Ряд обозревателей, включая некоторых исследователей в Китае, стали рассматривать перспективы будущего развития Соединенных Штатов и Китая в XXI веке через призму англо‑германского соперничества в XX веке. Для такого рода стратегических сопоставлений есть все основания. На очень поверхностном уровне Китай, как и имперскую Германию, можно назвать возродившейся континентальной державой, а Соединенные Штаты, подобно Англии, представляют собой прежде всего морскую державу, имеющую глубокие политические и экономические связи с континентом. Китай на протяжении своей истории оказывался гораздо сильнее большинства своих соседей. Но все они, вместе взятые, могли угрожать – и они это делали – безопасности империи. Как и в случае с объединением Германии в XIX веке, на рассуждения этих стран повлияло возрождение Китая как сильного, объединенного государства. В историческом плане такая система трансформировалась в баланс сил, основанный на равновесии угроз.

Может ли на смену угрозам прийти система стратегического доверия? Стратегическое доверие многими рассматривается как противоречие по своей сути. Специалисты по вопросам стратегии опираются на намерения предполагаемых противников только в ограниченной степени. Поскольку намерения подвержены изменениям. А суть суверенитета – это право принимать решения, на которые не оказывает влияния другая власть. Следовательно, некоторое количество угроз в зависимости от возможностей того или иного государства неотделимо от взаимоотношений суверенных государств.

Когда отношения становятся очень тесными, стратегические угрозы исключаются – такое вполне вероятно, хотя и случается весьма редко. В отношениях между государствами, выходящими на Северную Атлантику, стратегическая конфронтация даже не рассматривается. Военные структуры не направлены друг против друга. Подразумевается, что стратегические угрозы возникают за пределами Атлантического региона и с ними следует иметь дело сообща в рамках альянса. Споры между североатлантическими государствами, как правило, фокусируются на различиях в оценках международных проблем и средствах их урегулирования. Даже в самых неприятных случаях они считают это внутрисемейной ссорой. «Мягкая сила» и многосторонняя дипломатия – преобладающие инструменты внешней политики, а для некоторых западноевропейских государств военные действия категорически исключены из арсенала законных инструментов государственной политики.

В Азии, напротив, государства рассматривают себя как находящиеся в потенциальной конфронтации со своими соседями. Не то чтобы они обязательно планировали военные действия, просто они не исключают такую возможность. Если они слабы для самообороны, они стремятся стать частью системы союзов, предоставляющей дополнительную защиту, как в случае АСЕАН, Ассоциации юго‑восточных государств. Для стран, недавно освободившихся от иностранного колониализма, суверенитет – понятие абсолютное. Принципы вестфальской мирной системы здесь превалируют, и они гораздо сильнее, чем на том континенте, где эта система зародилась. Концепция суверенности рассматривается как главенствующая. Агрессия определяется как движение организованных военных подразделений через границы. Невмешательство во внутренние дела воспринимается как фундаментальный принцип межгосударственных отношений. При такой системе государств дипломатия занимается сохранением ключевых элементов баланса сил.

Международная система остается относительно стабильной, если уровень заверений, требуемый ее членами, достигается дипломатическим путем. Когда дипломатия больше не в состоянии справиться с этим делом, отношения все больше сосредотачиваются на военной стратегии – вначале в виде гонки вооружений, затем предпринимаются попытки достижения стратегического преимущества даже ценой конфронтации, в итоге заканчивающиеся войной.

Классическим примером самодвижущегося международного механизма является европейская дипломатия накануне Первой мировой войны, в то время, когда мировая политика, по сути, являлась европейской политикой, поскольку большая часть мира находилась в колониальном состоянии. Ко второй половине XIX века в Европе не велось крупных войн со времен наполеоновского периода, завершившегося в 1815 году. Европейские государства находились в примерном стратегическом равновесии, конфликты между ними не затрагивали собственно их существование. Ни одно государство не рассматривало другое в качестве непримиримого противника. Это давало возможность менять союзы. Ни одно государство не расценивалось как мощное настолько, чтобы установить гегемонию над другими. Любое усилие в этом направлении тут же вызывало коалицию против него.

