Убивший дракона, сам становится драконом. Пусть родом эта истина из рисового Китая, сомневаться в ее универсальности не приходится. При этом молодой дракон, как правило, куда прожорливее старого – ему надо расти.

Для Европы хрестоматийным примером подобной диалектической метаморфозы традиционно служит Великая французская революция, которой мы обязаны введением в обиход нового времени холодящего и одновременно разжигающего кровь понятия террор, хотя сам термин бытовал ещё во времена античности, где, в частности, обозначал проявление страха и ярости у зрителей древнегреческой трагедии. Что ж, мир не стоит на месте – театр давно вышел на улицу.

Когда времена Инквизиции и Реформации ушли в прошлое, государство стало владельцем исключительного и неоспоримого права на насилие. Такое положение вещей было закреплено юридически и освящено церковью, а посему любая форма негосударственного принуждения уже являлась незаконной. Иными словами, теперь, чтобы убить дракона‑государство, отважному витязю и его дружине требовалось совершить беззаконие.

Кто же был идеологом и вдохновителем этого беззакония? Кто подготовил революцию, снабдив ее мировоззрением и идейным скарбом? Кто предоставил лидеров и пропагандистов? Огюстен Кошен – один из самых любопытных по мысли исследователей Французской революции – дает исчерпывающий ответ на этот вопрос (Cochin Augustin. Les societes, des pensees et democratie. Paris, 1921):

«…Во французской революции большую роль играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, в масонских ложах, клубах и секциях… он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире. «Малый народ» среди «большого народа» или «антинарод» среди народа… Здесь вырабатывался тип человека, которому были отвратительны все корни нации: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к обычаям своей провинции, своего сословия, гильдии. Мировоззрение сроилось по обратным принципам… если в обычном мире все проверяется опытом, то здесь решает мнение. Реально то, что считают другие, истинно то, что говорят, хорошо то, что они одобряют. Доктрина становится не следствием, а причиной жизни. Среда обитания «малого народа» – пустота, как для других – реальный мир; он как бы освобождается от пут жизни, все ему ясно и понятно; в среде «большого народа» он задыхается, как рыба, вытащенная из воды. Как следствие – убеждение, что все следует заимствовать извне… Будучи отрезан от духовной связи с народом, он смотрит на него как на материал, а на его обработку – как на техническую проблему».

(В скобках следовало бы отметить, что принципиально тот же социальный феномен имел место и в преддверье Русской революции. Любопытно также, что Лев Николаевич Гумилев приводит характеристику «малого народа», данную Огюстеном Кошеном, едва ли не в качестве дефиниции введенного им самим понятия «антисистема», чем явно определяет место этому явлению в более широких исторических рамках.)

Из этого рокового «малого народа» как раз и вышел и Жан Поль Марат – «цербер революции», главный идеолог и вдохновитель доктрины революционного террора.

Родившись в Швейцарии в 1743 году и будучи человеком неукорененным, он сначала учился медицине в Бордо, потом в Париже занимался оптикой и электричеством, затем перебрался в Голландию и наконец поселился в Лондоне в качестве практикующего врача.

В 1773 году Марат опубликовал двухтомный труд «Философский опыт о человеке», где опровергал положение Гельвеция о том, что знакомство с наукой необязательно для философа. Напротив, в своем труде он утверждал, что только одна физиология способна решить задачу соотношений между душой и телом, а также высказывал смелую научную гипотезу о существовании нервной жидкости. Тогда же он увлекся политикой – в 1774 году вышел в свет его первый политический памфлет «Цепи рабства», касающийся британских дел, где Марат выступал против абсолютизма и английской парламентской системы.

В 1777 году Марат получил приглашение стать врачом придворного штата графа Артуа, будущего Карла X. Приняв предложение, он переселился в Париж, быстро приобрел популярность и вместе с ней обширную врачебную практику. Однако, несмотря на карьерные успехи, досуг его по‑прежнему занимала политика. В 1780 году Марат написал на конкурс работу «План уголовного законодательства», одно из положений которой гласило: «Никакой избыток не должен принадлежать кому‑либо по праву, пока есть люди нуждающиеся в насущном». В целом работа сводилась к мысли, что законы придуманы богатыми в интересах богатых, а раз так, то бедные имеют право на восстание против подобного порядка вещей.

В конце концов увлечение одержало верх над медицинской карьерной перспективой – в 1786 году Марат отказался от придворной должности, а с 1789 приступил к изданию газеты «Друг народа», которая с перерывами выходила до самой его смерти.

