В ходе подготовки германского вторжения в Советский Союз инструкции офицерам и солдатам были однозначны и беспощадны: все для захвата пшеничных полей юга. Солдатам рекомендовали представлять себе, что пища, потребляемая советскими гражданами, вырвана из ртов германских детей[1]. Старшие офицеры говорили своим людям, что само будущее Германии зависит от их успеха. Как сказал генерал‑полковник Эрих Хепнер своей построенной панцербригаде непосредственно перед началом реализации плана «Барбаросса», Россия должна быть сокрушена, и сокрушена с беспрецедентной жестокостью. Каждое военное действие в замысле и исполнении должно направляться стальной волей, чтобы безжалостно и тотально уничтожить врага[2]. Неприязнь к славянам, ненависть к большевизму, а также антисемитизм струились в генах офицерского состава. Теперь они смешались, как выразился один ведущий историк, «в идеологическую закваску, брожение которой с легкостью превращало генералов в орудия массового убийства»[3].

Гитлер, призывая к воплощенному ужасу, не переставал грезить о будущем: Крым должен был стать Ривьерой для германцев, воображал он; как чудесно было бы соединить полуостров в Черном море с Родиной с помощью шоссе, чтобы каждый германец мог поехать туда на своем «Народном автомобиле» (или Volkswagen). Его наполняло причудливое желание стать моложе, чтобы он мог увидеть, чем все это обернется. Как жаль, думал он, что он не успеет застать время бурного вдохновения, которое наступит через десятилетия[4]. Гиммлер также имел радужные виды на «жемчужины поселений» (Siedlungsperlen), населенных колонизаторами и окруженных деревнями, которые, в свою очередь, станут домом германским фермерам, собирающим плоды богатого чернозема[5].

Гитлер и его приближенные видели два образца для расширения ресурсной базы Германии. Первым была Британская империя. Германия могла бы объявить своими огромные новые территории на Востоке, совсем как Британия повела себя на Индийском субконтиненте. Небольшой контингент германских колонизаторов правил бы Россией, совсем как небольшое число британцев заправляли в Радже. Европейская цивилизация могла восторжествовать над более слабой культурой. Нацистское руководство постоянно приводило в пример британцев в Индии, чтобы показать, как управленческая система огромного масштаба может контролироваться малым числом людей[6].

Однако была и другая модель, к которой Гитлер также регулярно обращался, с которой находил много общих мест и в которой черпал вдохновение: Соединенные Штаты. Германии требовалось сделать то, что европейские поселенцы в Новом Свете проделали с коренными американцами, говорил Гитлер Альфреду Розенбергу, министру оккупированных восточных территорий: местное население должно быть вытеснено или уничтожено. Волга, провозглашал он, станет германской Миссисипи, так сказать, границей между цивилизованным миром и хаосом. Народы, которые заселяли великие равнины Америки в XIX столетии, говорил он, наверняка бы толкались локтями, чтобы поселиться на Востоке. Германцы, голландцы, скандинавы, а также, как уверенно предрекал он, сами американцы могли бы найти себе будущее и процветание в новой земле возможностей[7]. Новый мировой порядок должен был установиться благодаря полям Украины и Южной России, которые простирались далеко на восток. Это был конец американской мечты, объявлял Гитлер; «Европа, а не Америка будет теперь местом бесконечных перспектив[8].

Его радость была вызвана не только тем, что обещал пояс чернозема между Черным и Каспийским морями, ибо множество знаков повсюду указывало на драматические перемены в пользу Германии. Один конец германских клещей проходил через сердце мира с севера, в то время как другой продвигался с запада через Северную Африку и Ближний Восток. Одержанные блестящие победы в пустынях Северной Африки в 1941 году привели Роммеля и Африканский корпус на расстояние удара к Египту и, таким образом, приблизили к овладению критически важным Суэцким каналом, как раз во время начала «Барбароссы». Падение Франции между тем дало Люфтваффе возможность использовать авиабазы, построенные Францией в Сирии и Леванте по соглашениям времен Первой мировой войны, чтобы еще больше увеличить область действия Германии.

Судьба мира повисла на тончайшей из нитей. Ключевым стал вопрос о том, какое время выбрать для вторжения в Советский Союз и получится ли застать Сталина врасплох. Было важно начать атаку после того, как поля были сжаты, но до сбора урожая, чтобы германские солдаты могли прокормиться по мере продвижения в глубь России. Переговоры с Москвой в 1940 году уже привели к поставкам из Советского Союза в Германию миллионов тонн зерна, примерно такого же количества горючего, а также значительных объемов железной руды и марганца. После того как в мае 1941 года была получена еще одна огромная партия, момент настал[9].

Встревоженный германскими войсками, стремящимися на восток в начале лета 1941 года, маршал Тимошенко, народный комиссар обороны, и генерал Георгий Жуков обратились к Сталину с предложением предпринять превентивную атаку, советуя нацелить ее на Варшаву, север Польши и часть Пруссии. Согласно двум практически полностью совпадающим свидетельствам, Сталин отверг план сразу. «Вы с ума сошли? – предположительно зло спросил он. – Хотите спровоцировать германцев?» Затем он обратился к Тимошенко: «Посмотрите‑ка, Тимошенко здоровый и у него большая голова, но, очевидно, маленький мозг». Затем прозвучала угроза: «Если вы спровоцируете германцев на границе, если двинете войска без разрешения, имейте в виду, что ваши головы слетят». Потом он повернулся, вышел и захлопнул за собой дверь[10].