Объединение Германии в 1871 году привнесло структурные перемены. До того времени Центральная Европа состояла из – сегодня в это даже трудно поверить – 39 суверенных государств разных размеров. Только Пруссия и Австрия могли бы считаться крупными державами в рамках европейского баланса сил. Многочисленные маленькие государства в некотором роде объединялись в рамках Германии в некоем механизме, действовавшем наподобие ООН в современном мире, так называемой Германской конфедерации. Германской конфедерации, как и Организации Объединенных Наций, было трудно выдвигать какие‑либо инициативы, однако периодически она сплачивалась и выступала с совместными действиями против того, что расценивалось как преобладающая опасность. Слишком разобщенная для совершения агрессии, но достаточно сильная для оборонительных действий, Германская конфедерация внесла большой вклад в поддержание равновесия в Европе.

Но не равновесием руководствовалась Европа, готовясь к переменам в XIX столетии. Все решал национализм. Объединение Германии отражало настроения века. А с течением времени это также привело к созданию атмосферы кризиса. Подъем Германии ослабил гибкость дипломатического процесса, усилив угрозу всей системе. Там, где когда‑то насчитывалось 37 маленьких государств и два сравнительно крупных государства, возникло одно политическое образование, объединившее 38 государств. Там, где прежде европейская дипломатия добивалась определенной гибкости за счет смены союзов среди великого множества государств, объединение Германии сократило возможные варианты союзов и привело к созданию государства, оказавшегося сильнее каждого из его соседей поодиночке. Именно по этой причине премьер‑министр Великобритании Бенджамин Дизраэли назвал объединение Германии более важным событием, чем Великая французская революция.

Теперь нарастившая силы Германия могла нанести поражение каждому из своих соседей поодиночке, хотя ей грозила бы большая опасность, если бы все крупные европейские государства объединились против нее. Поскольку отныне оставалось только пять крупных государств, варианты союзов стали ограниченными. У соседей Германии возник стимул к созданию коалиции друг с другом – особенно у Франции и России, так и поступивших в 1892 году, – а у Германии соответственно был предопределен стимул для уничтожения таких альянсов.

Кризис системы был заложен в самой ее структуре. Ни одна страна в одиночку не могла его избежать, и менее всего поднимающаяся держава – Германия. Но они могли избегать политики, способной обострить скрытые напряженности. Однако ни одна из стран этого не сделала, и уж тем более в очередной раз Германская империя. Тактика, избранная Германией для разрушения враждебных коалиций, оказалась совсем неумной и к тому же привела к плачевным результатам. Германия старалась использовать международные конференции для демонстративного навязывания своей воли их участникам. В соответствии с этой теорией униженная цель германского нажима будет чувствовать себя брошенной своими союзниками и после выхода из союза будет пытаться обеспечить себе безопасность в орбите Германии. Однако последствия оказались не такими, как они задумывались. Униженные страны (Франция, во время Марокканского кризиса 1905 года; Россия, из‑за Боснии и Герцеговины в 1908 году) укрепили свою решимость не поддаваться попытке покорения путем сплочения союзнической системы, которую Германия стремилась ослабить. К франко‑русскому альянсу в 1904 году присоединилась (неофициально) Великобритания, которую Германия обидела, выказав симпатии голландским поселенцам – противникам Великобритании в Англо‑бурской войне (1899–1902 годов). Кроме того, Германия бросила вызов владычеству Британии в морях, построив огромный флот в дополнение к тому, что уже представляло собой самую мощную сухопутную армию на континенте. Европа сползала в фактически биполярную систему, где уже не существовало гибкой дипломатии. Европейская политика превратилась в игру с нулевым исходом.

Может ли повториться ли история? Если бы у Соединенных Штатов и Китая случился стратегический конфликт, в Азии, несомненно, возникла бы ситуация, сравнимая с европейской структурой накануне Первой мировой войны, с созданием нацеленных друг против друга блоков, стремящихся подорвать или по крайней мере ограничить влияние и сферы интересов другой стороны. Но прежде чем мы начнем рассуждать о делах истории в сослагательном наклонении, давайте рассмотрим, как на самом деле действовало соперничество между Соединенным Королевством и Германией.

В 1907 году высокопоставленный дипломат из британского министерства иностранных дел Айра Кроу составил блестящий анализ европейской политической структуры и подъема Германии. Ключевой вопрос, поднятый им и имеющий актуальное значение сегодня, звучит так: стал ли причиной приведшего к Первой мировой войне кризиса подъем Германии, вызвавший нечто похожее на органическую реакцию отторжения при появлении новой и мощной силы, или он был вызван специфической политикой Германии, которой соответственно можно было бы избежать[1]. Что явилось причиной кризиса: возросшие возможности Германии или ее поведение?

