Еще до открытия Америки торговля начала оправляться от экономических потрясений XV века. Некоторые ученые спорят о том, что это было вызвано улучшением доступа на рынки Западной Африки, а также ростом производства на золотых шахтах на Балканах и по всей Европе. Это могло стать возможным из‑за технологических достижений, которые помогли открыть новые запасы драгоценных металлов. Есть мнение, что после 1460 года в Саксонии, Богемии, Венгрии и Швеции производство серебра выросло в 5 раз[1]. Другие ученые указывают на тот факт, что сборы налогов стали более эффективными во второй половине XV века. Экономический спад заставил запомнить, что налоговую базу нужно контролировать более тщательно. Это привело к тому, что позже назвали «возрождением монархии». Централизация стала важна как с финансовой, так и с социальной и политической точки зрения[2].

Судя по заметкам корейского путешественника, в конце XV века увеличилась и скорость торговли. В порту Сучжоу, примерно в семидесяти милях от Шанхая, корабли собирались «как тучи», писал Чо Пу, ожидая погрузки «шелка, кисеи, золота, серебра, драгоценных металлов и ремесленных товаров» для отправки на новые рынки. Город был полон богатыми торговцами и мог похвастаться хорошими условиями для жизни. «Люди живут в роскоши», – писал он с завистью, отмечая, что «кварталы рынков разбросаны как звезды» в этой богатой и плодородной земле[3].

Хотя это и было перспективно, ключевые рынки находились не в гаванях китайского побережья Тихого океана, а в тысячах миль оттуда, на Иберийском полуострове.

Решение состояло из двух частей. Постепенный экономический подъем в Европе во второй половине XV века стимулировал спрос на предметы роскоши. Огромные запасы богатств из Нового света отправлялись в Испанию. В Севилье золото и серебро «складировали как зерно» на таможне, что побудило к строительству новых зданий, которые могли принять еще большее количество товаров, чтобы их можно было надлежащим образом обложить налогами[4]. Один из наблюдателей писал о своем изумлении при виде того, как разгружали подошедший флот. За один только день он увидел 332 телеги, полные серебра, золота и драгоценных жемчужин, которые должны были быть учтены. Через шесть недель он увидел еще 686 телег драгоценных металлов. Их было так много, писал он, что «склады не могли вместить все, и часть вываливалась во двор»[5].

Огромный успех путешествия Колумба через Атлантику совпал с впечатляющим успехом другой морской экспедиции, которая была не менее амбициозной. Когда в Испании начали зарождаться опасения, что все попытки Колумба найти путь в Азию – это всего‑навсего дорогостоящая ошибка, был собран еще один флот, готовый отправиться в путь. Команду Васко да Гамы перед отплытием принял сам король Португалии Мануэль I. Подчеркнуто пренебрегая недавними открытиями по ту сторону Атлантики, суверен дал да Гаме задание «найти новый путь в Индию и страны рядом с ней». При этом, продолжал он, «вера в Господа нашего Иисуса Христа будет провозглашена в новых королевствах и владениях, которые мы вырвем из лап неверующих – мусульман». При этом он рассчитывал на определенную выгоду. Разве не чудесно было бы, думал он, получить богатства Востока, воспетые авторами античности? Венеция, Генуя, Флоренция и другие великие города Италии получили существенную выгоду от торговли с Востоком. При этом португальцы понимали, что они находятся не только не с той стороны мира, но даже не с той стороны Европы[6].

Все изменилось после рискованной экспедиции Васко да Гамы. Когда корабли достигли Южной Африки, команду постигло разочарование: живущие здесь люди были одеты в шкуры, носили ножны прямо на гениталиях, а основной едой им служило мясо морских котиков, газелей и корни съедобных растений.

Однако более важным было то, что, когда им показали образцы корицы, гвоздики, жемчуга, золота «и многое другое», «стало ясно, что они не имеют о них ни малейшего понятия»[7].

Когда Васко да Гама обогнул мыс Доброй Надежды и устремился на север, удача повернулась к нему лицом. В районе Малинди он нашел не только путь на Восток, но и опытного штурмана, который предложил ему помочь с мусонными ветрами и показать путь в Индию. В конце путешествия, длившегося 10 месяцев, Васко да Гама бросил якорь в порту Калькутты[8]. Он преуспел там, где не справился Колумб, и нашел морской путь в Азию.

Там уже были общины торговцев из мест, близких к Португалии. Первым делом прибывшие услышали родную речь. «Черт побери!» – проорал один из двух мусульманских торговцев, которые говорили на испанском языке и генуэзском диалекте. – Что вас сюда привело?!» После обмена любезностями то, что они сказали дальше, было просто музыкой для его ушей: «Вам очень повезло, просто очень! Здесь полно рубинов, полно изумрудов! Вы должны возблагодарить Господа за то, что он привел вас в эту богатую землю!»[9]

Тем не менее португальцы, как и Колумб, старались понять, что же они увидели. Храмы со статуями индуистских богов в коронах они приняли за церкви, украшенные изображениями христианских святых, а воду, используемую для ритуалов очищения, за святую воду[10]. Рассказы о том, как Святой Фома, один из учеников Христа, добрался до Индии и обратил большое количество народу в христианство, долго ходили по всей Европе, спровоцировав множество ошибочных выводов, и Васко да Гама должен был знать о них. По крайней мере, о том, что большое количество христианских кораблей готовилось к войне с исламским миром. Большая часть того, что рассказывали о Востоке, оказалась заблуждением или просто ложью[11].

После переговоров заморин, правитель Калькутты, дополнительно переговорил лично с да Гамой и попросил объяснить, почему, если король Португалии действительно обладает невероятными богатствами, превосходящими богатства всех царей мира, как говорит ему адмирал, он не может предоставить доказательства. Когда придворные заморина увидели преподнесенные ему коллекции шляп, умывальников, несколько нитей коралла, сахар и мед, они рассмеялись вслух. Даже самый нищий торговец из Мекки не станет обижать своего правителя такими жалкими дарами, сказали они[12].

