Чекисты и сотрудники милиции привлекались к уголовной ответственности в 19391941гг. отнюдь не по политическим обвинениям в троцкизме. Напротив, их систематически подвергали дисциплинарным наказаниям, переводили на другую работу, увольняли и судили по обвинениям в совершении должностных преступлений, а именно в «нарушении социалистической законности», что являлось знаменательным выражением смены параДИГМЫ мотивов репрессий. После «успешного» поголовного политического и физического уничтожения всяческой организованной оппозиции и любого духа критики изменилась сама цель существования советской политической полиции и, отчасти, милиции. Из инструмента политической борьбы сталинистов, этой наиболее сильной фракции коммунистической партии, направленного против троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев и прочих нелояльных групп и лиц, они превратились в инструмент защиты государства. Это принципиальное изменение отобразилось даже в названии политической полиции, которая в 1941 г. стала именоваться Народным комиссариатом государственной безопасности.

Проблема данной интерпретации заключается, образно говоря, в том, что лошадь запрягается здесь позади телеги. Ведь до сих пор нельзя считать установленным, что мотивы осуждения сотрудников госбезопасности и милиции в провинции были такими же, как мотивы осуждения руководителей региональных и республиканских органов НКВД, приговоры в отношении которых выносила в Москве Военная коллегия Верховного Суда СССР. По той же самой причине, а именно вследствие ограничения доступа к архивным источникам, нам до сих пор мало что известно о содержании и мотивах осуждения руководящих кадров центрального (союзного) аппарата НКВД. Однако даже те малочисленные отрывочные документы, опубликованные на сегодняшний день, в которых освещается ход судебных процессов такого рода, по меньшей мере свидетельствуют о том, что и здесь чекисты обвинялись теперь «только» как участники «заговора в НКВД», а не «троцкистского заговора в НКВД». Подкрепляли приговор обвинения в совершении служебных преступлений. К сожалению, правящие российские элиты фактически наложили вето на изучение этой темы[1].

Контекст описанной выше трансформации карательной политики задавался процессом последовательного огосударствления всех общественно‑политических и культурных отношений в СССР в 1930‑е годы. Ссылка на тезис Ленина об «отмирании государства», в котором пролетариат, «организованный как господствующий класс», нуждается только в течение короткой переходной фазы к коммунизму, рассматривалась в 1930‑е годы уже чуть ли не как «антисоветчина»[2]. Место ленинского тезиса заняла сталинская догма, пусть и одетая в марксистские одежды: «Высшее развитие государственной власти в целях подготовки условий для отмирания государственной власти» в будущем коммунистическом обществе[3].

Если рассматривать этот апофеоз государственной власти с учетом конкретной исторической ситуации, то его следует понимать, следуя высказываниям Сталина образца 1930 г., сначала как инструмент борьбы с «правыми уклонистами». После победы над «правыми» интерпретация государственности все больше расширялась, в итоге «максимальное усиление государственной власти» стало рассматриваться как средство ликвидации «остатков умирающих классов» с одной стороны и организации «обороны против капиталистического окружения» – с другой[4].

Такая мотивация создания государства является традиционной, если следовать тезису Чарльза Тилли, согласно которому возникновение государств в истории связано преимущественно с войнами. Война вынуждала властителей создавать средства принуждения для ведения боевых действий и отправления власти в интересах обеспечения собственного господства и подавления внутреннего сопротивления. Кроме того, государственные институты позволяют эксплуатировать завоеванные территории и управлять ими[5]. Применительно к ситуации в Советском Союзе конца 1920‑х – 1930‑х годов, заявления о внешней угрозе были широко распространены во внутрисоветском дискурсе самое позднее начиная с 1927 г., однако более важным фактором являлась гражданская война, развязанная большевистским руководством, взявшим в конце 1929 г. курс на принудительную коллективизацию и массовое раскулачивание. Здесь речь действительно шла о завоевании чужых территорий, их эксплуатации и управлении ими. Совершать все это только во имя большевизма и партийной диктатуры означало неминуемое поражение. А то, что господство большевиков оказалось под серьезной угрозой, недвусмысленно свидетельствует знаменитая сталинская статья «Головокружение от успехов»[6]. Таким образом, если Сталин летом 1930 г. открыл для себя государство как «систему господства с монополией на законное насилие» (Макс Вебер)[7] ', то причины этого заключались в «революции сверху», события которой были схожи с гражданской войной[8].