На страницах своей газеты, равно как и в публичных выступлениях, он обличал Неккера, Лафайета, Мирабо, Байи, требовал начать гражданскую войну против врагов революции, требовал низложения короля и ареста министров – он словно бы узурпировал право на революционную истину. Еще со времен занятий опытной наукой Марат привык относиться с пренебрежением ко всякого рода авторитетам, ниспровергая их направо и налево. И уже тогда пренебрежение это граничило с нетерпимостью. Словом, нет ничего удивительного в том, что, когда он заделался публицистом и политиком и оказался в гуще партийной борьбы, нетерпимость его дошла до крайнего предела и обратилась в фанатизм, в маниакальную подозрительность – владея эксклюзивным знанием того, как сделать мир счастливым, он всюду видел измену. Марат стал цепным псом революции, готовым перегрызть горло всякому, кто так или иначе приближался к тому, что он считал правом или достоянием народа.

После свержения династии Бурбонов 10 августа 1792 года, Марат был избран в комитет наблюдения, выделенный Коммуной Парижа. Во многом благодаря Марату комитет одобрил практику революционного террора (1 сентября толпа ворвалась в тюрьмы Парижа, где находились заключенные, подозреваемые в роялизме, и устроила трехдневную резню, в результате которой погибли около 10 тысяч человек и среди них 2 тысячи священников, не присягнувших республике), а созванный 20 сентября Конвент обратил террор против врагов республиканской Франции.

После того, как его избрали депутатом Конвента от Парижа, Марат вместе с Робеспьером и другими якобинцами обрушился на жирондистов. В связи с этим, в апреле 1793 года жирондистам удалось добиться постановления Конвента об аресте Марата и предании его суду Революционного трибунала. Однако трибунал не нашел в действиях Марата состава преступления и возмутитель спокойствия с триумфом вернулся в Конвент. Несмотря на благополучный исход дела, Марат не простил оскорбления – он стал главным вдохновителем волнений 31 мая – 2 июня, послуживших причиной падения Жиронды и установления якобинской диктатуры.

Механизм вознесения стар, как мир, – трупы противников на трибуне Конвента послужили Марату пьедесталом. Теперь голос его звучал во всю силу – представленный им закон о проскрипциях казался уже единственным средством спасения республики; каждым словом своим он изрекал смертный приговор.

Справедливости ради надо отметить, что в том избыточном зле, которое он творил, Марат никогда не руководствовался эгоистическими соображениями (что, в общем, не влияет на результат, но лишь на отношение к фигуре злодея) – лично для себя он не хотел ничего: ни почестей, ни материальных благ, ни даже власти. В этом отношении он был полным антиподом Робеспьера, человека холодной мизантропии, карьеризма и властолюбия. На террор Марат смотрел с идеалистической точки зрения, в то время как Робеспьер – с утилитарной. И тем не менее Шарлотта Корде выбрала своей мишенью именно его…

Мария‑Шарлотта де Корде д'Армон родилась в Сен‑Сатурене, близ Кана (Нормандия), в старинной дворянской семье – отец ее в третьем колене был потомком Марии Корнель, сестры автора «Сида». Несмотря на благородное происхождения, девица была небогата и воодушевлена страстной любовью к свободе. Поэтому крайности революции, зверства террора и торжество лиц, бывших в ее глазах самыми опасными врагами республики, глубоко смутили ее восторженную душу. А как известно, при молодой и энергичной душе смущению совсем не трудно перейти в решимость. Удостоверившись, что партия жирондистов, убеждения которой она разделяла, рассеяна и уничтожена, Шарлотта решила сама освободить отечество от тирании, вознамерившись убить Робеспьера или Марата. В конечном счете жребий пал на Марата, когда тот в «Друге народа» потребовал еще 200 тысяч казней для окончательного утверждения республики.

В июле 1793 года Шарлотта Корде отправилась в Париж, вполне готовая осуществить свой план и спасти Францию, – ей был 25 лет.

В столицу Шарлотта прибыла 11 числа. Марат в это время был болен – вследствие застарелой лихорадки все тело его покрылось безобразными струпьями, против которых бессильны были усилия врачей. Боль снимала только горячая ванна, в которой «друг народа» держал корректуры, писал статьи и принимал посетителей. В связи с болезнью Марат уже несколько дней не был в Конвенте, что нарушило замысел Шарлотты убить его прямо там, во главе партии Горы – девица увлекалась Плутархом и готовилась на заоблачных Елисейских полях встретиться с Брутом.

13 июля со второй попытки ей удалось получить аудиенцию у Марата под предлогом сообщения сведений о якобы готовящемся заговоре в Нормандии. Когда Шарлотта вошла, Марат сидел в ванне, покрытой сукном, сверху была положена доска, служившая ему рабочим столом. Пока Марат записывал имена заговорщиков, Шарлотта Корде вынула кинжал и вонзила его Марату в горло. Удар был нанесен твердой рукой: лезвие, пробив горло, вошло в грудь по самую рукоять и рассекло ствол сонной артерии.