Напряжение нарастало. Португальцы обнаружили, что все их движения ограничены и находятся под пристальным вниманием большого контингента охраны, «вооруженной мечами, боевыми топорами, щитами, луками и стрелами». Да Гама и его люди опасались худшего, пока, в конце концов, внезапно заморин не объявил, что разрешает португальцам выгрузить товары и начать торговлю. Они запаслись специями и различными товарами, чтобы показать, что обнаружили в своей поездке. То, что они привезли домой, изменило мир.

Возвращение да Гамы после двухлетнего эпического путешествия отмечали с размахом. Во время церемонии в Лиссабонском соборе, чтобы отметить его успех, Васко открыто сравнивали с Александром Великим. Это сравнение было охотно воспринято и часто использовалось писателями, причем не только в Португалии, чтобы описать открытие неизведанного мира Востока[13].

То, что он добрался до Индии, было большим достижением для короля Мануэля, который немедленно отписался Фердинанду и Изабелле (своим тестю и теще), расхваливая свои достижения. С нескрываемым удовольствием он писал о том, что его люди привезли «корицу, гвоздику, имбирь, мускатный орех и перец», а также другие специи и растения, «множество драгоценных камней всех видов, включая рубины и многое другое». «Несомненно, – добавил он радостно, – Ваши Величества будут рады это услышать»[14]. Колумб говорил о возможностях, а да Гама добился результата.

Тем не менее правители Испании получили некоторое утешение. После первой экспедиции через Атлантику Фердинанд и Изабелла просили у папы разрешения объявить все территории, обнаруженные за Атлантикой, территорией Испании. То же самое было сделано и в отношении португальских экспедиций в Африку в XV веке. Не менее четырех папских булл было выпущено в 1493 году. Это определяло, как следует поступать со вновь открытыми территориями. После долгих препирательств о том, где именно провести линию, к 1494 году условия были согласованы. Был подписан Тордесильясский договор, который установил границу в 370 лиг за пределами островов Кабо‑Верде. Как гласил договор, в указанном океане должна была быть проведена прямая линия, соединяющая север и юг от полюса до полюса, от Арктики до Антарктики. Все, что к западу, будет принадлежать Испании, а к востоку – Португалии[15].

Через 13 лет значение соглашения стало окончательно ясно. К 1520 году португальские корабли проводили исследования дальше на восток, чтобы добраться до Малакки, Островов пряностей и Гуанчжоу. Испанцы тем временем не только поняли, что открыли два новых континента, но и при помощи невероятного моряка, который пересек Тихий океан и добрался до Островов пряностей (Молуккских островов), ухитрились совершить первое беспрецедентное кругосветное путешествие. Была некоторая ирония в том, что человек, возглавивший миссию, был португальцем, которого нанял на службу испанец, пожелавший профинансировать путешествие на Острова пряностей, и захватил эти земли не для своей родины, а для соседней страны‑противника[16]. Когда Фернао ди Магальяйнш, более известный как Фердинанд Магеллан, отправился в эту эпическую экспедицию в 1519–1520 годах, Португалия и Испания вновь сели за стол переговоров, чтобы согласовать границу в Тихом океане, которая соответствовала бы той, что уже начертили в Атлантике. Два соседа по полуострову разделили между собой земной шар. Они получили на это благословение от папы, а значит, и от Бога[17].

Остальной части Европы теперь оставалось лишь мириться со все возрастающим богатством и влиянием Испании и Португалии. Новости от да Гамы, который вернулся домой в 1499 году, были восприняты в Венеции со смесью шока, огорчения и истерики. Обнаружение морского пути в Индию через Южную Африку означало конец для этого города[18]. По словам Джироламо Приули, то, что Лиссабон заберет у Венеции корону коммерческого центра Европы, было неизбежно. «Нет никаких сомнений, – писал он, – что венгры, немцы, фламандцы и французы, а также все те, кто привык приезжать в Венецию за специями, теперь станут ездить в Лиссабон». Для Приули причины были очевидны. Все знали, писал он в своем дневнике, что для того, чтобы попасть в Венецию, товары проходили огромное расстояние и множество перевалочных пунктов, в которых нужно было уплачивать налоги и сборы. При перевозке товаров морем португальцы могли назначить хорошую цену, с которой венецианцам будет сложно конкурировать. Цифры говорили сами за себя: Венеция была обречена[19]. Остальные пришли к тем же выводам. Гвидо Детти, флорентийский купец, обосновавшийся в Португалии в начале 1500‑х годов, был твердо уверен, что венецианцы потеряют контроль над поставками из‑за того, что не могут предложить товары, соответствующие уровню привезенных по морю в Лиссабон.

Жителям Венеции, говорил он с иронией, придется вернуться к занятию рыбной ловлей. Город возвратится в лагуну, из которой он вышел[20].

Однако слухи о кончине Венеции были неуместны, по крайней мере, в краткосрочной перспективе. Более трезвые умы говорили о том, что путешествие по морским путям не может обходиться без определенных рисков. И многие португальские суда действительно никогда не вернулись домой. Согласно докладу Винченцо Кверини Сенату в 1506 году, менее половины из 114 судов, которые проходили через южное окончание Африки, вернулись домой в целости: «Девятнадцать из них утеряны наверняка, почти все груженные специями, судьба остальных сорока неизвестна»[21].

Венецианцы отправили послов в мусульманский Египет. Они хотели обсудить варианты сотрудничества, действия против португальцев, совместные военные операции и даже, предвидя сооружение Суэцкого канала несколько столетий спустя, размышляли о создании водного пути до Красного моря, который позволит проводить «сколько угодно судов»[22].