Не то чтобы Сталин не верил, что Гитлер нападет, он просто сомневался, что тот уже готов это сделать. На самом деле причиной, по которой Сталин лично курировал переговоры с нацистской администрацией, стала необходимость внимательно следить за Германией, пока советская армия стремительно перестраивалась и модернизировалась. Он был так уверен, что все козыри все еще у него, что, когда донесения разведслужб из Берлина, Рима и даже Токио в дополнение к предупреждениям и знакам представительств в Москве в один голос сообщали, что атака неизбежна, он просто отбрасывал их[11]. Его скептическое отношение полностью выразилось в резолюции на сообщение от шпионов в штабе германских ВВС за 5 дней до начала вторжения.

«Можешь сказать своему «источнику»… пойти к черту», – нацарапал он. «Это не «источник», – написал он, – это распространитель дезинформации»[12]. Не все в окружении Сталина были столь скептически настроены, как советский лидер. Передвижения германских войск в начале июня вызвали некоторые споры о том, должна ли Красная армия выдвинуться на оборонительные позиции. «У нас с Германией пакт о ненападении, – отвечал Сталин. – Германия связана войной на западе, и я уверен, что Гитлер не осмелится открыть второй фронт, напав на Советский Союз. Гитлер не так глуп и осознает, что Советский Союз – это не Польша, не Франция и даже не Англия»[13].

К 21 июня стало очевидно, что надвигается что‑то серьезное. Шведский посол в Москве Вильгельм Ассарссон полагал, что случится одно из двух: или у него будет билет в партер на эпическое противостояние между Третьим рейхом и Советской империей с экстраординарно далеко идущими последствиями, или же германцы выступят с набором требований относительно Украины и нефтяных промыслов в Баку. В последнем случае, как он полагал, он просто станет свидетелем величайшего шантажа в мировой истории[14].

Через несколько часов стало ясно, что это не блеф. В 3:45 утра Сталина разбудил звонок от генерала Жукова, который сообщил, что граница прорвана во многих местах и Советский Союз под ударом. Сначала Сталин отказывался верить в происходящее, полагая, что это какой‑то гитлеровский гамбит, нацеленный на принуждение к соглашению, возможно, торговому. Однако постепенно до него дошло, что это бой насмерть. Оцепенев от шока, он впал в ступор, предоставив Молотову сделать публичное заявление. «Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством, – торжественно объявил Молотов, выйдя в эфир. – Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». В речи не упоминалось о том, что Советский Союз танцевал с дьяволом и теперь пришло время расплаты[15].

Германское продвижение было безостановочным и разрушительным, несмотря на то что силы вторжения не были ни так хорошо подготовлены, ни так хорошо вооружены, как обычно считалось[16]. За считаные дни Минск пал и 400 000 советских солдат были окружены и блокированы. Брест‑Литовск был отсечен, у его защитников быстро кончились запасы, но не надежда: как один юный солдат нацарапал на стене 20 июля 1941 года: «Погибаю, но не сдаюсь. Прощай, Родина»[17].

К этому моменту Сталин начал осознавать масштаб происходящего. 3 июля он выступил по радио с речью, в которой говорилось о германском вторжении как о вопросе «жизни и смерти народов СССР». Он поведал слушателям, что захватчики пришли восстановить «царизм» и «феодализм». Ближе к реальности было заявление, что нападающие хотят захватить рабов для германских принцев и баронов[18]. Это было более‑менее верно, если понимать под принцами и баронами членов НСДАП и германских фабрикантов: недолго оставалось до того, как принудительный труд станет обычным делом для пленных советских солдат и местного населения. В свое время более 13 миллионов человек заставили строить дороги, обрабатывать поля или работать на заводах для удовлетворения нужд нацистского режима или частных германских компаний, многие из которых существуют до сих пор. Рабство возвращалось в Европу[19].

К концу лета 1941 года казалось, что германцев уже не остановить. В сентябре Киев был осажден и пал, полмиллиона советских солдат оказалось в плену. Несколько недель спустя три группировки, действуя словно копья, погружающиеся в сердце России, достигли Калинина, Тулы и Бородина, о которое споткнулось наполеоновское нашествие в 1812 году. Однако германцы продолжали прорубать оборону. В октябре Москва задрожала. Беспокойство порождало планы эвакуации руководства в Куйбышев (некогда Самару), находящийся более чем в 600 милях к востоку от Москвы на берегу Волги по направлению к Каспию. Тело Ленина было убрано с Красной площади и отправлено в хранилище. Готовились эвакуировать и самого Сталина, но русский лидер передумал в последнюю минуту и решил остаться: некоторые говорят, что локомотив уже развел пары и телохранители ожидали отбытия на платформе[20].

К ноябрю пал Ростов‑на‑Дону, последняя ступень к Кавказу. В конце месяца третья и четвертая панцербригады оказались в двадцати милях от Москвы. 1 декабря передовой отряд мотопехоты находился всего в 5 милях от столицы[21]. Гитлер был в восторге. План обезглавливания Советского Союза за счет вывода из строя Ленинграда и Москвы на севере был ключом к контролю «зоны избытка» на юге в долгосрочной перспективе, и, кажется, он удался. Через 2 месяца после начала атаки, когда русские войска были отброшены, он вдохновенно говорил о будущем. «Украина, а затем и бассейн Волги однажды станут житницами Европы. Мы пожнем гораздо больше, чем просто плоды земли, – сказал он в августе 1941 года. – Если однажды Швеция откажется снабжать нас железом, – продолжал он, – ну и ладно. Мы возьмем его в России»[22].