Как посчитал в своем меморандуме, представленном в день нового, 1907 года Кроу, конфликт был заложен во взаимоотношениях. Он так охарактеризовал вопрос:

«В Англии, в частности, вызывает сочувствие и понимание то, что лучше всего с точки зрения Германии, на основе сходства в интеллектуальном и моральном плане, что естественным образом предполагает ее позитивное отношение, в интересах общего прогресса человечества, к тому, что способствует укреплению этой власти и влияния. Но при одном условии: должно быть уважение к индивидуальности других наций, одинаково ценных членов сообщества, с тем чтобы вместе работать во имя прогресса человечества, и тогда будут представлены равные возможности и полный простор для внесения своего вклада, в условиях свободы, в дело развития в направлении к высшим формам цивилизации»[2].

Однако в чем заключались истинные цели Германии? Было ли это естественной эволюцией германских культурных и экономических интересов по всей Европе и в мире, чему немецкие дипломаты выражали традиционную поддержку? Или же Германия стремилась к «общей политической гегемонии и господству на морях, угрожая независимости ее соседей и в конечном счете существованию Англии»[3]?

Кроу пришел к такому выводу: нет никакой разницы в том, какие цели афишировала Германия. Какой бы курс ни проводила Германия, «для Германии, несомненно, мудрым было бы построить такой мощный морской флот, какой она может себе позволить». Коль скоро Германия получит превосходство на морях, как считал Кроу, это само по себе – независимо от намерений Германии – будет объективно угрожать Великобритании и будет «несовместимо с существованием самой Британской империи»[4].

При обстоятельствах того времени официальные заверения ничего не значили. Что бы ни предпринимало германское правительство, результатом стала бы «такая же страшная угроза остальному миру, какая могла бы случиться в случае преднамеренного выхода на аналогичные позиции при помощи „злого умысла“»[5]. Даже если бы умеренные немецкие политики захотели продемонстрировать свои добрые помыслы, умеренная внешняя политика Германии могла на какой‑то стадии превратиться в сознательный план достижения гегемонии.

Судя по анализу Кроу, такого рода структурные элементы не допускали сотрудничества и даже доверия. Как с иронией отмечал Кроу, «будет справедливо сказать, что амбициозные планы против чьих‑либо соседей, как правило, не афишируются, поэтому отсутствие таких открытых заявлений и даже демонстрация безграничной и всеобщей политической филантропии сами по себе не являются убедительным доказательством существования или отсутствия неафишируемых намерений»[6]. А поскольку ставки были весьма высоки, то это «не было делом, в котором Англия могла бы идти на какие‑либо риски»[7]. Лондон обязан был предполагать самое худшее и действовать на основе этих оценок – по крайней мере до тех пор, пока Германия создавала свой крупный и бросающий вызов военно‑морской флот.

Другими словами, уже в 1907 году практически не оставалось пространства для дипломатии; вопрос стоял в том, кто в этом кризисе пойдет на попятную, а в случае невыполнения этого условия война становилась практически неизбежной. До начала Первой мировой войны оставалось семь лет.

Если бы Кроу довелось анализировать современную мировую арену, он мог бы сделать вывод, аналогичный тому, какой он сделал в своем докладе в 1907 году. Я попробую изложить эту версию, хотя она существенно отличается от моей собственной, поскольку она близка взглядам, которых придерживаются многие по обе стороны Тихого океана. Соединенные Штаты и Китай не совсем государства‑нации в континентальном понимании культурной самобытности. В историческом плане обе страны испытали ощущения универсальности на основе своих политических и экономических достижений и неукротимой энергии своих народов и их уверенности в своих силах. И китайское, и американское правительства часто ощущали тесную связь между своей национальной политикой и общими интересами человечества. Кроу мог бы предупредить о том, что, когда два таких образования сталкиваются друг с другом на мировой арене, не исключены значительные трения.

Какие бы намерения ни питал Китай, научная школа Кроу расценивала бы китайский «подъем» как несовместимый с позицией Америки в Тихоокеанском регионе и по интерполяции во всем мире. Любая форма кооперации могла бы рассматриваться как предоставление Китаю простора для наращивания своих возможностей, что в итоге привело бы к неизбежному кризису. Отсюда все описанные в главе 18 дебаты в Китае и вопрос о том, прекратит ли Китай «скрывать свои планы», перестанут играть какую бы то ни было роль с точки зрения анализа по модели Кроу: однажды он прекратит «не выпячиваться» (так утверждалось бы в анализе), а посему Америке следует сейчас действовать так, будто он уже это сделал.