Хотя португальцы были уверены, что операции против них на Красном море и побережье Индии в начале XVI века были результатом усилий большого союза под управлением Венеции, на самом деле египтянам требовался лишь небольшой толчок для того, чтобы попытаться самостоятельно установить контроль над морскими путями. Увеличение числа португальских судов было нежелательно, и не в последнюю очередь потому, что вновь прибывшие были очень агрессивны. Однажды Васко да Гама лично захватил корабль с сотнями мусульман, возвращавшихся в Индию после паломничества в Мекку. Не обращая внимания на крайне щедрые предложения заплатить выкуп за тех, кто был на борту, он приказал поджечь корабль. По признанию одного из очевидцев, это было ужасно: «Я буду помнить, что случилось тогда, все свою жизнь». Женщины достали свои украшения и молили о спасении от пламени и волн, в то время как другие поднимали повыше своих детей в надежде спасти их. Да Гама наблюдал за происходящим бесстрастно, «жестоко и без малейшей жалости», пока все пассажиры и члены экипажа не утонули на его глазах[23].

Атаки на порты и стратегически важные места стали тревожными симптомами для Египта. Джидда, порт в Мекке, был атакован в 1505 году, а вскоре после этого Мускат и Калхат, ключевые точки Персидского залива, были разграблены, а мечети в них сожжены дотла[24]. Беспокоил также и тот факт, что португальцы начали думать об условиях создания сети до самого Лиссабона.

Не было ничего важнее, заявлял командор и исследователь Франсиско де Алмейда в 1505 году, «чем иметь замок в устье Красного моря или поблизости от него». Теперь же это означало, что «индусам пора избавиться от дурацкой идеи, что они могут торговать с кем‑то кроме нас»[25].

Столкнувшись с такой жестокостью и позерством, эскадроны под командованием султана Каира отправились патрулировать Красное море, получив приказ действовать при необходимости[26]. Некоторые португальские командующие решили, что необходимо сменить тактику. Как было сообщено королю Португалии, их корабли подвергались бессмысленной опасности. Было бы гораздо лучше избавиться от крепостей в провокационных локациях, например, на острове Сокотра в устье Красного моря, а вместо этого установить теплые отношения с Египтом[27].

Первоначальный всплеск исследований португальцев сопровождался самодовольством, насилием и жестокостью. Прошло совсем немного времени, страсти поутихли и первоначальные разговоры о торжестве христианства и об упадке ислама уступили более оптимистичным и реалистичным настроениям. Вместе с неограниченными коммерческими возможностями пришло более спокойное отношение к исламу, индуизму и буддизму. Так же как и в государствах крестоносцев, когда буря утихала, подавленные меньшинства должны были установить рабочие отношения для выживания.

Это была палка о двух концах. Правители Индии, а также таких мест, как Макао и Малайский полуостров, были готовы конкурировать друг с другом, создавая для европейских торговцев все лучшие торговые условия, чтобы удостовериться, что деньги пойдут им, а не их соперникам[28]. В этой связи в интересах каждого было попытаться сгладить различия в религиях. Тем не менее еще находились те, кто вынашивал грандиозные планы. Как размышлял Альфонсо де Альбукерке, захват Малакки означал, что «Каир и Мекка будут уничтожены, а Венеция не сможет получить никаких специй, кроме тех, которые можно купить в Португалии». Кроме того, он поставил на уничтожение мусульманского населения города, но добился лишь нарушения торговли и увеличения враждебности и недоверия[29]. Правящая семья отступила, создав новые султанаты в Пераке и Джохоре, которые обеспечили лидерство в условиях непрерывной конкуренции с европейскими державами[30].

Однако в отличие от Северной и Южной Америки открытие маршрутов на Восток стало историей сотрудничества, а не завоевания. Результатом стал огромный рост торговых потоков с запада на восток.

Поскольку Европа буквально сгибалась под тяжестью богатств, вывезенных с Американских континентов, возможность оплачивать предметы роскоши из Азии резко возросла. Очень скоро магазины Лиссабона, Антверпена и других торговых центров Европы ломились от китайского фарфора и шелков[31]. До сих пор наиболее важным товаром для импорта, с точки зрения количества и спроса, были специи. Перец, мускатный орех, гвоздика, ладан, имбирь, сандаловое дерево, кардамон и куркума очень высоко ценились в приготовлении еды в Европе со времен Римской империи. Эти ингредиенты ценили как за то, что они меняли вкус безвкусных продуктов, так и за их медицинский эффект.

Корица, например, считалась полезной для сердца, желудка, головы и якобы помогала при лечении эпилепсии и паралича. Масло мускатного ореха считалось полезным при лечении диареи, тошноты и самой обычной простуды. Кардамоновое масло успокаивало кишечник и помогало уменьшить метеоризм[32]. В одном из арабских пособий, написанном в Средиземноморье примерно в тот период, в главе под названием «Предписания для увеличения размеров маленьких членов для того, чтобы сделать их великолепными» автор советовал натирать интимные места смесью меда и имбиря. Эффект должен был быть просто ошеломительным и доставлять такое удовольствие, что сексуальный партнер «больше никогда не отпустит»[33].

Борьба за то, чтобы поставлять товары на эти новоявленные рынки, была свирепой. Несмотря на панику, которую вызвала в Венеции первая экспедиция Васко да Гамы, долгосрочные торговые маршруты не заменишь в одночасье. Во всяком случае, пока они процветали за счет повышения спроса в Европе. Тогда, в отличие от нашего времени, покупателей совершенно не интересовало, как товар попал на рынок. Главное, что их интересовало, – это цена.

Торговцы ревностно следили друг за другом, записывая, кто, что и за какую цену продавал. Португальцы нанимали торговцев, например Мэтью Бекудо из Леванта, чтобы они следили за тем, какие караваны и с какой охраной прибывают из Египта и Дамаска по суше и по морю, и докладывали о количестве товаров, которые они везли. Слухи о плохих урожаях, о кораблях, теряющихся вместе с грузом, или политической нестабильности могли влиять на цены буквально каждый день, и это делало спекуляцию нелегким занятием.