Тем временем инженерные и строительные подразделения продвигались на восток вслед за армией. В сентябре 1941 года колонна созданной Зондеркомманды Р («Особой команды России») направилась из Берлина на Украину, чтобы создать работающую инфраструктуру на завоеванных территориях. Состоящая из полевых кухонь, передвижных канцелярий, ремонтных мастерских и полицейских радиостанций, размещающаяся более чем на ста машинах, она должна была сделать возможным то, что один историк назвал самой радикальной программой колонизации в истории европейских завоеваний и имперского строительства[23].

По достижении Одессы, располагающейся на Черном море, старшие офицеры – пестрое собрание неудачников, прожектеров и отбросов общества – сосредоточились на занятии лучших резиденций для штабов и создания учреждений, которые однозначно говорили о долгосрочных планах: библиотек, фонотек, лекториев и кинотеатров для показа триумфальных германских лент[24].

Похоже было, что вторжение увенчалось успехом. Почти вся территория, предназначенная для снабжения ресурсами Германии, была захвачена менее чем за полгода. Ленинград и Москва еще не пали, но казалось, вопрос лишь в том, когда они сдадутся. Все прочее тоже выглядело многообещающе. Хотя восстание в Ираке было подавлено спешно собранными британскими силами, которые реквизировали автобусы с улиц Хайфы и повели их на восток, чтобы подавить революцию, были основания полагать, что новые друзья Германии, живущие в богатых нефтью землях к югу от Каспийского моря, вскоре придут к успеху[25].

К моменту вторжения в Советский Союз Гитлер уже дал формальное благословение идее арабской независимости и передал муфтию Иерусалима выражения солидарности, превознося арабов как древнюю цивилизацию и соратника в борьбе Германии с британцами и евреями[26]. Развитие связей с мусульманским миром зашло так далеко, что один германский академик слагал медоточивые оды, где в числе прочего восхвалялась Саудовская Аравия как Третий рейх в ваххабитском стиле[27].

С точки зрения Британии, тем временем, положение выглядело отчаянным. С катастрофой в Ираке разминулись на волосок, как заметил генерал Уэйвелл, главнокомандующий в Индии, и было жизненно важно принять меры к защите Ирана, до которого то ли дотянулось германское влияние, то ли еще нет. «Для обороны Индии необходимо, – написал он премьер‑министру Черчиллю летом 1941 года, – немедленно очистить от германцев Иран. Неудача в этом вызовет повторение событий, которые в Ираке еле успели предотвратить»[28].

Уэйвелл не зря беспокоился об Иране, где германская пропаганда работала непрерывно с начала войны. Летом 1941 года, писал один американский корреспондент, книжные лавки Тегерана были завалены номерами журнала Signal, одного из рупоров Геббельса, а кинотеатры, крутившие ленты вроде Sieg im Westen («Победа на западе»), которые с грандиозным шиком прославляли германские победы во Франции и Восточной Европе, были набиты битком[29].

Нападение Гитлера на Советский Союз также было с восторгом принято в Иране. Согласно некоторым сообщениям, на площади Сепа в центре Тегерана собралась толпа, чтобы приветствовать новости о падении перед Вермахтом одного советского города за другим[30]. Дело было в том, что «иранцы в основном восхищены нападением Германии на их старинного врага – Россию», как сэр Ридер Баллард, британский посол, проинформировал Лондон вскоре после вторжения[31].

Прогерманские настроения были широко распространены в армии и Парламенте, отмечала уважаемый исследователь Персии Энн Лэмбтон в ответ на вопрос о ее взглядах на развитие ситуации. Страсти разгорелись особенно жарко в среде младших чиновников, которые были склонны сочувствовать Германии и надеялись на ее победу[32]. Британский военный атташе во многом поддерживал это мнение, противопоставляя положительному впечатлению местных от Германии негативный взгляд на Британию. К настоящему моменту немногие склонны поддержать британские интересы, если германцы достигнут Персии, следует ожидать, что германцы найдут значимую и деятельную поддержку[33]. Этот взгляд разделял посол Германии в Тегеране Эрвин Эттель, сообщивший в Берлин, что британская атака встретит немедленный вооруженный отпор и закончится тем, что шах официально запросит помощи у Германии[34].

Обеспокоенность тем, что Иран может переметнуться на сторону Гитлера, обострялась тем, что германцы продолжали сокрушать сопротивление, продвигаясь на восток.

Продвигались они так быстро, что генерала Окинлека, в недавнем прошлом главнокомандующего британскими силами в Индии, а ныне переведенного в ближневосточный штаб, проинформировали, что войска Гитлера достигнут Кавказа в середине августа 1941 года[35]. С точки зрения британцев, это была катастрофа. Германцы отчаянно нуждались в горючем. Если бы им удалось наладить снабжение из Баку и с Кавказа, ситуация была бы хуже некуда. Но еще хуже, писал Леопольд Эмери, министр по делам Индии, было то, что они тогда вплотную приблизятся к нефтяным залежам в Иране и Ираке, и, несомненно, это приведет к всевозможным бедствиям[36]. Другими словами, все выглядело так, будто Германия нашла средство для того, чтобы не только избавиться от своей ахиллесовой пяты – отсутствия прямого доступа к топливу для своих кораблей, самолетов, танков и других машин, но и чтобы подорвать возможности Британии выносить тяготы войны. Поэтому жизненно важно, заключал генерал Окинлек, разработать план под названием «Операция «Спокойствие», чтобы защитить рубежи от Палестины до Басры и иранские нефтяные залежи[37].