Монополия на политическую власть все прочнее укоренялась в государственной сфере в 1930‑е годы за счет усиливавшегося симбиоза партии и государства. Следствием этого стало то, что советское государство, буквально «насквозь пронизанное» структурами большевистской партии, управляло теперь экономикой, обществом и армией только посредством государственных институтов. Все общественные организации, располагавшие вплоть до конца 1920‑х гг. определенной автономией, были либо распущены, либо преобразованы в придаток государства. Прежний контроль, который осуществляли над ними коммунистические фракции, больше не отвечал новым требованиям[9]. В политической сфере не только чистки и репрессии, но и значительные меры, направленные на усиление бюрократических рычагов государственных органов во второй половине 1930‑х гг., привели к существенному ослаблению системы патронажа и клиентелы, которую можно рассматривать как альтернативную модель или даже как антимодель по отношению к государству[10]. По завершению Большого террора судебная и карательная системы были также окончательно переориентированы на удовлетворение государственных потребностей[11]. В качестве символа этой переориентации можно рассматривать включение в один из так называемых «сталинских» расстрельных списков заместителя наркома юстиции СССР Евгения Пашуканиса, человека, «теоретически обосновавшего правовой нигилизм большевиков»[12]. В свою очередь армия служила делу защиты социалистического государства от капиталистического окружения.

Это общее «огосударствление» сопровождалось унификацией идеологии. Наглядным воплощением унифицированной идеологии в области искусства стала государственная эстетика социалистического реализма, в области партийной и государственной деятельности – «Краткий курс истории ВКП(б)»[13], в области исторической науки – «Краткий курс истории СССР»[14]. Кроме того, государственные интересы теперь последовательно обслуживал концепт советского патриотизма[15].

Теоретически это (повторное) «открытие государства» можно описать, опираясь на труды немецкого правоведа Карла Шмитта, опубликованные в 1932 г. (к тому времени они несли в себе только зачатки фашистской идеологии). Будучи сторонником авторитарной государственности, Шмитт восхвалял государство как «модель политического единства» или, что больше подходит к советскому государству, как «носителя монополии на принятие политических решений»[16]. Политическая монополия, которая в Советском Союзе стала вотчиной государства, теперь всеми силами этого государства защищалась от общества и от индивидуумов, разобщенных в силу своих эгоистических интересов.

Так, Эрик ван Ри указывает, что Сталин, в отличие от Ленина, отводил государству важную роль в деле достижения идеологических и политических целей в противовес обществу и, тем самым, находился в русле западноевропейской революционной доктрины. Централизм, который в этом контексте рассматривался как неотъемлемый элемент системы, а также рост мощи государства, обосновывались Сталиным, а также советской исторической наукой не в последнюю очередь ссылками на достижения Ивана Грозного и Петра Великого[17].

Дэвид Бранденбергер в своем анализе «Краткого курса истории ВКП(б)» также диагностирует сосредоточение «главного фокуса на централизованном государстве» («heavy focus on the central state»). В частности, Бранденбергер обнаружил, что Сталин внес следующую правку в первый вариант текста «Краткого курса», подготовленного в апреле 1938 г. Е.М. Ярославским и П.Н. Поспеловым:

«1. Сталин преуменьшил значение культа личности, переключив акцент на роль Ленина, центрального партийного и центрального государственного аппарата в качестве главной движущей силы истории. То есть сделал историческое описание менее личностно‑ и более институционально ориентированным.

2. уменьшил внимание к региональным и республиканским партийным организациям и де‑факто централизующему фактору истории;

3. уменьшил внимание к интернационализму, международным делам, иностранным заговорам и Коминтерну;

4. уменьшил внимание к национальному вопросу, буржуазному национализму и “дружбе народов”».

Что же касается нивелирования опасности троцкизма, то здесь интересной является следующая сталинская правка:

«5. переписал историю оппозиции в СССР, как большевистской, так и небольшевистской. Ярославский и Поспелов описывали борьбу с оппозицией в клаустрофобских, истерических выражениях: оппозиция‑де была хорошо организованной, вездесущей угрозой с давно и прочно налаженными связями с силами мирового капитализма за рубежом. И поэтому борьба с оппозицией требует непрерывной и постоянной бдительности. Сталин же урезал, минимизировал оппозицию практически со всех концов: она стала не столь грозной, не столь хорошо организованной и не столь влиятельной; ее исторические корни оказались менее глубокими, а связи с внешними врагами и организациями внутри страны менее внушительными. Более того, сталинские ревизии предполагали, что борьба с оппозицией прошла свой пик уже в текущем (1938) году, и хотя бдительность еще требовалось сохранять, уровень угрозы отныне должен был уменьшаться. Иными словами, хребет оппозиции был более или менее сломлен».

Что же касается значения фактора военной опасности в период до Мюнхенского соглашения, то весьма примечательным является то, что внешняя угроза не заняла место, оставшееся вакантным после уничтожения оппозиции. Напротив, по данным Бранденбергера, Сталин вычеркнул соответствующий пассаж в тексте Ярославского и Поспелова, в котором утверждалось, что капиталистические страны готовят войну против СССР. В результате в «Кратком курсе» осталось только утвержение о том, что война между капиталистическими странами уже началась[18].