Американские дебаты привносят идеологический аспект в основанный на балансе сил подход Кроу. Неоконсерваторы и другие активисты полагали бы, что демократические институты являются предпосылкой для доверительных отношений. По этой концепции недемократические общества уже по своей природе ненадежны и склонны к проявлению силы. Поэтому Соединенные Штаты обязаны оказать максимальное воздействие (в вежливой форме) или оказать давление, с тем чтобы внедрить институты плюрализма там, где их не существовало, особенно в странах, способных угрожать американской безопасности. В соответствии с такими концепциями смена режима представляет собой конечную цель американской внешней политики в делах с недемократическими обществами. Мир с Китаем является менее всего делом стратегии, речь больше идет об изменениях в китайском правлении.

Не следует полагать, что только западные стратеги делают анализ, рассматривающий международные дела как неизбежную борьбу за стратегическое превосходство. Китайские «триумфалисты» приводят почти идентичные аргументы. Главное отличие состоит в том, что их видение будущего заключается в возвышающейся державе, в то время как Кроу представлял Соединенное Королевство, отстаивая его достояние как страны статус‑кво. Примером такого жанра стала «Китайская мечта» Лю Минфу, которую мы обсудили в главе 18. С точки зрения Лю, не важно, как сильно Китай привержен «мирному подъему», все равно конфликт заложен в природе американо‑китайских отношений. Отношения между Китаем и Соединенными Штатами будут «состязанием марафонцев» и станут «дуэлью века»[8]. Более того, в этом соревновании, по сути, не будет победителя; единственной альтернативой полному успеху является унизительное поражение: «Если Китай в XXI столетии не сможет стать номером один в мире, не сможет стать главной державой, он неизбежно станет отставшим, который выбывает из строя»[9].

Ни американский вариант меморандума Кроу, ни более хвастливые анализы китайцев не получили поддержки своих правительств, но они предлагают подтекст более современного мышления. Если бы оценки таких взглядов взяла бы в качестве руководства к действию любая из сторон – понадобится только одна сторона, чтобы это стало неизбежностью, – Китай и Соединенные Штаты легко могли бы впасть в подобие эскалации напряженности, описанной в начале этого Заключения. Китай в таком случае попытался бы отбросить американскую мощь как можно дальше от своих границ, ограничил бы пределы действий американского военно‑морского флота и понизил бы вес Америки в международной дипломатии. Соединенные Штаты постарались бы объединить множество соседей Китая для создания противовеса его господствующему положению. Обе стороны начали бы подчеркивать свои идеологические разногласия. Взаимодействие еще больше осложнилось бы, поскольку понятия сдерживания путем устрашения и упреждающего удара не являются симметричными в отношениях между этими двумя сторонами. Соединенные Штаты более нацелены на подавляющую военную мощь, а Китай – на решающее психологическое воздействие. Рано или поздно та или иная сторона совершила бы просчет.

Если бы такая модель поведения устоялась, ее было бы очень трудно преодолеть. Соперничающие лагеря будут ассоциироваться в соответствии с определениями, данными ими самими. Суть описанного Кроу (а китайские триумфалисты и некоторые американские неоконсерваторы взяли его идеи на вооружение) заключается в кажущемся автоматизме. Если такая модель поведения будет создана, союзы – сформированы, круг возложенных на самих себя требований нельзя будет разорвать, особенно из‑за внутренних оценок.

Читающий меморандум Кроу не сможет не заметить, что цитировавшиеся специфические примеры взаимной вражды относительно тривиальны по сравнению с выводами, сделанными на их основе. Напомню, речь шла об инцидентах колониального соперничества в Южной Африке и спорах о поведении гражданских служащих. К враждебности привело не то, что было уже сделано. Причина крылась в том, что могло бы быть сделано. События превратились в символы, а символы получили собственный импульс. Нечего было урегулировать, поскольку система союзов, выступающих друг против друга, не имела вариантов для коррекции.

Такого не должно случиться в отношениях Соединенных Штатов и Китая, поскольку американская политика пока еще в состоянии не допустить подобного. Разумеется, если бы китайские политики настаивали на правилах игры в соответствии с меморандумом Кроу, Соединенные Штаты вынуждены были бы оказать сопротивление, что привело бы к нежелательному исходу.