Важность Ирана была обусловлена его стратегическим положением. Хотя Сталин и договорился с Гитлером в 1939 году, двумя годами позже германское нашествие на Советский Союз превратило последний в неожиданного союзника для Британии и ее друзей. Поэтому в Вашингтоне было объявлено, что «правительство Соединенных Штатов решило выделить всю возможную экономическую помощь для укрепления Советского Союза в его борьбе против вооруженной агрессии»[38]. К этому прилагались личные заверения Сталину со стороны американского посла в Москве, что США предельно решительно настроены побить Гитлера и были готовы сделать для этого что угодно[39].

Доставлять оружие и ресурсы в Советский Союз было проблематично. Доступ к портам в Заполярье был затруднен и в середине зимы опасен. Недостаток подходящих гаваней, кроме Владивостока, между тем причинял не меньше затруднений, не в последнюю очередь из‑за доминирования Японии в этой части Тихого океана. Решение было очевидно: захватить Иран. Это бы отрезало местных германских агентов и сочувствующих от поддержки в решительный момент, позволило бы лучше защитить природные ресурсы, которые союзники не могли позволить себе потерять, а также обеспечило бы лучшие возможности по координации усилий, чтобы поколебать и остановить бесконечное наступление Вермахта на Восток.

Помимо того что такое окончание войны устраивало союзников, оно также обещало долгосрочные прибыли для Британии и Советов соответственно: оккупация страны дала бы им то, чего они долго добивались политическими, экономическими и стратегическими средствами. Волнующие перспективы были созданы решением Гитлера порвать со своим бывшим союзником в Москве.

В августе 1941 года Тегеран был занят британскими солдатами, к которым вскоре присоединились и советские военные. Разногласия были отложены в сторону, чтобы обеспечить взаимовыгодное сотрудничество в регионе фундаментальной стратегической и экономической важности. Было много радости, когда британские и советские солдаты встретились в Казвине на севере страны, где они обменивались историями и сигаретами. Иностранные корреспонденты, прибывшие с Советской армией, вскоре обнаружили, что привыкли к водке и предлагали союзникам тосты за здоровье Сталина, потом Черчилля, потом Молотова, потом Рузвельта, а потом все сначала в том же порядке. «После 30 тостов неразбавленной водки, – писал один американский журналист, участвовавший в этом, – половина корреспондентов оказывалась под столом. Русские продолжали пить»[40].

Когда шах заколебался издать указ о немедленном выдворении граждан Германии, британцы начали передавать на волне вновь созданной персидской радиослужбы BBC ложные обвинения шаха в высылке из столицы фамильных драгоценностей, использовании принудительного труда в своих деловых интересах и орошении своих собственных садов с помощью системы водоснабжения Тегерана, то есть говорили о том, что уже широко распространилось ввиду слухов, если верить мемуарам Ридера Балларда[41].

Шах увиливал от британских требований, жалуясь президенту Рузвельту на «акты агрессии» и порицая «угрозу международному законодательству, правам и свободам человека». Это все, конечно, очень хорошо, отвечал президент, но шаху не следует забывать о том, «что завоевательные походы Германии продолжатся, и за Европой последуют Азия, Африка и даже Америка». Персия, другими словами, играла с огнем, пытаясь сохранить хорошие отношения с Гитлером[42]. В конце концов британцы взяли дело в свои руки и организовали отречение Резы Хана, который уже стал обузой, и заменили его сыном, Мохаммедом Резой, безукоризненно воспитанным плейбоем, любившим французские детективы, быстрые автомобили и еще более быстрых женщин[43].

Для многих иранцев подобное внешнее вмешательство было невыносимо. В ноябре 1941 года собравшиеся толпы скандировали «Долгой жизни Гитлеру» и «Долой русских и британцев!», демонстрируя свое отвращение к тому, что судьбу страны решают солдаты оккупантов[44]. Это была не война Ирана; споры и боевые столкновения Второй мировой войны не имели отношения к обитателям городов вроде Тегерана и Исфахана, которые с волнением наблюдали, как их страна втягивалась в борьбу между европейскими силами. С этим никто не считался.

Когда ситуация в Иране была урегулирована силой, были приняты меры против французских объектов, оставшихся в Сирии после падения Франции, чтобы исключить возможность их использования против Британии и ее союзников на Ближнем Востоке. Спешно развернутая эскадрилья «Харикейнов» вылетела с британской королевской авиабазы в Хабании, оставшейся в Ираке после Первой мировой, чтобы разнести базы вишистов. Среди участников рейдов во второй половине 1941 года был юный пилот, который потом вспоминал, как во время одного из вылетов застиг воскресную утреннюю коктейльную вечеринку французских летчиков, которые отдыхали с компанией ярко одетых девчонок. Стаканы, бутылки и высокие каблуки разлетелись повсюду, когда налетели британские истребители и открыли огонь. Это было ну очень смешно, написал пилот одного из «Харикейнов», Роальд Даль[45].

Новости, поступавшие в Берлин в этот период, выглядели по‑прежнему хорошо. Советский Союз в отчаянном положении, прорывы в Персии, Ираке и Сирии кажутся неотвратимыми – были все основания полагать, что Германия на пороге череды побед, сравнимых с завоеваниями великих армий ислама VII века или монгольских войск Чингиз‑хана и его наследников. До успеха было рукой подать.

Настоящее положение дел довольно сильно отличалось от этого. Поразительно, но любое достижение Германии в Советском Союзе или где‑то еще, едва возникнув, оказывалось погребено под грузом проблем. Боевые потери во время продвижения на восток значительно превышали численность подкреплений. Хотя эффектные победы принесли великое множество пленных, это часто достигалось дорогой ценой. По собственной оценке генерала Гольдера, Вермахт потерял более 10 % личного состава в первые 2 месяца боев после начала вторжения, то есть более 400 000 солдат.

