В сентябре в столицах началась новая забастовка печатников, булочников, табачников, трамвайщиков и других профессий. В отличие от прежних акций протеста рабочих крупных заводов, не представлявших прямой угрозы для функционирования городских служб, данная забастовка быстро привела к параличу жизни, серьезным трудностям для всего населения, резкому росту цен, всплеску спекуляции и т. д.

Ну а в октябре началось то, что большевики потом назвали «высшим подъемом революции». «Крупные события начались неожиданно и развернулись крайне быстро», – писал Ольденбург. Если до этого девять месяцев восстания при всей их опасности для режима происходили локально, позволяя властям относительно оперативно реагировать на происходящее, то теперь царь и его окружение впервые увидели, что такое настоящая борьба.

Кстати, тот же Ольденбург довольно точно обозначил реакцию царя и его окружения на очередной всплеск волнений – «неожиданно». Для них всегда и все происходило неожиданно! И жестокие еврейские погромы, и студенческие волнения, и политические убийства, и забастовки, и поражения в войне. Слишком долго власть в России, не будучи хоть в какой‑то мере утвержденной волеизъявлением народа и чья «легитимность» базировалась на принципе «так надо», жила отдельно от этого самого народа. Поэтому любые явления, не укладывавшиеся в голове царя и элиты, возникали всякий раз только «внезапно». Тут очень подходит легендарная фраза Виктора Черномырдина, премьер‑министра российского правительства в 90‑х годах и известного автора многочисленных афоризмов: «Никогда этого у нас не было, и вот опять!»

7 октября забастовали служащие Московско‑Казанской железной дороги. На следующий день встали также Ярославская, Курская, Нижегородская, Рязано‑Уральская дороги. Забастовщики валили телеграфные столбы прямо на рельсы там, где находились желающие работать. При этом железнодорожники поначалу не предъявляли никаких требований. «Когда все дороги встанут, тогда мы их предъявим», – говорили они. 19‑го числа полностью встала и Николаевская дорога, отныне Москва была практически отрезана от внешнего мира. Стоит отметить, что, несмотря на слабое, по сравнению с Европой, развитие железнодорожной сети, все же в начале XX века она уже играла ключевую роль в жизни страны, связывая ее гигантские пространства в экономическом и политическом отношении. Без железных дорог не работала почта, не доставлялись газеты, не перебрасывались войска, не возилось продовольствие, не производились финансовые дела и т. д. Цель удара революционеров была выбрана верно, как верно отмечал Ленин, «решительно парализовав силу правительства».

Тем временем 11 октября в той же Москве была объявлена и всеобщая забастовка. Одновременно прекратили работу почти все фабрики, заводы, транспорт, электростанции, почта, телеграф, магазины и многие учебные заведения. Особенно болезненный удар нанесли коммунальщики. В отличие от крестьян, до сих пор добывавших воду из общих колодцев с помощью «журавлей», городские жители в большинстве своем уже успели привыкнуть к водопроводу, поэтому его отсутствие воспринималось как настоящая катастрофа. Вслед за Москвой к забастовке присоединился Петербург, а потом и другие крупные города, в том числе в Польше и Финляндии.

Именно в этот момент революционеры перешли к созданию собственных органов власти. В Петербурге, Екатеринославе, Киеве, а потом и других городах возникли первые Советы рабочих депутатов, в Москве, Ярославле, Харькове, Риге, Вильнюсе создавались рабочие профсоюзы. Это были некие аналоги гапоновского Собрания. 16 октября делегация Петербургского совета рабочих депутатов явилась в городскую думу и потребовала ассигновать средства… на продолжение стачки. «Нам нужно оружие для завоевания и отстаивания свободы – отпустите средства на создание пролетарской милиции», – заявили рабочие.

Уже к середине октября число бастующих достигло двух миллионов. Именно про это время потом сочинили известное стихотворение: «Пекарь булок не печет, дворник улиц не метет…» «Забастовки железных дорог, которые начались вокруг Москвы, потом охватили сразу всю Россию, – писал царь своей матери, с которой у него, несмотря на солидный возраст, сохранились по‑детски сентиментальные отношения. – Петербург и Москва оказались отрезанными от внутренних губерний. Единственное сообщение с городом – морем, как это удобно в такое время года! После железных дорог стачка перешла на фабрики и заводы, а потом даже в городские учреждения. Подумай, какой стыд! Только и были сведения о забастовках, об убийствах городовых, казаков и солдат, о беспорядках, волнениях, возмущениях» [1].

14 октября перестали выходить газеты, на рынках из‑за забастовки продавцов кончились продукты, в мясных лавках закончилось мясо. Дошло уже до «обратных» протестов. В Москве черносотенцы избивали студентов, евреев и прочих «подстрекателей». Учащиеся Московского университета вынуждены были забаррикадироваться в здании, перекрыв подходы к нему баррикадами. Прямо во дворе рубили деревья и жгли костры, на которых готовили пишу и одновременно грелись. В Твери 17 октября уличная толпа осадила здание губернской управы, где собрались служащие для обсуждения вопроса о забастовке, подожгла дом и избивала выходивших из него людей.