На судебном разбирательстве Шарлотта Корде обнаружила редкую твердость духа. Вот фрагменты ее допроса, произведенного 16 июля председателем Трибунала Монтане:

– Какова цель вашего приезда в Париж?

– Я приехала убить Марата.

– Какие мотивы заставили вас решиться на столь ужасный поступок?

– Его преступления.

– В каких преступлениях вы его упрекаете?

– В разорении Франции и в гражданской войне, которую он разжег по всему государству.

Затем председатель подверг Шарлотту подробному допросу о каждом дне ее пребывания в Париже.

– Что вы делали на третий день?

– Утром я гуляла в Пале‑Рояле.

– Что вы делали в Пале‑Рояле?

– Купила нож в чехле, с черной ручкой, стоимостью сорок су.

– Зачем вы купили этот нож?

– Чтобы убить Марата.

Наконец, дело дошло до аудиенции.

– О чем вы разговаривали, войдя к нему?

– Он спросил меня о волнениях в Кане. Я ответила, что восемнадцать депутатов Конвента правят там в согласии с департаментом, что все мобилизуются для освобождения Парижа от анархистов. Он записал фамилии депутатов и четырех должностных лиц департамента Кальвадос.

– Что ответил вам Марат?

– Что скоро все они отправятся на гильотину.

– О чем вы говорили дальше?

– Это были его последние слова.

Так же Шарлотта Корде вела себя и на суде.

Монтане : – Кто вам внушил такую ненависть к Марату?

Корде : – Мне нечего было занимать ненависти у других, у меня было довольно своей.

Монтане : – На что вы рассчитывали, убивая Марата?

Корде : – Я надеялась восстановить мир во Франции.

Монтане : – Неужели вы думаете, что убили всех Маратов?

Корде : – Раз умер этот, другим будет страшно.

Вечером 17 июля Шарлотту Корде привязали к доске гильотины. Подручный палача, показывая отрубленную голову народу, дал ей пощечину. Свидетели утверждали, что щека, получившая удар, покраснела от посмертного оскорбления.

Так столкнулись лоб в лоб правительственный террор и террор индивидуальный. Коса нашла на камень. Что было дальше? Ничего хорошего. Убийство Марата лишь способствовало усилению революционных настроений в Париже и провинции, так как Шарлотта Корде была принята народом за агента монархистов. 5 сентября 1793 года в ответ на пролитую кровь Марата и вождя лионских якобинцев Шалье Конвент объявил террор официальной политикой республики, целью которой было скорейшее достижение свободы, равенства и братства всех людей. Все верно, ведь на этих самых людей представители «малого народа» смотрели «как на материал, а на его обработку – как на техническую проблему». Точно также сто двадцать пять лет спустя убийство Урицкого поэтом Леонидом Каннегисером послужило поводом для объявления большевиками красного террора, который обещал разогнать тучи перед зарей всечеловеческого счастья.

По сути, Великая французская революция ознаменовала собой первый кризис гуманистической идеи со славных времен Просвещения. Войдя в свой героический период, гуманизм внезапно обнаружил слабые места – в частности, неспособность впитать и понять естественность непоправимого трагизма жизни, того, что всеобщего счастья и гармонии никогда не будет, как не будет и всеобщего примирения людей. Христианство своим порядком вбирает в себя это противоречие, так как, с одной стороны, не верит в прочность и постоянство людских добродетелей, а с другой – долгое благоденствие и покой души считает вредным. Горе, страдание, разорение, обиду христианство называет даже временами посещением Божиим, в то время как гуманизм просто хочет стереть с лица земли эти необходимые и даже полезные для людей обиды, горести и печали. Хочет стереть и, стирая, сам становится драконом.

Вероятно, милосердию и состраданию все‑таки следует подчиниться суровым, но неизменным истинам земного бытия. На это способно христианское сознание, но гуманисты‑просветители отвергли Бога, а на его пьедестал водрузили Богиню Разума – капризную даму, которая не скажет нам: «Терпите. Всем лучше никогда не будет. Одним будет лучше, другим станет хуже. Взаимные колебания благости и боли – такова единственно возможная на земле гармония». Она скажет: «Искореняйте зло, ибо зло безнравственно». Но беда в том, что гуманистическая идея не понимает диалектический характер морали: без зла нет и не может быть никакого добра. В своем стремлении искоренить зло гуманизм непременно разрушает добро и таким образом разрушает мораль. Этот урок французской революции остался невыученным. Либо урок этот стал своего рода эзотерическим знанием политической элиты, поскольку даже сегодня никто из рьяных поборников демократических ценностей не скажет нам откровенно, что сделать нечто лучшее можно только за счет того, что кому‑то станет хуже, а стало быть, зло и добро бессмысленно искоренять – есть смысл их просто перераспределить