Усиленное внимание феномену огосударствления СССР в 1930‑е гг. уделяет немецкий историк Бенно Эннкер. Он пишет о специфическом процессе основания сталинского государства на новых началах не только применительно к конституции 1936 г., но и к формированию нового «советского народа», который в конечном итоге испытал это огосударствление на себе[19]. «Точнее говоря, речь здесь без сомнения должна идти о процессе основания имперского государства», – полагает Эннкер[20].

Эрик ван Ри интерпретирует сталинское отношение к государству похожим образом, хотя и без упоминания имперского аспекта: «В его [Сталина] понимании, размер советского государства отделял его политику от политической машинерии предшественников, а не сводил их вместе. Главным образом его впечатлял тот факт, что большевистское государство было больше, чем государственная машина царской империи»[21].

Тем не менее следовало бы обсудить, действительно ли важнейшее отличие «политической машины» сталинского государства по сравнению с царской Россией, а также с Германией обуславливалось его размерами, т. е. монструозностью. Скорее главное отличие сталинского государства следует искать в его гомогенности. Это значит, что на пути возникновения государственных институтов, которые были бы в состоянии действовать по собственному усмотрению – друг с другом, друг против друга или против правящей партии, – неуклонно воздвигались барьеры, чем подчеркивался инструментальный характер сталинского государства[22].

В отличие от авторитарно настроенных элит Германии до и после 1933–1945 гг., здесь не было речи о предпочтении государства в качестве единственного гаранта стабильности во времена трансформирующейся или нестабильной политической системы. Главной категорией применительно к СССР являлось не государство, а политический строй, который был усилен и укреплен посредством государственных институтов. Серьезное ускорение процесса огосударствления, начиная с осени 1938 г., вероятно было связано, как и завершение Большого террора в ноябре 1938 г., с тем, что вожди Советского Союза после Мюнхенского соглашения наконец‑то осознали, что будущая война уже стоит у ворот. Это, в свою очередь, требовало форсированного развития государства, легитимированного системой правил и стандартов, само собой разумеется, под строгим надзором политического руководства[23].

[1] Доступ к документальным материалам об уголовном осуждении высокопоставленных кадров тайной полиции и милиции, возглавлявших областные, краевые и республиканские органы, а также сотрудников центрального аппарата НКВД недавно был ограничен еще на 30 лет. В качестве главного аргумента послужило заявление о том, что речь идет о лицах, которым было отказано в реабилитации. См.: http://www.gazeta.ru/social/2016/ 01/19/8030279.shtml?utm_source=change_org&utm_medium=petition (дата обращения 22.04.2016). Однако этот запрет не имеет под собой правовых оснований. Таким образом элита защищает себя, препятствуя профессиональному изучению прошлого.

[2] Ленин В.И. Государство и революция // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 5‑е изд. Том 33. – М., 1960.

[3] Сталин К XVI съезд ВКП(б) 26 июня – 13 июля 1930 г. Политический отчет ЦК XVI съезду ВКП(б). 27 июня 1930 г. // Сталин И. Полное собрание сочинения. Т. 12. ‑М., 1951.

[4] Сталин К Итоги первой пятилетки: доклад 7 января 1933 г. // Ста‑линИ. Полное собрание сочинения. Т. 13. – М., 1951.

[5] Tilly Ск Coercion, Capital, and European States AD 990‑1992. ‑ Cambridge, Mass, 1991. C. 20–26.

[6] Сталин И В. Головокружение от успехов. К вопросам колхозного движения // Сталин И. Полное собрание сочинения. Т. 12. – М., 1951.

[7] «[…] Отношение господства людей над людьми, опирающееся на средства легитимного (читай – рассматривающегося как легитимное) насилия». См. цитату и ее толкование: Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft. GrundriB der verstehenden Soziologie. Besorgt von Johannes Winckelmann. ‑Studienausgabe, Tubingen 1980. S. 821–825.

[8] Предшествующий абзац написан в русле размышлений Бенно Эннкера, предметом которых является процесс огосударствления сталинского режима.

[9] См. например: Юнге М. Революционеры на пенсии. Всесоюзное общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1921–1935. – М., 2015.

[10] В литературе, предметом анализа которой служит система патронажа и клиентелы, ее значение как правило переоценивается. См.: Gill G. The Origins of the Stalinist Political System. ‑ Cambridge, New York, 1990; Easter G.M. Reconstructing the State. Personal Networks and Elite Identity in Soviet Russia. ‑Cambridge, 2000.