В этих условиях и наступил звездный час главного российского либерала Сергея Витте. Потомственный чиновник и профессиональный железнодорожник, немец по национальности, «отец» Транссиба, винной монополии и «золотого» рубля, он как бы достался Николаю II в наследство от его отца. Точнее, от матери, с которой у Витте сложились хорошие отношения. Будучи западником и сторонником реформ, Витте открыто симпатизировал бастующим рабочим и протестующим студентам, был противником «большой азиатской программы», а консервативное окружение царя открыто называл «безобразовской кликой». Во время войны с Японией Витте, как и революционеры, избрал позицию «пораженчества». «Как политик я боюсь быстрых и блестящих русских успехов, они бы сделали руководящие санкт‑петербургские круги слишком заносчивыми, – говорил он в июле 1904 года германскому канцлеру Бюлову. – России следует испытать несколько военных неудач». Витте говорил своему окружению, что Маньчжурия России вовсе не нужна, что война – результат интриг «Безобразовых»[2] и вообще он не желает стране победы. Как типичный русский либерал, он считал, что военные поражения и внутренние волнения идут только на пользу России, ослабляют власть и вынуждают ее пойти на широкие реформы и уступки.

Мечты Витте в итоге полностью сбылись, и в августе 1905 года именно он подписывал мирный договор (фактически капитуляцию) с японцами. Ну а сразу после возвращения в Петербург он встретился с делегатами Всероссийского железнодорожного союза, который непосредственно руководил забастовкой на железных дорогах. Требования бастующих удивительно совпадали со взглядами самого Сергея Юльевича! Товарищи требовали созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, равного и тайного голосования, отмены усиленной охраны и военного положения, свободы стачек, союзов и собраний, 8‑часового рабочего дня. В общем, текст требований во многом совпадал с петицией Гапона. При этом авторитет Витте среди трудящихся был очень высок, они обращались к нему не только как к представителю власти (хотя занимаемая им должность в тот момент была скорее формальной), но и как к будущему главе правительства, а возможно, даже президенту демократической России!

Вскоре уверенный в себе Витте представил царю проект манифеста. Основными его положениями были: отмена всех исключительных положений, введение свобод и равноправия всех граждан, конституции в смысле общения царя с народом на почве разделения законодательной власти, бюджетного права и контроля за действиями администрации, расширение избирательного права, автономия Польши и Грузии и даже экспроприация частной земельной собственности. При этом, как и гапоновская петиция, проект Витте фактически являлся ультиматумом. Только в отличие от малообразованного попа граф снабдил ее всевозможным либеральным пафосом. «Цель поставлена обществом, значение ее велико и совершенно несокрушимо, ибо в этой цели есть правда, – говорилось в документе. – Правительство поэтому должно ее принять. Лозунг „свобода“ должен стать лозунгом правительственной деятельности. Другого исхода для спасения государства нет. Ход исторического процесса неудержим. Выбора нет: или стать во главе охватившего страну движения, или отдать ее на растерзание стихийных сил… Россия переросла формы существующего государственного устройства… Пока еще есть возможность – надо даровать конституцию, иначе народ вырвет ее!»

Появись подобная записка в начале года, Витте вполне мог бы получить статус «бунтовщика» и «предателя». Война идет, а вы тут царя шантажировать вздумали?! Теперь ситуация изменилась, война была позорно проиграна, а страна практически парализована. Как и предсказывал Витте, «безобразовская клика» приуныла и впала в панику. Оставалось только заставить царя подписать манифест…

Ни одно решение в своей жизни Николай II не принимал без давления со стороны своего окружения. В силу своих природных особенностей и глупости он в принципе не мог ничего решить сам. Чем важнее было решение, тем больше требовалось давления. В иных условиях заставить царя фактически подписать приговор самодержавию, которое завещал ему беречь покойный папаша, было вряд ли возможно. Но в данном случае ореол спасителя Витте, только что привезшего в страну «почетный мир» с Японией, сыграл свою роль. «Представлялось избрать один из двух путей – назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться подавить крамолу, – писал царь своей матери. – И другой путь – предоставление гражданских прав населению, свобода слова, печати, собраний, союзов и т. д… Витте горячо отстаивал этот путь. И все, к кому я обращался, отвечали мне так же, как и Витте… Милая мама, сколько я перемучился, ты представить себе не можешь. Единственное утешение, что такова воля Божия…» [3] «Либералами» неожиданно стали даже те, кого, наоборот, прочили на роль диктаторов. 17 октября Николай принимал своего дядю – великого князя Николая Николаевича и уже не первый раз предложил ему взяться за подавление революции. Однако тот внезапно выхватил револьвер и заорал: «Или я сейчас же застрелюсь, или ты подпишешь!» В итоге царь все‑таки подписал, как он изволил выразиться, «страшнейшее решение». Ну а счастливый Сергей Витте тотчас схватил подписанную бумагу и побежал (точнее, поплыл) отправлять ее в печать. Пока царь не передумал! «Подписал манифест в 5 часов, – записал Николай в дневнике. – После такого дня голова сделалась тяжелой и мысли стали путаться».

[1] Радзинский Э. С. Указ. соч. С. 108.

[2] Безобразов был реальным человеком. Отставной кавалергардский офицер, в июне 1903 г. получивший звание статс‑секретаря, был одним из чиновников Наместничества Дальнего Востока и активным сторонником войны с Японией.

[3] Радзинский Э. С. Указ. соч. С. 107.