К середине сентября их число составляло уже 500 000 убитыми и ранеными[46].

Стремительный натиск до предела перегрузил линии снабжения. Недостаток чистой воды был проблемой с самого начала, а впоследствии привел к вспышкам холеры и дизентерии. Еще до конца августа самые проницательные стали понимать, что картина не так радужна, как сначала казалось: дефицит предметов быта, таких как бритвенные лезвия, зубная паста, зубные щетки, писчая бумага, иглы и нитки, был заметен с самых первых дней вторжения[47]. Нескончаемый дождь в конце лета пропитал людей и снаряжение. «Совершенно невозможно как следует высушить простыни, обувь и одежду», – писал один из солдат домой[48]. Эти новости достигли Геббельса, который заметил в дневнике, что для преодоления трудностей нужны стальные нервы. В свой черед, писал он, «нынешние испытания станут увлекательными воспоминаниями»[49].

Надежды на Ближнем Востоке и в Средней Азии тоже оказались обманчивы. Несмотря на весь предыдущий оптимизм, Германии нечем было вызвать духовный подъем, которым предполагалось связать Северную Африку и Сирию, Ирак и Афганистан. Перспектива создания значимого присутствия, не говоря уже об установлении контроля, оказалась скорее иллюзорной, чем материальной.

Итак, в свете необычайных территориальных приобретений Германский генеральный штаб решил укрепить мораль, пока Москва колеблется. В начале октября 1941 года генерал‑фельдмаршал фон Рейхенау, командующий одной из армий группы «Юг», которая продвигалась в «зону избытка», издал воззвание, чтобы вселить немного мужества в своих солдат. Каждый из вас, провозглашал он торжественно, «знаменосец национального идеала и мститель за все зверства, перенесенные народом Германии»[50]. Это, конечно, было очень мило, но в то время как люди набивали газетами ботинки, чтобы спастись от холода, было трудно воздействовать красноречием на солдат, которые замерзали насмерть, если были ранены или примерзали к обледенелым прикладам винтовок[51]. Когда пришел жгучий мороз, такой, что хлеб приходилось рубить топорами, Гитлер с презрением сказал министру иностранных дел Дании: «Если народ Германии утратил силу и готовность жертвовать свою кровь, он должен погибнуть»[52]. Химические стимуляторы, такие как первитин и метамфетамин, распространявшиеся в огромных количествах среди солдат на пронзающе холодном Восточном фронте, поддерживали куда лучше зажигательных речей[53].

Серьезные проблемы снабжения также были характерны для наступления. Считалось, что соединение, приближавшееся к Москве, нуждается в 27 поставках топлива поездом каждый день, а в ноябре оно получало 3 в течение всего месяца[54]. Американские экономисты, следившие за ходом войны, сосредоточились именно на этом обстоятельстве в докладах, озаглавленных «Военно‑экономическое положение Германии» и «Проблемы снабжения Германии на Восточном фронте». Они подсчитали, что на каждые двести миль продвижения потребуется дополнительно 35 000 грузовиков или же снижение объемов ежедневных поставок для линии фронта на 10 000 тонн. Скорость движения, таким образом, оказывалась наибольшей проблемой[55].

Продолжать снабжать передовую с тыла получалось плохо. Но было и более давящее обстоятельство. Главной идеей вторжения было отсечь плодородные земли Украины и Южной России – так называемую «зону избытка». Даже когда зерно поставлялось из Советского Союза, до начала вторжения, воздействие войны на поставки пищи и рацион населения были гораздо более заметны в Германии, чем, например, в Великобритании. Вместо того чтобы вырасти благодаря восточным приобретениям объем дневного потребления калорий, и так снизившийся к концу 1940 года, снова начал падать[56]. Фактически поставки зерна в Германию после начала операции «Барбаросса» были гораздо ниже, чем импорт из Советского Союза в 1939–1941 годах[57].

Германское радиовещание пыталось подстегнуть дух и вселить уверенность. В Германии привыкли иметь богатые запасы зерна, провозглашалось в одной из передач в ноябре 1941 года, «теперь в военное время мы не можем позволить себе такую роскошь». Но есть и хорошие новости, говорилось дальше. Не нужно бояться дефицита и проблем, аналогичных Первой мировой. В отличие от периода между 1914 и 1918 годами, «германский народ может полагаться на службу распределения продовольствия»[58].

Это было громко сказано, поскольку на самом деле становилось ясно, что идея захвата практически бесконечного источника ресурсов на Востоке была миражом. Армия, которой было предписано кормиться с земли, была не способна делать это, с трудом выживая за счет угона скота. Вместо улучшения положения в сельском хозяйстве родины, обетованные земли, на которые Гитлер и его окружение возлагали надежды, истощили его. Советская тактика выжженной земли отняла большую часть ее богатств. Тем временем в сложной и противоречивой системе командования Вермахта наблюдались постоянные раздоры относительно того, сколько людей, танков, ресурсов и топлива направить в центр, на север или юг – семена, которые впоследствии дали гибельные всходы.

Американские оценки вероятной урожайности на оккупированных советских территориях на весну 1942 года давали безрадостную картину перспектив жатвы на Украине и в Южной России. В лучшем случае предполагалось в докладе, возможно собрать две трети довоенных урожаев. Да и то вряд ли[59].