Я очень подробно описал возможную эволюцию, стремясь показать – я осознаю реальные препятствия на пути отношений сотрудничества между США и Китаем, которые я рассматриваю как важные для глобальной стабильности и мира. «Холодная война» между двумя странами остановит прогресс для целого поколения по обе стороны Тихого океана. Споры распространятся на внутреннюю политику каждого региона, и именно тогда, когда вопросы ядерного нераспространения, окружающей среды, энергетической безопасности, изменений климата требуют глобального сотрудничества.

Исторические параллели по природе своей не могут быть точными. Но даже самые точные аналогии не способны обязать современное поколение повторять ошибки своих предшественников. В конце концов, итогом становится катастрофа для всех втянутых в конфликт, как победителей, так и побежденных. Нужно действовать с большой осторожностью, если не хочешь оказаться в ситуации, когда предсказанное сбывается. Но сделать это будет нелегко. Поскольку, как показал меморандум Кроу, одни только заверения не предотвратят подводных течений. Поскольку если какая‑то страна захочет достичь господства, разве не будет она раздавать заверения в своих мирных намерениях? Потребуются серьезные совместные усилия, включая неотрывное внимание высших руководителей, для выработки чувства подлинного стратегического доверия и сотрудничества.

Отношения между Китаем и Соединенным Штатами не могут – и не должны – становиться игрой с нулевым результатом. Для европейского руководителя времен кануна Первой мировой войны выбор состоял в следующем: успех одной стороны означал поражение другой, а понятие компромисса входило в противоречие с возбужденным общественным мнением. В ситуации с китайско‑американскими отношениями дело обстоит совсем по‑другому. Ключевые проблемы на международном фронте имеют глобальный характер. Достичь консенсуса может оказаться трудным делом, но конфронтация по этим проблемам обречена на провал.

Внутреннюю эволюцию главных игроков тоже не стоит сравнивать с ситуацией накануне Первой мировой войны. Когда мы говорим о подъеме Китая, предполагается, что необыкновенный скачок последних десятилетий будет проецироваться на неопределенное время в будущем. Что же касается Америки, то ее относительная стагнация предопределена. Но ни одна из проблем не занимает так сильно умы китайских руководителей, как проблема сохранения национального единства. Она до конца пронизывает часто пропагандируемую цель гармонии в обществе, чье достижение затруднено в стране, где прибрежные районы находятся на уровне передовых обществ, а во внутренних регионах сохраняется ситуация, схожая с положением в самых отсталых районах мира.

Китайское национальное руководство поставило перед своим народом целый перечень задач, необходимых для выполнения. В него входит борьба с коррупцией, названная президентом Ху Цзиньтао «беспрецедентно беспощадной задачей». (В борьбу с ней Ху был вовлечен на разных стадиях своей карьеры[10].) В него также входит «кампания по развитию западных районов», нацеленная на подъем бедных внутренних провинций, в трех из которых Ху когда‑то жил. В число объявленных ключевых задач входит также установление дополнительных связей между руководством и крестьянством, включая содействие проведению демократических выборов в деревне, а также расширение прозрачности политических процессов по мере превращения Китая в урбанизированное общество. В своей статье, написанной в декабре 2010 года и обсужденной в главе 18, Дай Бинго так обрисовал масштабы внутренних проблем Китая:

«По критериям Организации Объединенных Наций, определившей уровень жизни из расчета 1 доллар в день как нищенский, Китай на сегодня все еще имеет 150 миллионов человек, живущих ниже уровня бедности. Даже по доходу в расчете на душу населения в размере 1200 юаней, определяющему стандарт бедности, в Китае более 40 миллионов человек живет в бедности. В настоящее время 10 миллионов человек все еще не имеют доступа к электричеству, а проблема поиска работы ежегодно затрагивает 24 миллиона человек. В Китае огромное население и слабая база, развитие между городом и деревней неравномерно, промышленная структура нерациональна, не произошло коренных перемен с производительными силами, остающимися в неразвитом состоянии»[11].

Судя по описаниям китайских руководителей, внутренние проблемы страны гораздо сложнее, чем может содержаться в цитируемой как заклинание фразе «неумолимый подъем Китая».