[11] Solomon P. Soviet Criminal Justice under Stalin. ‑ Cambridge, 1996; Solomon P. The Bureaucratization of Criminal Justice under Stalin // Reforming Justice in Russia, 1864–1994. Power, Culture, and the Limits of the Legal Order/ Ed. P. Solomon. ‑ Armonk, 1997. P. 228–255. Олег Хлевнюк, напротив, констатирует бесконечное шараханье власти между всесоюзными кампаниями террора и демонстративным ограничением полномочий органов политической полиции за счет (декларативного) приоритета правовых процедур. См.: Khlevniuk О. The Politburo, Penal Policy and «Legal Reforms» in the 1930s // Solomon P. Soviet Criminal Justice under Stalin. ‑ Cambridge, 1996. C. 190–206.

[12] Zarusky . Politische Justiz. C. 73. Пашуканис упоминается в списке от 31 августа 1937 г. Сталинские списки доступны онлайн: http://stalin.memo.ru/ spiski/pg02309.htm

[13] История ВКП(б). Краткий курс. Учебник по истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). – М., 1938.

[14] Краткий курс истории СССР. Учебник для 3‑го и 4‑го классов / под ред. А.В. Шестакова. – М., 1937.

[15] Brandenberger D. Propaganda State in Crisis. Soviet Ideology, Indoctrination and Terror under Stalin, 1927–1941. ‑ Yale, 2012.

[16] Schmitt C. Der Begriff des Politischen. Text von 1932 mit einem Vorwort und drei Corollarien. Dritte Ausgabe der Auflage von 1963. ‑ Berlin, 1991. S. 10.

[17] Ree E. van . Stalin and the state // Ree E. van. The Political Thought of Joseph Stalin. A Study in Twentieth‑Century Revolutionary Patriotism. ‑ London, 2002. P. 136–154.

[18] Все цитаты, касающиеся изменений, внесенных Сталиным в первоначальную редакцию «Краткого курса», имеют своим источником комментарии Дэвида Бранденбергера к данной главе (октябрь 2016 г.). См. также его публикации по данной теме: Brandenberger D . Ideological Zig‑Zag: Official Explanations for the Great Terror, 1936–1938 // The Anatomy of the Terror. Political Violence under Stalin / Ed. by J. Harris. ‑ Oxford, 2013. P. 143–157; Brandenberger D. The Fate of Interwar Soviet Internationalism. A Case Study of the Editing of Stalin’s 1938 Short Course on the History of the ACP(b) // Revolu‑tionaiy Russia, 2016 (http://dx.doi.Org/10.1080/09546545.2016.l 168996. 15.11.2016); Brandenberger D., Zelenov M.V. Stalin’s Answer to the National Question. A Case Study on the Editing of the 1938 Short Course // Slavic Review. 2014. № 4 (73). P. 859–880; Brandenberger D. Propaganda State in Crisis. Soviet Ideology, Indoctrination and Terror under Stalin, 1927–1941. ‑ Yale, 2012.

[19] Эннкер Б. Советский народ, сталинский режим и конституция 1936 года в политической истории Советского Союза: исследовательские подходы и предварительные выводы // Soviet History Discussion Papers. 2014. № З (http://www.perspectivia.net/ publikationen/shdp/ennker_narod, дата обращения к эл. ресурсу: 18.07.2016); Еппкег В. Ohne Ideologie, ohne Staat, ohne Altema‑tive (http://dx.doi.Org/10.1080/09546545.2016.l 168996M 8.07.2016); Branden‑berger D.y Zelenov Μ. V. Stalin’s Answer to the National Question. A Case Study on the Editing of the 1938 Short Course // Slavic Review. 2014. № 4 (73). P. 859880; Brandenberger D. Propaganda State in Crisis. Soviet Ideology, Indoctrination and Terror under Stalin, 1927–1941. ‑ Yale, 2012.

[20] Цитата из письма Б. Эннкера автору от 17.01.2016.

[21] /tee Е. van. The Political Thought. P. 139–140.

[22] К вопросу о преимущественно инструментальном характере права см. также: Rittersporn G. Extra‑judical Repression and the Courts. Their Relationship in the 1930s // Solomon P. Soviet Criminal Justice under Stalin. ‑ Cambridge, 1996. P. 207–227, здесь P. 221.

[23] Мюнхенское соглашение знаменовало собой конец Первой Чехословацкой республики и скрывало в себе опасность совместного военного «поворота на восток» Германии и Польши при попустительстве западных держав. Я придерживаюсь точки зрения, согласно которой до лета 1938 г. военная опасность не воспринималась в СССР серьезно. Напротив, Сталинская власть использовала заявления об опасности войны как пропагандистский инструмент для проведения и оправдания внутриполитических мер в отношении общества и экономики. См.: Junge М. The War Threat and the Beginning and Ending of the Great Terror H Junge M. Stalin’s Mass Repression and the Cold War Paradigm. ‑ New York: Kindle E‑book, 2016.