Несмотря на все территориальные приобретения, таким образом, кампания на Востоке не смогла обеспечить не то что обещанного, но даже необходимого. Всего через 2 дня после начала вторжения в Советский Союз Бакке представил свои подсчеты, сколько пшеницы требовалось для выполнения четырехлетнего экономического плана. Германии не хватало 2,5 миллиона тонн в год. Вермахт должен был это исправить и сопроводить миллионы тонн масличных зерен и миллионы голов скота, чтобы накормить Германию[60]. Гитлер приказал генералам сровнять Москву и Ленинград с землей только для того, чтобы «там не осталось людей, которых тогда придется зимой кормить»[61].

Поняв, что миллионы погибнут от голода, германцы начали решать, кто именно. Первыми в списке стояли русские пленные. Нет нужды их кормить, пренебрежительно писал Геринг, мы не связаны какими‑то международными обязательствами[62]. 16 сентября 1941 года он отдал приказ прекратить снабжение продовольствием неработающих военнопленных, то есть тех, кто был слишком слаб или изранен для рабского труда. Месяц спустя после того, как пайки работающих пленных тоже были урезаны, их уменьшили еще раз[63]. Эффект был опустошительный: к февралю 1942 года около 2 миллионов (из общего числа в 3,3 миллиона) советских пленников умерли в основном от истощения[64].

Чтобы еще ускорить процесс, были придуманы новые способы сокращения числа голодных ртов. Военнопленных поделили на сотни, чтобы проверить действие ядохимикатов, применявшихся для дезинфекции польских казарм. Также проводились эксперименты по воздействию отравления угарным газом, для чего применялись фургоны с выведенными в кузов выхлопными трубами. Эти испытания, состоявшиеся осенью 1941 года, проводились в местах, которые скоро приобрели дурную славу за массовое применение подобных методов, – Освенцим, Заксенхаузхен[65].

Массовые убийства, последовавшие через считаные недели после начала вторжения, были отвратительным ответом на провал германского наступления и очевидные несостыковки экономического и стратегического планирования. Огромные житницы Украины и Южной России не принесли того, что от них ожидалось. И вот последовала расплата: не депортация или эмиграция местного населения, как Гитлер упоминал в беседах. Когда людей оказалось слишком много, а еды слишком мало, две цели для демонизации во всех областях жизни Германии, в прессе и общественном сознании оказались очевидны – русские и евреи.

Изображение славян расово неполноценными, непредсказуемыми, склонными к мучительству и насилию всемерно развивалось перед войной. Хотя язвительности поубавилось после подписания пакта Молотова – Риббентропа в 1939 году, нападки возобновились вместе с вторжением. Решительно внедряемая, эта политика вылилась в геноцид русских, который начался летом 1941 года[66].

Антисемитизм еще глубже въелся в Германию перед войной. Согласно мнению предыдущего кайзера, Веймарская республика была «задумана евреями, создана евреями и содержалась на еврейские деньги». Евреи как комары, писал он в 1925 году, «неудобство, от которого человечество должно избавиться тем или иным путем. Мне кажется, газ лучше всего!»[67] – Такие взгляды не были необычными. События типа Хрустальной ночи – организованных погромов в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года – были вершинами ядовитой риторики, отношения к евреям как «паразитам, которые кормятся плотью и плодами труда других наций»[68].

Растущие страхи перед тем, что получится вследствие таких речей и действий, уже убедили некоторых попытаться найти новых союзников. В середине 1930‑х годов Давид Бен‑Гурион, впоследствии премьер‑министр Израиля, пытался достичь соглашения с арабскими властями в Палестине, чтобы расширить путь для переселения евреев. Но не добился ничего, кроме миссии, возглавляемой якобы обычным арабом, отправленной в Берлин, чтобы согласовать условия получения помощи нацистского режима для поддержки арабских планов по подрыву британских интересов на Ближнем Востоке[69].

Еще до конца первого месяца войны, в сентябре 1939 года, был согласован план переселения всех евреев в Польшу. Для начала план подразумевал концентрацию основной массы населения, чтобы облегчить ее насильственное выдворение с территории Германии. Также в конце 1930‑х годов разрабатывались замысловатые планы депортации германских евреев на Мадагаскар. Полусырые проекты, вероятно, базировались на популярной, но неверной теории географов и антропологов XIX и начала XX века, выводившей происхождение малагасийских племен, населявших этот остров на юго‑западе Индийского океана, от евреев[70].

Обсуждались также и проекты переселения евреев куда‑нибудь еще. Гитлер стоял за план создания еврейского государства в Палестине большую часть последних двух десятилетий. Весной 1938 года он высказывался в поддержку политики перемещения германских евреев на Ближний Восток и основания нового государства для них[71]. Более того, в конце 1930‑х годов миссия высших чинов, возглавляемая Адольфом Эйхманом, была послана на встречу с сионистскими агентами в Палестине, чтобы обсудить, какой комплекс мер мог бы решить то, что называлось еврейским вопросом, раз и навсегда. Определенно забавно, что Эйхман, который позже был казнен в Израиле за преступления против человечества, оказался ведущим переговоры об ускорении эмиграции евреев из Германии в Палестину, что было в интересах как антисемитской нацистской верхушки, так и лидеров еврейского сообщества в Иерусалиме и его окрестностях[72].