При всей поразительности реформы Дэн Сяопина частично стремительный рост Китая в течение первых десятилетий можно объяснить тем, что Китаю повезло с созданием довольно удачного сочетания огромного числа молодой и в то время преимущественно необученной рабочей силы, «искусственным» путем отрезанной от мировой экономики в годы правления Мао Цзэдуна, и западных экономик, в целом богатых, полных оптимизма, имевших средства для финансирования и наличные для приобретения китайских товаров. Сейчас, по мере старения китайской рабочей силы и приобретения ею профессиональных навыков (что приводит к переносу основных рабочих мест в перерабатывающих отраслях в такие страны с меньшей заработной платой, как Вьетнам и Бангладеш) и вступлением Запада в период экономии, картина становится гораздо сложнее.

Демографическая проблема также входит в упомянутые задачи, стоящие перед страной. В Китае проживает стареющее быстрее всех в мире население, чему способствует рост уровня жизни и средней продолжительности жизни в сочетании с перекосами политики ограничения рождаемости (один ребенок в семье). Показатель по числу общего работоспособного населения, как ожидается, достигнет пика в 2015 году[12]. Начиная с этой даты сокращающееся число китайских граждан в возрасте от 16 до 64 лет должно будет содержать все возрастающее число стареющего населения. Демографические изменения будут неизбежны: к 2030 году число сельских рабочих в возрасте от 20 до 29 лет составит оценочно половину нынешнего уровня[13]. Предполагается, что к 2050 году половина населения Китая достигнет возраста 45 лет или старше, а четверть населения Китая, приблизительно равная всему нынешнему населению Соединенных Штатов, пребудет в возрасте 65 лет и старше[14].

Страна, сталкивающаяся с такими большими внутренними проблемами, не станет легкомысленно, и уже тем более бездумно, вступать в стратегическую конфронтацию или претендовать на мировое господство. Наличие оружия массового уничтожения и современных военных технологий с непредсказуемыми конечными последствиями в случае их применения определяет ключевое отличие нынешней ситуации от периода кануна Первой мировой войны. Начавшие ту войну руководители не понимали возможных последствий применения имевшегося в их распоряжении оружия. Современные руководители не питают иллюзий относительно разрушительного потенциала, который они способны развязать.

Самое сильное соперничество между Соединенными Штатами и Китаем, вероятнее всего, в социально‑экономической, а не в военной сфере. Если в обеих странах будут продолжаться нынешние тенденции в экономическом росте, состоянии финансов, расходах на инфраструктуру, инфраструктуру образования, то разрыв в развитии может оказать воздействие на их относительное влияние на третью сторону, в частности в Азиатско‑Тихоокеанском регионе. Но это перспектива, которую Соединенные Штаты в состоянии остановить собственными усилиями или, возможно, повернуть вспять.

Соединенные Штаты несут ответственность за сохранение конкурентоспособности и своей роли в мире. Они обязаны это сделать прежде всего ради своих традиционных убеждений, а не из‑за соперничества с Китаем. Укрепление конкурентоспособности больше американская идея, и не надо просить Китай решать ее за нас. Китай, претворяя в жизнь собственное понимание национальной судьбы, продолжит развитие своей экономики и будет по‑прежнему отстаивать широкий круг своих интересов в Азии и за ее пределами. Такая перспектива не потребует конфронтации, приведшей к Первой мировой войне. Она предполагает эволюционное развитие по многим направлениям, где Китай и Соединенные Штаты так же много сотрудничают, сколь и конкурируют.

Проблема прав человека найдет свое место в общем ряду взаимодействия. Соединенные Штаты не могут оставаться верными себе без подтверждения приверженности основным принципам человеческого достоинства и народного участия в управлении. Учитывая характер современных технологий, эти принципы не смогут быть ограничены национальными границами. Однако опыт показал – стремление навязывать их путем конфронтации, вероятнее всего, будет обречено на провал, особенно в стране с таким историческим представлением о себе, как Китай. Ряду американских администраций, последовательно сменявших друг друга, включая администрацию Обамы, находящуюся у власти первые два года, по существу, удавалось уравновешивать приверженность долгосрочным нравственным убеждениям и учет в каждом отдельном случае требований национальной безопасности. Основополагающий подход – обсужденный в предыдущих главах – остается в силе; вопрос о том, как добиваться нужного баланса, остается проблемой для каждого нового поколения руководителей с обеих сторон.