Колебания в поставках могли возникнуть в зависимости от того, когда именно флот отправлялся за товаром, и это могло сильно пошатнуть рынок. Предпочтение отдавалось торговцам из Восточного Средиземноморья, так как они обладали более полной информацией и не зависели от рискованного маршрута, огибающего африканский континент[34].

В то же самое время выбирать, куда именно инвестировать средства, было достаточно нервным занятием. В 1560 году Алессандро Магно, юный торговец из Венеции, с волнением наблюдал, как в течение нескольких дней цена на перец в Александрии поднялась на 10 %. Это побудило его отказаться от всех текущих сделок и переключиться на инвестиции в гвоздику и имбирь. Было очень важно не попасть в пузырь, который мог не только стоить ему прибыли, но и лишить капитала. Его эффективность как посредника зависела от возможности покупать правильные товары по тем ценам, которые могли заплатить его покупатели[35].

С миллионами фунтов специй, прежде всего перца, которые привозили в Европу каждый год, элитный бизнес быстро превратился в часть культурного и коммерческого мейнстрима, который приводили в движение предложение и спрос. Возможность получения прибыли объясняет, почему португальцы хотели создать собственный Шелковый путь, установив цепь портов, соединяющих Лиссабон с побережьем Анголы, Мозамбика и Восточной Африки, а также сеть торговых станций с постоянными поселениями, разбросанными от Индии до Малаккского пролива и Островов пряностей. И в этом они достигли определенного успеха. Когда после экспедиции Васко да Гамы прошло несколько десятилетий, значительная часть государственных доходов Португалии приходилась на продажу специй[36].

Португальцы сталкивались с определенными проблемами, не в последнюю очередь потому, что остальные также не хотели упустить свою долю на рынке. В 1517 году после периода волнений на Ближнем и Среднем Востоке османы захватили контроль над Египтом и стали господствующей силой Восточного Средиземноморья и основной угрозой Европе. «Теперь, когда самый свирепый турок захватил Египет и Александрию и всю восточную часть Римской империи, – писал папа Лев X, – он будет жаждать захватить не только Сицилию и Италию, но и весь мир»[37].

Ощущение угрозы усилилось в результате военных успехов османов на Балканах и их продвижения в глубь Европы. Близилось столкновение, писал великий философ Эразм в письме другу в первой половине XVI века, которое решит судьбу мира, так как мир не может выдержать два солнца на одном небосводе.

Будущее, которое он предсказал, должно было принадлежать или мусульманам, или христианам. Мир не мог принадлежать и тем, и тем одновременно[38].

Эразм был неправ, так же как и его коллеги из османского мира, которые были не менее прямолинейны в своих предсказаниях, утверждая, что «так как может быть только один Бог на небе, также может быть только одна империя на земле»[39]. Смертельного сражения не произошло, даже несмотря на то что огромная армия, которая дошла до Венгрии и Центральной Европы в 1526 году, посеяла панику после турецкого успеха в битве против объединенных сил Запада при Мохаче на юге Венгрии. Далее последовало напряженное и длительное соперничество, которое вылилось в Индийский океан, Красное море и Персидский залив.

Полные энтузиазма, османы принялись укреплять свои торговые позиции в Азии. Была создана сеть торговых агентов, а вдоль побережья Средиземного моря, Красного моря и Персидского залива были восстановлены защитные крепости. Усовершенствование дорог, ведущих из залива в глубь континента через Басру и Левант, сделало их более надежными, безопасными, а передвижение быстрым, и португальцы стали пользоваться ими для сообщения с Лиссабоном[40].

Это было тем более удивительно, что османы регулярно нападали на португальцев. Османы начали крупное наступление на португальские крепости в Диу на северо‑западе Индии в 1538 году и предприняли серию атак на португальские корабли[41]. Морской капитан по имени Сефер имел такой успех в середине XVI века, что за его голову была назначена награда. Османы становились все богаче за счет трофеев, отобранных у португальцев. Один европейский капитан заметил, что флот Сефера становится все больше, а учитывая, какой успех он имел при небольшом количестве кораблей, капитан восклицал: «Сколько же неприятностей доставит он (нам) сейчас и сколько сокровищ отправит (домой), когда в один прекрасный день у него будет 30 кораблей?»[42] Османы показали себя грозными соперниками. В 1560 году португальский наблюдатель писал, что в Александрию (самый важный центр торговли товарами с Востока) каждый год доставляли миллионы фунтов специй, и неудивительно, что «так мало товаров доходит до Лиссабона»[43].

К этому времени доходы от торговли специями уже постепенно пошли на спад, и это сподвигло некоторых португальцев отказаться от этого бизнеса и инвестировать в другие азиатские товары и продукты, в основном хлопок и шелк. Эта переориентация произошла примерно в конце XVI века, когда Европа закупала впечатляющие объемы текстиля[44]. Некоторые исследователи того времени предположили (и современные ученые с ними согласны), что это был результат высокого уровня коррупции среди португальских чиновников, которые занимались торговлей специями, а также слабости решений короны в том, что касается непомерно высоких налогов на импорт и установления неэффективной торговой сети в Европе. Османам удалось оказать давление на португальцев и их доходы[45].

В основе противостояния в Индийском океане и других местах была конкуренция за получение максимальных налоговых сборов за товары, которые везли платежеспособным покупателям Европы. Османы получали с этого хорошие дивиденды. Центральная казна в Константинополе буквально разбухла в условиях увеличившегося потока товаров через порты в Красном море, Персидском заливе и Средиземноморье, хотя растущий спрос на домашнем рынке тоже сыграл свою роль в увеличении государственных доходов[46]. В ходе XVI века значительно вырос объем денежных переводов, что, в свою очередь, подстегнуло социальные и экономические перемены не только в городах, но и в сельской местности[47].

