«Осенью 1916 г. в России царила смутная тревога, – писал Ольденбург. – Страх перед голодом, скорбь об огромных потерях, безнадежное ощущение „войне не видно конца“, все это создавало у людей, далеких от всякой политики, растущее раздражение против власти, которая эту войну вела». Тот факт, что Россия была «больна войной», в принципе осознавали все. Только вот выводы у всех были разные. Царь и его окружение махали бумажками с показателями невероятного роста производства вооружений и всевозрастающих поставок от союзников и тешили себя иллюзиями, что в 1917 году Россия станет невероятно сильна. Остается только немножко продержаться и потерпеть. А на все опасения отвечали, показывая пальцем на другие страны. Мол, во Франции и Германии положение тоже тяжелое. И ничего, терпят!

Генералитет также понимал, что положение в стране становится все хуже, причем прямо пропорционально увеличению поставок и производству вооружений. Военные винили во всем некомпетентное правительство, «темные силы» типа Распутина, а в конце 1916 года уже и самого главнокомандующего – царя. Хотя вслух об этом еще не говорили.

Рабочие и крестьяне, а также солдаты и матросы все больше осознавали безвыходность сложившегося положения и легко увлекались революционными идеями. Ну а думская оппозиция все больше склонялась к тому, что причина всех бед в самом царе. «К вопросу об отречении государя я стал ближе не только в дни переворота, но задолго до этого, – рассказывал потом Александр Гучков. – Когда я и некоторые мои друзья, в предшествовавшие перевороту месяцы, искали выхода из положения, мы полагали, что в каких‑нибудь нормальных условиях, в смене состава правительства, в обновлении его общественными деятелями, обладающими доверием страны, в этих условиях выхода найти нельзя, что надо идти решительно и круто, идти в сторону смены носителя верховной власти. На государе и государыне и тех, кто неразрывно с ними был связан, на этих головах накопилось так много вины перед Россией, свойства их характера не давали никакой надежды ввести их в здоровую политическую комбинацию: из всего этого для меня было ясно, что государь должен покинуть престол».

«Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года, – вспоминал Михаил Родзянко. – Ко мне неоднократно и с разных сторон обращались представители высшего общества с заявлением, что Дума и ее председатель обязаны взять на себя эту ответственность перед страной и спасти армию и Россию».

При этом Гучков, Родзянко и их сторонники уже боялись не столько царя, сколько социалистов и революционеров, влияние которых в стране быстро росло. Этим же аргументом они стали переманивать на свою сторону депутатов, промышленников и военных. Дескать, царю в любом случае скоро придет конец. Но если его свергнем не мы, вскоре придут левые с толпами голодных рабочих и снесут монархию без нашего участия! А тогда такое начнется…

Так или иначе, именно осенью 1916 года значительная часть общества вдруг осознала, что царь – это и есть самое страшное зло, которое ведет страну к пропасти. Еще большая часть народа впала в беспросветную апатию и равнодушие, тем самым фактически встав на сторону первой части.

Переломным моментом в политической жизни стало заседание Госдумы 1 ноября. На ней, под громкие овации депутатов, с мощной антиправительственной речью выступил лидер кадетов П. Н. Милюков, фактически обвинивший министров и «власть» в целом в измене. Ну а в кулуарах военный министр генерал Д. С. Шуваев, узнав, что Дума собирается говорить об измене, сказал характерную фразу: «Я, может быть, дурак, но не изменник». И, несмотря на то что Милюков и другие депутаты не привели никаких конкретных доказательств, а газетам печатать речь запретили, весть об «измене» быстро облетела всю страну. Вот, оказывается, в чем дело! Все правительство – изменники, царица будто бы тоже изменница. Быть может, и тот, кто назначил министров, тоже изменник?! Вот она – истинная причина всех бед и несчастий.

В действительности оппозиционеры льстили царю. Он, как и военный министр Шуваев, тоже был скорее дураком, чем изменником. Человеком откровенно глупым, инфантильным и бездарным, не способным самостоятельно принимать какие‑либо решения, не понимавшим, что происходит в стране и вообще чем живет ее народ. Но при этом царь был дураком опасным, ибо на него волей судьбы была возложена ответственность за миллионы людей. Ответственность, которую он понимал по‑своему, глубоко искаженно и даже преступно. Николай II олицетворял собой давно изжившую себя форму правления и систему, которая в сложных и критических условиях была совершенно неспособна вырабатывать адекватные решения. Собственно те же самые процессы в это время шли и в других воюющих странах: Германии, Австро‑Венгрии и Турции. Великая война наглядно доказала нежизнеспособность монархии и торжество демократических форм правления.