Хотя переговоры не увенчались успехом, германцев продолжали рассматривать как потенциально полезных партнеров даже после начала войны. Осенью 1940 года Авраам Штерн, основатель движения под названием ЛеХИ, которое было известно палестинским властям как «банда Штерна» и в которое входили будущий премьер‑министр Ицхак Шамир, а также другие отцы‑основатели современного Израиля, отправил послание высокопоставленному германскому дипломату в Бейруте с радикальным предложением. «Можно найти общие интересы», было написано в начале, у Германии и «подлинно национальных устремлений еврейского народа», которые Штерн и другие якобы представляли. Если «чаяния движения за свободу Израиля будут признаны», Штерн предлагал «активно поучаствовать в войне на стороне Германии». Если евреи получат свободу в собственном государстве, Гитлер, конечно, окажется в выигрыше: помимо «укрепления будущих германских позиций на Ближнем Востоке», это также «невероятно укрепит моральный облик Третьего рейха в глазах всего человечества[73].

Это был сильный ход. На самом деле Штерн вел себя практично, даже несмотря на то, что надежды, которые он возлагал на союз с Германией, разделяли не все в его собственной организации. «Все, что мы хотим от германцев, – говорил он вскоре после этого, объясняя свою позицию, – это поток еврейских новобранцев в Палестину». Таким образом, «война с британцами за освобождение родины начнется здесь. Евреи получат государство, а германцы за счет этого избавятся от важного британского опорного пункта на Ближнем Востоке и также решат еврейский вопрос в Европе…» Это звучало логично и пугающе: еврейские лидеры активно стремились к сотрудничеству с величайшим антисемитом всех времен, торгуясь с организаторами холокоста менее чем за год до начала геноцида[74].

С точки зрения Гитлера, было вообще неважно, куда высылать евреев, так велика была мощь его антисемитизма. Палестина была лишь одной областью на карте из многих рассматриваемых, в том числе всерьез осаждавшихся мест в глубине России. «Неважно куда послать евреев, – говорил Гитлер хорватскому полевому командиру Славко Кватернику в 1941 году. – Что в Сибирь, что на Мадагаскар»[75].

После столкновения с проблемами в России это обычное отношение переросло в нечто более формальное и грубое, когда до нацистских планировщиков дошло, что концентрация евреев в лагерях позволяла устроить массовое убийство без особых затруднений[76]. В свете истощения ресурсов, которых уже не хватало, оставалось недолго до того, как систематический антисемитский режим начал смотреть на убийства сквозь пальцы. Евреи уже находились в лагерях в Польше, они были готовой и легкой целью в тот момент, когда нацистское руководство поняло, что у него на балансе миллионы лишних ртов.

«Существует опасность, – писал Адольф Эйхман уже в середине июля 1941 года, – что этой зимой евреев нельзя будет прокормить. Всерьез обсуждается, не будет ли наиболее гуманным решением избавиться от неспособных к труду евреев какими‑нибудь быстродействующими средствами»[77]. Старики, больные, женщины, дети и прочие «неспособные к труду» были пущены в расход: именно они заняли первую строку в списке «х миллионов» людей, чьи смерти были тщательно просчитаны перед вторжением в Советский Союз.

Это положило начало цепи событий, беспрецедентно масштабных и ужасных. Человеческие существа словно скот доставлялись в загоны, где их можно было разделить на тех, кто пригоден для рабского труда, и тех, чьи жизни становились платой за выживание остальных: Южная Россия, Украина и степи на западе стали причиной геноцида. Неспособность земли рождать пшеницу в ожидаемых количествах стала прямой причиной холокоста.

В Париже, где полиция вела секретные списки иностранцев, причем не только евреев, с конца 1930‑х годов процесс депортации был вопросом простого просмотра картотеки, доставшейся германским оккупантам, и последующей высылки нарядов для подготовки к отправке целых семей в лагеря на востоке, в основном в Польше[78]. Регистрация евреев в других оккупированных странах, например в Нидерландах, как часть широкомасштабной программы официального нацистского антисемитизма также сделала процесс депортации ставших лишними людей удручающе легким[79]. Нападение на Советский Союз, сопровождаемое мыслями о зоне избытка, теперь привело к мыслям об избытке населения и о том, как от него избавиться.

Когда надежды на плоды вторжения рухнули, нацистская элита пришла к выводу, что есть лишь одно решение проблем Германии. Словно гротескное отражение встречи, состоявшейся в Берлине 2 мая 1941 года, в Ванзее, зеленом пригороде Берлина, менее чем через восемь месяцев состоялась другая встреча. Обсуждение снова вращалось вокруг гибели неисчислимых миллионов. От названия, которое получили решения, достигнутые холодным утром 20 января 1942 года, пробирает мороз по коже. В глазах его создателей геноцид евреев был просто реакцией на проблему. Холокост стал «окончательным решением»[80].

Вскоре в Москву из Лондона и Вашингтона отправились танки, самолеты, вооружение и продовольствие, сопротивление Германии начало усиливаться. Существовали сети, торговые пути и каналы связи, которые работали с античных времен в так называемом персидском коридоре, протянувшемся от портов Персидского залива – Абадана, Басры, Башира и других, в глубь страны до Тегерана через Арак и Кум и далее через Кавказ в Советский Союз. Были также открыты пути через русский Дальний Восток в Среднюю Азию[81].

Старинные торговые связи России с Великобританией снова заработали, несмотря на сопутствующие трудности: арктические караваны, доставлявшие провизию и ресурсы в Мурманск и на север России, были достаточно рискованным занятием в XVIII и XIX веках. Водить суда в досягаемости подводного флота и тяжеловооруженных линкоров, типа «Тирпиц» и «Бисмарк», которые вели себя на побережье Норвегии как дома, требовало огромной стойкости и силы. Временами менее половины судов добиралось до места назначения и назад, а их команды не награждались за службу и храбрость целые десятилетия после окончания войны[82].