Золотой век наступил не только в Европе. В османском мире, от Балкан до Северной Африки, осуществлялись масштабные программы строительства, финансируемые за счет увеличивающихся налогов. Один из самых впечатляющих проектов был разработан Синаном, главным архитектором при дворе Сулеймана Великолепного (годы правления 1520–1566), одно имя которого отражает дух времени. Синан построил более 80 больших мечетей, 60 медресе, 32 дворца, 17 хосписов и 3 больницы, а также множество мостов, акведуков, бань и складов в течение правления Сулеймана и его сына Селима II. Мечеть Селимие была построена в Эдирне (сейчас это северо‑запад Турции) между 1564 и 1575 годами и является прекрасным образчиком архитектурной и инженерной смелости, достойной восхищения всего человечества, как гласил источник XVI века. Кроме того, это было серьезное религиозное заявление: «люди всего мира» говорили, что невозможно построить купол, настолько же большой, как в соборе Святой Софии в Константинополе, «в землях ислама». Мечеть в Эдирне доказала, что они были неправы[48].

Персы тоже стали вкладывать большие деньги в строительство и изобразительное искусство, которое могло конкурировать с европейским искусством. Под управлением династии Сефевидов возникла новая империя, которая была создана из осколков царства Тимуридов, расколотого после смерти Тимура в начале XV века. Она достигла своего пика во время правления шаха Аббаса I (годы правления 1588–1629). Под его руководством была проведена поразительная реконструкция Исфахана (сейчас это центральная часть Ирана). Старые рынки и мрачные улицы были заменены магазинами, банями и мечетями, построенными в соответствии с тщательно разработанным планом. Обширные ирригационные работы гарантировали, что в новом Исфахане будет достаточно воды. Самым важным достоянием стал Накш‑е Джахан, «сад – украшение мира», шедевр садового дизайна в самом сердце города. Там же была построена великолепная Мечеть шаха – Масджид‑и‑Шах. Так же как и мечеть в Эдире, она должна была стать драгоценным камнем среди мечетей исламского мира. Как отмечал современный автор, шах сделал Исфахан «подобным райским кущам, с парками, благоухающими цветами, прекрасными ручьями и садами»[49].

Литература, каллиграфия и изобразительное искусство, особенно миниатюра, процветали в культуре, которая обладала самосознанием, интеллектом, любопытством и испытывала международные влияния. Трактаты описывали, как создать хорошее произведение искусства, например Qānūn al‑Ṣuvar, трактат, который рассказывает о создании изящных стихов. Автор трактата предупреждает читателя, что можно овладеть искусством живописи, но «чтобы овладеть этим мастерством (стихосложение), требуется природный талант»[50].

Процветание открыло новые горизонты: монахи‑кармелиты в Исфахане подарили шаху персидский перевод «Книги псалмов», который он принял с благодарностью. Папа Павел V прислал набор средневековых иллюстраций из Библии, которые настолько понравились шаху, что он заказал персидские комментарии к рисункам. В это же время местные евреи сделали копию Торы на персидском языке, правда, с использованием иврита. Все это свидетельствовало о религиозной терпимости, царящей в Персии[51].

Османская и Персидская империи находились на подъеме в связи с резким повышением транзитных налогов и импортных пошлин на товары, которые везли дальше на восток, и, конечно, на местные продукты и товары, на которые был большой спрос среди богачей Европы, начиная с королевских дворов и заканчивая зажиточными фермерами. Однако хотя Ближний Восток и получал хорошую выгоду от потоков золота, серебра и других сокровищ, которые рекой текли через Атлантику с Американских континентов, главными выгодоприобретателями были те места, где производили большинство товаров: Индия, Китай и Центральная Азия.

Европа стала клиринговой палатой для сокровищ, которые поступали из потрясающе богатых мест, таких как шахты Потоси высоко в Андах (сейчас это Боливия). Это было самое крупное месторождение в истории, которое более столетия давало больше половины мирового запаса серебра[52]. Новые технологии добычи металла, основанные на методе ртутной амальгамации, сделали процесс добычи дешевле, быстрее и даже прибыльнее[53]. Это открытие способствовало возможному ускорению процесса перераспределения ресурсов из Южной Америки на Иберийский полуостров и дальше, в Азию.

Драгоценный металл плавили и использовали для чеканки монет, которые и отправляли на Восток в невероятных количествах. С середины XVI века сотни тонн серебра экспортировались в Азию каждый год, чтобы оплатить желанные восточные товары и специи[54]. Список покупок из Флоренции 1580‑х годов показывает, насколько выросли аппетиты. Великий герцог Франческо Медичи предоставил солидный капитал Филиппо Сассетти, флорентийскому торговцу, который собирался отправиться в Индию, наказав ему закупить целый ряд экзотических товаров. В должное время герцог получил накидки, ткани, специи, семена и восковые модели растений (персональное увлечение великого герцога и его брата, кардинала Фердинанда), а также целый ряд лекарств, включая средство от укусов ядовитых змей[55]. Такое любопытство было широко распространено среди влиятельных и культурных людей того времени.

Европа и Ближний Восток буквально оживились и сверкали от сокровищ, найденных на американских континентах и вдоль побережья Африки. Но ни одно место не сияло ярче Индии. Период обогащения Европы, последовавший за путешествием Колумба через Атлантику, совпал с периодом объединения владений, которые распались после смерти Тимура. В 1494 году Бабур, один из его преемников, унаследовал земли в Ферганской долине в Центральной Азии и предпринял попытку расширить свои владения, сосредоточившись на Самарканде, однако успех его было недолгим.

После того как узбекские противники выкинули его из своего города, он двинулся на юг и спустя годы борьбы, не имевшей больших результатов, наконец обратил свое внимание на другой объект. Сначала он подчинил себе Кабул, затем взял под контроль Дели, удалив оттуда династию тиранов Лоди, которая была широко известна регулярным и жестоким преследованием индусов[56].