По традиции в конечном счете переходит один вопрос, который Соединенные Штаты и Китай могут на практике постоянно задать друг другу. Откровенный американский план организации порядка в Азии на основе сдерживания Китая или создания блока демократических государств для идеологического крестового похода вряд ли приведет к успеху – частично потому, что Китай является незаменимым торговым партнером для большинства соседей. По той же причине китайские попытки исключить Америку из азиатских экономических дел и вопросов безопасности встретят аналогичное серьезное сопротивление со стороны почти всех азиатских государств, боящихся последствий доминирования в регионе одной державы.

Более подходящим понятием, чем партнерство, для характеристики китайско‑американских отношений следует считать понятие «совместной эволюции», то есть ситуацию, когда обе страны работают над своими внутренними первоочередными задачами, сотрудничая там, где это возможно, и строя свои отношения так, чтобы минимизировать возможность возникновения конфликтов. Ни одна сторона не поддерживает все цели другой или не рассчитывает на полное единство интересов, но обе стороны стараются находить и развивать взаимодополняющие интересы[15].

Соединенные Штаты и Китай должны пытаться поступать так ради своих народов и глобального процветания. Каждая из стран слишком велика, чтобы над ней могла доминировать другая. Именно поэтому ни одна из них не способна определить условия своей победы в случае войны или в конфликте типа времен «холодной войны». Им необходимо задаваться вопросом, точно не возникавшим во времена меморандума Кроу: куда нас приведет конфликт? Случилось ли это от недостатка проницательности с обеих сторон, когда поддержание равновесия превратилось в механический процесс, без оценки того, где окажется мир, если маневрирующий гигант ошибется курсом и столкнется? Кто из лидеров, командовавших международной системой, приведшей к Первой мировой войне, не сделал бы ход назад, если бы он знал, как будет выглядеть мир в конце войны?

[1] Кроу знал предмет с позиций обеих сторон. Он родился в Лейпциге, его отцом был британский дипломат, матерью – немка. Он перебрался в Англию только в возрасте 17 лет. Его жена была немецкого происхождения. Даже будучи преданным слугой короны, Кроу сохранял культурные и семейные связи с европейским континентом. Michael L. Dockrilland Brian J. С. McKercher, Diplomacy and World Power: Studies in British Foreign Policy, 1890–1951 (Cambridge: Cambridge University Press, 1996), 27.

[2] Eyre Crowe, «Memorandum on the Present State of British Relations with France and Germany» (Foreign Office, January 1, 1907), in G.P Gooch and Harold Temperley, eds., British Documents on the Origins of the War, vol. 3: The Testing of the Entente (London: H. M. Stationery Office, 1928), 406.

[3] Там же. С. 417.

[4] Там же. С. 416.

[5] Там же. С. 417

[6] Там же. С. 407.

[7] Там же.

[8] Philip C. Saunders, «Will China's Dream Turn into America's Nightmare?» China Brief , no. 7 (Washington, D.C.: Jamestown Foundation, April 1, 2010): 10 (цитируется Liu Mingiu Global Times article).

[9] Liu Mingiu, Zhongguo meng. hou meiguo shidai de daguo siweiyu zhanlue dingwei [China Dream: Great Power Thinking and Strategic Posture in the Post‑American Era] (Beijing: Zhongguo Youyi Chuban Gongsi, 2010), 24; Chris Buckley, «China PLA Officer Urges Challenging U. S. Dominance», Reuters, February 28, 2010, размещено по адресу http://www.reuters.com/article/2010/03/01/us‑china‑usa‑military‑exclusiveidUSTRE6200P620100301.

[10] Richard Daniel Ewing, «Hu Jintao: The Making of a Chinese General Secretary», China Quarterly 173 (March 2003): 29–31.

[11] Dai Bingguo, «Persisting with Taking the Path of Peaceful Development» (Beijing: Ministry of Foreign Affairs of the People's Republic of China, December 6, 2010).

[12] Adele Hayutin, «China's Demographic Shifts: The Shape of Things to Come» (Stanford: Stanford Center on Longevity, October 24, 2008), 7.

[13] Ethan Devine, «The Japan Syndrome», Foreign Policy (September 30, 2010), доступно на http://www.foreignpolicy.com/articles/2010/09/30/the_japan_syndrome.

[14] Hayutin, «China's Demographic Shifts», 3.

[15] Cm. Joshua Cooper Ramo, «Hu's Visit: Finding a Way Forward on U.S.‑China Relations», Time (April 8, 2010). Рамо берет на вооружение концепцию параллельной эволюции из сферы биологии для выработки формулировок, разъясняющих характер американо‑китайских отношений.