22 ноября немцы взяли Бухарест – столицу Румынии. Половина страны, только недавно выступившей на стороне Антанты, оказалась в их руках. Кайзер Вильгельм II воспользовался этой победой и ровно через неделю на заседании рейхстага заявил о готовности Германии начать мирные переговоры. Как оказалось, для царя это был последний шанс прекратить бессмысленную войну. Однако шанс чисто теоретический, ибо после недавних обвинений в измене данный поворот был бы воспринят как убедительное доказательство. Вместо этого 12 декабря царь издал пафосный (в своем духе) приказ по армии, в котором объявил, что время для мира еще не наступило. Мол, враг «еще не изгнан» с русской земли, а Царьград и проливы «еще не захвачены».

Впрочем, мира в тот момент, как ни парадоксально, не желал никто из заинтересованных лиц! Царь и его сторонники считали, что только победа позволит сохранить империю и монархию в существующем виде, поэтому не допускали даже мысли о сепаратном мире. А оппозиция, напротив, боялась победы, так как это ослабило бы завоеванные ей позиции и могло размыть благоприятные условия для смены режима. Ну а для переворота создавались поистине идеальные условия! Трудное экономические положение, угроза революции и поражения на фронте представляли собой удобный предлог и аргумент, мол, «надо что‑то делать». Причем под благовидным, патриотическим предлогом, мол, «все для победы».

Монархисты тоже не дремали и также полагали, что «надо что‑то делать», «надо спасать царя и династию». Следствием этого стало долгожданное для многих убийство Распутина, успешно осуществленное в ночь на 17 декабря. «В 9 часов поехали всей семьей мимо здания фотографии и направо, к полю, где присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого в ночь на 17 декабря извергами в доме Ф. Юсупова, стоял уже опущенный в могилу», – записал в дневнике 21 декабря расстроенный царь. Однако ликвидация зловещего «старца» не столько помогла монархии, сколько нанесла еще один удар по ней. Крестьяне наивно считали Распутина «представителем народа» при царе, своего рода уполномоченным по правам бедных! А его убийство восприняли как «месть придворных», а то и вовсе еще одно доказательство всеобщей «измены».

Председатель Госдумы Михаил Родзянко и вовсе считал убийство Распутина «началом второй революции». «Видя, что легальная борьба с опасным временщиком не достигает цели, они решили, что их священный долг избавить царскую семью и Россию от окутавшего их гипноза, – писал он. – Но получился обратный результат. Страна увидела, что бороться во имя интересов России можно только террористическими актами, так как законные приемы не приводят к желаемым результатам… Результатом шума, поднятого возле этого дела, было то, что террористический акт стал всеми одобряться, и получилось внутреннее убеждение, что раз в нем участвовали близкие к царской семье лица и представители высших слоев общества, – значит, положение сделалось безысходным» [1].

Другие полагали, что данное событие явилось лишним убедительным доказательством дикости и отсталости России от Европы. «Хочется верить, что эта „темная“ смерть темного человека не пройдет бесследно для России, что очищающая сила смерти именно в этом моменте проявится как никогда, что эта смерть откроет наконец глаза тем, у кого они все еще упорно сомкнуты, – писал „Нижегородский листок“. – Хочется верить, что эта смерть развеет непостижимые для культурных умов чары, что сгущались на горе стране вокруг убитого „простеца“ и окружали его ореолом чего‑то властного, мистического, фатального. Эта „темная“ смерть, эта кошмарная ночь смертельной „освободительной“ расправы. Все это переносит нас из обстановки современной жизни к давно изжитым остальною Европой временам Средневековья. И жутко ощущается при этом вся нравственная незрелость нашей России, вся отсталость ее государственности, весь вопиющий культурный недорост нашего государственного строя». Так или иначе, многие верили, что убийство «темного человека» точно разделит историю на «до» и «после».

В то же время в монархистской среде в конце 1916 года саму Государственную думу стали все больше считать источником смуты и пораженчества. К примеру, правые газеты «Земщина» и «Русское знамя» обзывали парламент «заразным гнойником», «затхлым вертепом» и т. п. «Дума перестала быть государственным учреждением и является сбродом лиходеев, покушающихся на ниспровержение установленного основными законами государственного строя, – писало одно из этих изданий. – Таких лиходеев надлежит разгонять и сажать за решетки».

[1] Родзянко М. В. Указ. соч. С. 193–194.