Бабур уже показал себя увлеченным строителем, который получал удовольствие от устройства сада Баг‑и‑Вафа в Кабуле с внушительными фонтанами, гранатовыми деревьями, клеверными лугами, апельсиновыми рощами и растениями, привезенными издалека. Когда апельсиновые деревья пожелтели, он с гордостью писал: «Это восхитительно выглядит, действительно хорошо сделано»[57]. Хорошо зарекомендовав себя в Индии, он продолжил практиковаться в дизайне садов, хоть и жаловался на сложную почву. Предметом особой тревоги являлось водоснабжение. Оно было таким же плохим, как и на севере Индийского субконтинента. «Везде, где я был, – писал он с ужасом, – все было так неприятно и запущено», что не было смысла и пытаться создать что‑то особенное. В конце концов, он нашел место возле Агры: «Хотя это и не очень подходящее место (недалеко от города), но делать нечего, придется работать с тем, что у нас есть». Наконец, после долгих поисков за счет огромных затрат в «неприятной и негармоничной Индии» были созданы прекрасные сады[58].

Несмотря на все опасения Бабура, время для продвижения на юг было как нельзя более подходящим. Прошло совсем немного времени, и новые владения превратились в могущественную империю. Открытие новых торговых путей и рост платежеспособности в Европе означали внезапный приток твердой валюты в Индию. Определенная сумма из этих доходов тратилась на лошадей. Существуют записи о том, что уже в XIV веке каждый год торговцы из Центральной Азии продавали тысячи лошадей[59]. Лошади, выращенные в степях, были очень популярны, не в последнюю очередь потому, что они были крупнее и лучше питались, в отличие от лошадей с континента. Последние «от природы были так малы, что ноги всадника почти касались земли»[60]. Европейское серебро, которое щедрой рекой текло на Восток, по большей части использовалось для покупки лучших скакунов из соображений престижа, социальной дифференциации и для церемониальных целей, практически так же, как сегодня деньги из нефтяных стран тратятся на шикарные машины: «Феррари», «Ламборджини» и многие другие.

На торговле лошадьми можно было сделать состояние. Это было первое, что привлекло внимание португальцев, когда они добрались до Персидского залива и Индийского океана. В начале XVI века в Европу отправляли доклады о спросе на чистокровных арабских и персидских скакунов, и высокой цене, которую платили за них индийские правители. Португальцы так глубоко втянулись в прибыльный бизнес торговли лошадьми, что спровоцировали технологические изменения. Так, например, такие транспортные средства, как Nau Taforeia, строились с учетом того, что на борту будут перевозить этих животных[61].

Однако большую часть лошадей привозили из Центральной Азии. Деньги прибывали в Индию, и один из современных комментаторов писал о сумасшедших прибылях, в то время как спрос буквально опережал предложение[62]. Растущие доходы побудили вкладывать средства в строительство новых мостов, модернизацию караван‑сараев и обеспечение безопасности основных торговых путей, ведущих на север. В результате города Центральной Азии получили новый импульс развития жизни и достижения величия[63].

Инфраструктура, необходимая для торговли лошадьми, тоже приносила свой доход. Один сообразительный аферист инвестировал в строительство гостиниц вдоль основных маршрутов. За 15 лет в середине XVI века он успел основать более 1500 таких домов. Увеличивающийся поток денег в этот регион даже упоминается в «Гуру Грант Сахиб», великом священном тексте сикхизма, где обыденное и коммерческое идут рука об руку с духовным. Гуру советует своим последователям покупать хорошие, качественные товары, всегда аккуратно вести счета, так как в них хранится истина[64].

В ключевых городах, в том числе и в Кабуле, были расположены крупные конные рынки. Быстрее всех остальных благодаря близости к Гиндукушу развивался город Дели. По мере того как росла торговая значимость города, вместе с ней увеличивалась и значимость его правителей[65]. Вскоре большой толчок для развития получила текстильная промышленность, которая находилась под тщательным присмотром правителей моголов. Произведенные здесь материалы высоко ценились по всей Азии и за ее пределами[66].

Это было незадолго до того, как могущественное государство расширилось, используя свои финансовые мускулы, чтобы подчинить один регион за другим и объединить их в единое целое. В ходе XVI века Бабур, а затем и его сын Хумаюн и внук Акбар I осуществили драматическую экспансию империи Великих Моголов, которая к 1600 году простиралась от Гуджарата на западном побережье Индии до Бенгальского залива и от Лахора в Пенджабе в глубь Центральной Индии.

Это не было завоевание ради завоевания. Это, скорее, было правильное использование сложившейся ситуации для захвата городов и регионов, обещавших щедрую прибыль, которая могла бы усилить новую, формирующуюся империю. Как отметил один португальский иезуит в письме в свой орден, завоевание Гуджарата и Бенгалии, где было полно шумных городов и прибыльных налоговых баз, сделало Акбара хозяином «жемчужин Индии»[67]. Каждое новое прибавление обеспечивало центр дополнительной мощью, которая давала добавочный импульс для дальнейшего расширения.

Моголы принесли новые идеи, предпочтения и стили. Миниатюрная живопись, которой долгое время благоволили монголы и Тимуриды, теперь находилась под покровительством новых правителей, которые собрали мастеров со всего мира, чтобы создать процветающую школу изобразительного искусства. Кроме того, в моду вошли борьба и голубиные гонки – излюбленные развлечения в Центральной Азии[68].

На архитектуру и садовый дизайн сильно повлияли прекрасные здания и ландшафты Самарканда. Вскоре такой стиль можно было встретить по всей империи. Результаты мы видим и по сей день. Великолепная гробница Хумаюна – это не только шедевр дизайна эпохи Тимуридов, построенный архитектором из Бухары, но и свидетельство наступления новой эры в истории Индии[69]. Были введены новые стили озеленения, которые объединяли постройки с окружающим их ландшафтом. В этом стиле наблюдалось большое влияние практик и идей из Центральной Азии[70]. Город Лахор стал знаменит своими памятниками и тщательно спланированными открытыми пространствами[71]. Имея в распоряжении огромные ресурсы, моголы преобразовали империю по своему вкусу. И сделали это с невероятным размахом.

