политбюро ЦК КП(б)У о положении дел и «творившихся безобразиях», на второй день после ареста Киселева «отменил решение двухтрех троек, возвратив дела на доследование»[63]. Кроме этого, Гапонов «лично и немедленно занялся разбором группового следственного дела по 3‑му отделу на красных партизан в [количестве] 100 человек и доказал необоснованность их содержания под стражей. Организовал работу с агентурой и тщательный разбор всех следственных дел. Ведал розысками Успенского, занимался хозяйственными делами […] и ежедневно представительствовал во всех областных и городских партийных организациях. Заместителя у меня не было […] Несмотря на это, я все же сумел разоблачить вредную практику работы Тятина, Макиевского, Айзмана, Рыбакова и Раева и успел некоторых их них отдать под суд»[64].

Но, несмотря на такую якобы активную деятельность по освобождению невинно арестованных людей, которую чекисты развили в 1939 г., они не сомневались в правомочности и необходимости массовых операций в целом. В этом смысле характерно следующее заявление Тятина от 10 мая 1939 г.: «Создание фиктивных организаций имело место по церковникам и 3‑му отделению под названием “Молодая генерация”, о чем мне говорил Буркин и Мельниченко, а также и другие сотрудники об этом поговаривали […]Я уже отвечал выше, что выписка справок, не соответствующих действительности, является преступлением, но лица, которые были по ним арестованы, антисоветски себя проявляли»[65]. Тот же Тятин во время одного из допросов сформулировал расхожее заявление, которое повсеместно в разных вариациях повторялось осужденными чекистами от Дальнего Востока до Украины –о разнице в проведении массовых операций в 1937 г. и в 1938 г.[66] В устах Тятина это утверждение применительно к одесским условиям выглядело следующим образом: «Аресты по всем антисоветским политпартиям нужно разграничить на два периода: первый с декабря 1937 г. по апрель 1938 г., и второй с апреля 1938 г. Первые аресты проводились на основе крепких агентурных материалов, и в процессе следствия были вскрыты следующие контрреволюционные организации: эсеровская, сионистская, анархистская, дашнакская, меньшевистская, бундовская. Аресты во время второй операции проводились на основе формулярного учета, причем на некоторых лиц не было данных об участии в подпольных организациях, но в справках на арест об этом писалось»[67]. Таким образом, цель оправдывала средства, и чекисты‑«перегибщики» охотно признавали незначительные нарушения закона, которые служили благой цели борьбы с врагами народа. Все остальные выдвинутые в отношении них обвинения чекисты, особенно непосредственно на суде, отвергали.

Третья стратегия защиты представляла собой стремление проДемонстрировать следствию и суду, что они были, есть и продолжают, несмотря ни на что, оставаться верными сталинцами и «социально‑близкими» советской власти людьми. Здесь главное место занимало апеллирование к своим чекистским заслугам перед партией и советской властью и указания на верную службу, несмотря на тяжесть специфической чекистской работы и грозившую им лично опасность в деле борьбы с врагами революции.

Эти заявления делались, как правило, на высокой эмоциональной ноте. Так, Гапонов писал: «Моего любимого сына, которого я воспитывал в духе преданности и любви к нашей Родине и великой партии Ленина‑Сталина, не оставляйте, думаю, что советская власть сумеет его довоспитать не хуже меня. Только никогда не говорите ему, что его отец начал и закончил свою жизнь в тюрьме»[68]. Абрамович в трагизме описания гибели от руки своей собственной власти превзошел Гапонова. «Я прошу сталинской правды, – писал он 22 апреля 1941 г. – Прощай, моя любимая Родина! Прощай, мой воспитатель комсомол. Прощай, моя дорогая партия, принявшая меня в свои ряды два года тому назад. На смерть с открытыми глазами идет невинный коммунист – 32‑летний рабочий литейщик. Да здравствует коммунизм! Да здравствует Великий Сталин! Я прошу помнить, что я заслуживаю наказания, но не расстрела»[69].

Калюжный в последнем слове давал понять судьям, что он всегда был сторонником убеждения, а не принуждения и грубой силы, даже в отношении явных врагов советской власти. Будучи участником подавления «кулацких» восстаний в период коллективизации, которые «[…] набирали такую силу и остроту, что нужно было применять оружие, что и было сделано во многих районах. Я же, несмотря на то, что имел в своем распоряжении отряд всадников, сумел организовать работу так, что восстание было ликвидировано без применения этой силы, т. е. без кровопролитья. Аналогичное восстание также было мной ликвидировано в 1931 г. в другом районе»[70]. Тятин в своем последнем слове на суде сделал все, чтобы подчеркнуть свою беззаветную преданность системе: «В период борьбы с бандитизмом у меня был пробит череп, отчего я страдал эпилепсией. Я больной туберкулезом во 2‑й стадии. 15 лет я работал безупречно и вот на 16 год работы в органах НКВД я стал преступником. Преступником я не был. Я проявил только политическую близорукость, такую же близорукость проявляли все работники отдела. По распоряжению нач. 2‑го отдела Калюжного я выписывал справки, корыстной цели в этом не преследовал, выдвижения по службе не добивался, а наоборот, в силу своего здоровья просил, чтобы меня не выдвигали. Прошу дать мне возможность возвратиться к своей семье и честно продолжать работу»[71].

Массовые операции НКВД 1937–1938 гг. осуществлялись в стиле сталинских массовых кампаний, которым были свойственны следующие характерные черты: формирование определенного дискурса, интенсификация событий в рамках какого‑либо общественно‑политического или экономического сегмента, соревновательный характер происходящего, где планы устанавливались только для того, чтобы их перевыполнить (как и было в случае с «лимитами»), кампании имели всегда своих героев и антигероев, а также конечные сроки. Феномен всех без исключения кампаний заключался в эффекте «перегиба»: сталинская власть сознательно поощряла «перегибщиков», добиваясь с одной стороны, выполнения с их помощью поставленных задач, будь то «выбивание» хлеба, проведение раскулачивания, ликвидация церквей или уничтожение «бывших», во‑вторых, с помощью «перегиба» тестировала рамки и границы возможного. Вслед за этим следовало наказание «перегибщиков» (как правило, относительно мягкое) при разыгрывании карты «эксцессов на местах» и «восстановления законности» центральной властью.

Защитные стратегии сотрудников НКВД под судом и следствием свидетельствуют, что чекисты, оказавшиеся в числе «перегибщиков», в любом случае рассчитывали на то, что «своя» власть никогда не накажет их строго за чрезмерную жестокость к «врагам народа». Так в результате в целом и произошло. Однако жесткие меры по дисциплинированию сотрудников органов госбезопасности были необходимыми, так как среди них оказалось слишком много сторонников «чрезвычайщины», не желавших отказываться от того нового места, которое чекисты заняли в системе советской иерарх™ власти в результате Большого террора.