Потрясающий город Фатехпур‑Сикри, построенный во второй половине XVI века в качестве новой столицы, дает представление о имеющихся ресурсах и имперских устремлениях правящего дома. Изысканные дворцы из красного песчаника, построенные в эклектичном стиле Персии, Центральной Азии и Индии, создают прекрасный ансамбль. Здесь правитель мог принимать посетителей, у которых не должно было остаться и тени сомнения о его могуществе[72].

Самый известный памятник, свидетельствующий об огромном богатстве, в основе которого лежали средства, поступающие из Европы, – мавзолей, построенный Шах‑Джаханом в начале XVII века для его жены Мумтаз.

В память о ней Шах‑Джахан раздал огромное количество еды и денег бедным. Как только подходящее место для захоронения было выбрано, миллионы долларов в пересчете на современные деньги были потрачены на сооружение величественного здания под куполом, а затем еще миллионы – на золотой экран и купола, украшенные эмалью самого высокого качества и большим количеством золота. По обе стороны от мавзолея поставили павильоны с великолепными куполами, вокруг которых были разбиты сады. Для поддержания комплекса в должном виде в будущем должны были использоваться доходы близлежащих рынков[73].

Для многих Тадж‑Махал – самый романтичный памятник в мире, потрясающая демонстрация любви мужа к жене. Но помимо этого он является свидетельством расширения международной торговли, которая принесла правителю моголов такое богатство, что он был в состоянии создать такой прекрасный символ супружеской любви. Возможность творить Тадж‑Махал была обусловлена сдвигом в мировой оси: слава и богатство Европы и Индии обеспечивались за счет Северной и Южной Америки.

Можно провести изящную параллель между щедрым выражением печали Шах‑Джахана по его почившей жене и тем, что произошло на другом конце света незадолго до этого. Империя майя тоже процветала до прихода европейцев. «Тогда не было болезней, у них не ныли кости, не было лихорадки и никогда не возникало ни оспы, ни жара, ни чахотки. В то время жизнь людей была упорядочена. Все изменили прибывшие иностранцы. Они привезли с собой постыдные вещи», – рассказывал один из авторов вскоре после этого[74]. Золото и серебро, которое забрали из Северной и Южной Америки, оказались в Азии. Именно это позволило построить Тадж‑Махал. Есть определенная доля иронии в том, что один из символов Индии стал результатом страданий «индийцев», живущих на другой стороне света.

Континенты теперь были соединены друг с другом при помощи золота и серебра. Это сподвигло многих искать удачу в новых землях: к концу XVI века английский путешественник, посетивший остров Ормуз в Персидском заливе, писал, что город был полон «французов, фламандцев, немцев, венгров, итальянцев, греков, армян, назарян, турков и мавров, евреев и язычников, персов и московитов»[75]. Зову Востока было сложно сопротивляться.

Людей из Европы привлекали не только мысли о коммерческой выгоде, но и перспективы получения хорошо оплачиваемой работы. Там были практически неограниченные возможности для канониров, пилотов, штурманов, капитанов галер или кораблестроителей из Персии, Индии, с Малайского полуострова и даже из Японии. Здесь шансы начать новую жизнь имели все: дезертиры, преступники и неугодные, а также те, чьи мастерство и опыт ценились местными правителями. Тот, кто хорошо справлялся с работой, мог провозгласить себя практически независимым князьком. Так, например, и случилось в Бенгальском заливе и Малаккском море, где один удачливый голландец обнаружил, что может резвиться с таким количеством женщин, как ему нравится, петь, танцевать «весь день в голом виде», к тому же совершенно нетрезвый[76].

Основание в 1751 году испанцами Манилы изменило ритм международной торговли. Вначале они следовали программе колонизации, которая носила менее разрушительный характер для местного населения, чем первые трансатлантические переходы[77]. Изначально образованное как база для добычи и приобретения специй, поселение быстро стало большим городом и важным связующим звеном между Азией и американскими континентами. Товары, как и серебро, которым их оплачивали, стали перемещаться по Тихому океану, теперь не было необходимости везти все через Европу. По словам одного из высокопоставленных чиновников, в 1600 году в городе можно было приобрести множество видов шелка, а также бархата, атласа и других тканей. Кроме того, здесь был большой выбор «постельного белья, портьер, покрывал и гобеленов», а также скатертей, подушек, ковров, металлических тазов, медных чайников и чугунных горшков. Здесь были доступны олово, свинец, селитра и порох из Китая, оттуда же привозили «консервы из апельсина, персика, груши, мускатного ореха и имбиря», каштаны, орехи, лошадей, гусей, которые больше напоминали лебедей, говорящих птиц и другие редкости. Автор пытался перечислить все, чем там торгуют, но отмечал: «Я никогда не закончу этот список, и у меня наверняка не хватит на него бумаги»[78]. По словам современного исследователя, Манила была «первым в мире глобальным городом»[79].

Это, естественно, имело важные последствия и для других торговых путей. Не случайно, после открытия маршрута через Манилу в экономике империи османов произошел спад. Хотя это и было связано с внутренним финансовым давлением и перерасходом средств на дорогостоящие военные кампании против Габсбургов и Персии, внезапное появление нового крупного пути для международной торговли за тысячи миль также сказалось на уменьшении доходов, получаемых Османской империей[80].

Количество серебра, направлявшегося из Северной и Южной Америки через Филиппины в Азию, колебалось. Объемы поставок были аналогичны объемам, которые поступали в Европу в конце XVI – начале XVII века, и это вызвало волнения в некоторых частях Испании. Денежный поток из Нового света в Европу начал снижаться[81].

Серебряный путь огибал земной шар как пояс. Драгоценный металл сконцентрировался в одном месте, в частности в Китае. Это случилось по двум причинам. Первой причиной стало то, что размер Китая и его утонченность позволили ему стать крупнейшим производителем предметов роскоши, включая керамику и фарфор. В Европе был такой большой спрос на них, что очень быстро появился рынок подделок. Китайцы, как писал Маттео Риччи, который посетил Нинцзин, «гениальны в изготовлении антиквариата, очень искусны и изобретательны», и благодаря своим умениям, они могут делать большие деньги[82]. В Китае были написаны целые книги о том, как обнаруживать подделки. Лю Дун написал пособие, как отличить подлинные изделия из бронзы из Сюанде или фарфора из Юнлэ[83].

Китай увеличивал производительность и поставлял все больше товаров. Так, например, Дехуа в провинции Фуцзян стал центром изготовления фарфоровых изделий для удовлетворения запросов европейцев. Шелковые фабрики также получали инвестиции, чтобы удовлетворить аппетиты Запада. Это был разумный бизнес‑ход, который помог резко увеличить доходы правителей династии Мин. Причем некоторые ученые утверждают, что они возросли не менее чем в 4 раза между 1600 и 1643 годами[84].

Второй причиной, почему так много денег вливалось в Китай, был дисбаланс между драгоценными металлами. В Китае курс серебра к золоту составлял примерно 6:1, что гораздо больше, чем в Индии, Персии или Османской империи. Его ценность была почти вдвое выше, чем в Европе в начале XVI века. На практике это означало, что европейские деньги имели большую платежеспособность на китайских рынках, что давало мощный стимул покупать товары именно там. Возможности для обмена валют и извлечения выгоды из разницы курсов, то, что современные банкиры называют арбитражем, были немедленно использованы прибывшими на Дальний Восток, особенно теми, кто осознал разницу в курсе золота в Китае и Японии.

Это позволяло получить легкую прибыль. Торговцы кинулись покупать и продавать валюту и драгоценные металлы. Купцы из Макао везли тщательно отобранные товары в Японию, но, по свидетельствам очевидцев, были заинтересованы только в том, чтобы обменять их на серебро[85]. Некоторые едва могли скрыть свое волнение от таких возможностей. Ценность серебра по отношению к золоту была такой высокой, что золото внезапно стало удивительно дешевым, по словам Педро Баезы, «можно было получить прибыль в 70–75 %», если один драгоценный металл поменять на другой на Востоке, отвезти в испанские территории в Америке, а затем в саму Испанию[86].

Эффект от притока серебра в Китай был достаточно сложным, и его трудно оценить в полной мере. Тем не менее поток драгоценных металлов из Америки оказывал очевидное влияние на культуру Китая, искусство и науку в XVI и XVII веках. Художники, такие как Шэнь Чжоу, который входил в Четверку мастеров (величайших мастеров эпохи Мин), получали за свою работу покровительство и финансовую помощь. Такие же художники, как Лу Чжи, обнаружили, что частные коллекционеры и растущий средний класс проявляют интерес к их творчеству, желая расширить свои знания и приобрести новые увлечения[87].

Это была эпоха экспериментов и открытий. Тогда была написана книга Jin Ping Mei – эротическая новелла, известная под названием «Золотой Лотос», по имени одного из основных персонажей, примечательная не только сложной литературной формой, но и описанием секса[88]. Новое богатство помогло поддержать таких ученых, как Сун Йинсин, который написал энциклопедию, охватывающую множество тем, начиная с ныряния с маской и заканчивая использованием гидравлики в ирригации. Его работа была высоко оценена и хорошо оплачена[89]. Растущий интерес к конфуцианству и уважение, с которым относились к таким специалистам, как Ван Янмин, – живое доказательство того, что люди хотели объяснений и решений в это время значительных перемен[90].

Недавно в Бодлеанской библиотеке Оксфорда были найдены карты, в том числе китайская карта Селдена. Данная торговая карта подчеркивает стремление китайцев в тот период торговать и путешествовать, в частности по Юго‑Восточной Азии, включая судоходные маршруты. Хотя в этот период, как и раньше, китайские карты демонстрировали затворнический взгляд на мир. Они оканчивались Великой китайской стеной на севере и морем на востоке. Это говорило о готовности Китая играть пассивную роль, в то время как весь остальной мир открывался, а также отражало превосходство европейцев в морском деле в Восточной Азии, где голландские, испанские и португальские суда прицеливались друг к другу, однако регулярно захватывали китайские джонки вместе с их грузами[91]. Китай не был заинтересован в том, чтобы принимать участие в битвах агрессивных соперников, не говоря уже о плачевных последствиях этого. В таких условиях желание стать более интроспективным, но в то же время пожинать плоды от увеличения прибывающих торговцев казалось вполне логичным.

Большая часть серебра, наводнившего Китай, была потрачена на серию крупных реформ – монетизацию экономики, поощрение свободных рынков труда и программу стимулирования международной торговли. Иронично, но любовь Китая к серебру и отношение к нему как драгоценному металлу номер один стало его ахиллесовой пятой. При таких больших объемах серебра, которые поступали в Китай в основном через Манилу, падение его ценности было неизбежно, что, в свою очередь, привело к ценовой инфляции. В конце концов, ценность серебра и прежде всего его курс в отношении золота пришлось привести в соответствие с курсами других регионов и континентов. В отличие от Индии, где открытие нового мира привело к созданию чудес света, в Китае это привело к серьезному экономическому и политическому кризису XVII века[92]. Глобализация причиняла не меньше проблем пять столетий назад, чем сейчас.

Как позже отметил Адам Смит в своей знаменитой книге о богатстве народов, «открытие Америки и пути в Ост‑Индию через мыс Доброй Надежды – самые важные события в истории человечества»[93]. Мир на самом деле изменился вследствие появления золотых и серебряных путей после первой экспедиции Колумба и успешного возвращения Васко да Гамы домой из Индии. О чем не сказал Адам Смит в 1776 году, так это о том, как в это уравнение вписывалась Англия. Столетие после открытий 1490‑х годов мир принадлежал Испании и Португалии, вместе со всеми благами, обнаруженными в восточной империи. Следующие же 200 лет должны принадлежать странам Северной Европы. Вопреки всем ожиданиям центр мирового притяжения снова сместился. Пришло время Британии стать Великой.