Медленно, но верно положение менялось и германские войска выдавливались из центра мира. В какой‑то момент казалось, что ставки Гитлера оправдались: еще не коронованный повелитель Европы, он почти овладел Средней Азией с севера и с юга, когда его войска достигли берегов Волги. Но один за другим призы ускользали по мере того, как германская армия безостановочно и жестоко изгонялась назад к Берлину.

Гитлер пришел в отчаяние, когда сообразил, что происходит. В качестве доказательства этого в закрытом британском докладе приводилась его речь 26 апреля 1942 года: несмотря на определенные успехи на Востоке, германский лидер выказывал явные признаки паранойи и фатализма, а также все более заметные симптомы того, что называется мессианским комплексом[83]. С точки зрения психологии Гитлер был поразительно склонен к риску, можно было бы назвать его маниакальным игроком[84]. А теперь удача стала оставлять его.

Положение дел начало меняться летом 1942 года. Роммель застрял в Эль‑Аламейне, исполняя план Мухаммеда аль‑Хусейни, который велел обитателям Каира приготовить списки адресов и мест работы еврейских граждан, чтобы их можно было собрать и уничтожить в газенвагенах, разработанных германским офицером‑фанатиком, служившим поблизости[85].

Вступление Соединенных Штатов в войну не сразу оказало влияние на ее ход. Шокированные нападением японцев на Перл‑Харбор, американцы вооружались для войны на два фронта. В середине 1942 года победа в великой битве при Мидвее позволила США перейти в атаку на тихоокеанском театре. Множественные высадки войск в Северной Африке, на Сицилии и в Северной Италии в начале следующего года, а впоследствии и повсюду в Европе также обещали переломить ход войны[86].

Затем был Сталинград. Весной 1942 года Гитлер поддержал предложение под названием «Синий вариант», которое предполагало бросок германских сил через юг России, чтобы защитить нефтяные скважины на Кавказе, которые стали ключевыми элементами военной стратегии рейха. Идея была претенциозной и рискованной, но от этого зависела победа, это понимал и Гитлер, и его верховное командование: «Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, – заявил германский лидер, – придется мне закончить войну»[87].

Главную проблему представлял собой Сталинград. Было необходимо захватить город, и вовсе не из‑за его славного имени. Помимо того что он являлся крупным промышленным центром, важно было его стратегическое положение в излучине Волги. Нейтрализовать Сталинград было жизненно необходимо для защиты германской добычи, ожидавшейся на Кавказе. К осени 1942 года стало ясно, что дела идут не слишком хорошо. Германское наступление началось поздно и вскоре столкнулось с трудностями. Солдаты, боеприпасы и все более дефицитное топливо, ресурсы, которые Берлин не мог позволить себе тратить, расходовались в огромном количестве под Сталинградом, что само по себе было достаточно плохо. Еще хуже было отвлечение внимания от приоритетной цели кампании – нефти. Некоторые в ближайшем окружении Гитлера, например Альберт Шпеер, понимали, чего будет стоить задержка. Германия должна была выиграть войну «к концу октября до прихода русской зимы», или она проиграет «раз и навсегда»[88].

Хотя еще многое оставалось сделать в стратегическом плане, чтобы поколебать германские позиции на востоке и западе и создать клещи, которые сомкнутся на Берлине, в конце 1942 года мысли новых союзников, Британии, США и Советского Союза, обратились к будущему. Когда лидеры трех стран встречались в Тегеране в 1943 году, затем в Ялте весной 1945 года и, наконец, в Потсдаме несколько месяцев спустя, было ясно, что последний мировой конфликт измотал Западную Европу.

Стало очевидно, что древние империи нуждаются в передышке, вопрос был в том, как лучше организовать этот процесс. Признаком всепроникающего падения духа было то, что при необходимости принять наименее плохое решение, найти его не удалось. В октябре 1944 года Черчилль вернулся домой из Москвы «освеженный и укрепленный», как он говорил Сталину, благодаря тому, что «русское гостеприимство, и без того знаменитое, превзошло себя».

В программу входил Третий концерт для фортепиано Рахманинова, небольшие покупки, а также совещания, в ходе которых было разработано множество решений. Переговоры о судьбе послевоенной Европы не вошли в протокол и исключены из официальных репортажей[89].

Территориальная целостность Польши, которую Палата общин клялась защищать в 1939 году, была нарушена, ее границы были грубо изменены, когда Черчилль счел момент «подходящим для дела» и синим карандашом сделал на карте пометки, предполагающие, что треть страны отойдет Германии, а треть – Советскому Союзу. Он также предложил другие изменения в границах стран Центральной и Восточной Европы, которые были взаимовыгодны, например, раздел Румынии 9 к 1 в пользу СССР и обратное соотношение для Греции, Болгарию, Венгрию и Югославию предполагалось разделить ровно пополам. Даже сам Черчилль признавал, что небрежная манера, с которой он решает судьбы миллионов людей, «довольна цинична». В цену расположения Сталина входила свобода половины европейского континента. «Давайте сожжем бумагу», – предложил Черчилль советскому вождю. «Нет, – ответил Сталин, – сохраните ее»[90].

Черчилль понял истинную суть происходящего слишком поздно. В своей знаменитой Фултонской речи в Миссури в 1946 году, предупреждавшей о падении железного занавеса поперек Европы, он замечал, что «все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы – Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест и София» теперь находятся в сфере влияния Советского Союза[91]. Все они, кроме Вены и половины Берлина, там и остались. Вторая мировая война велась против падающей на Европу тени тирании, а в конце ничто не смогло остановить падение железного занавеса.

Итак, Европа была рассечена пополам по итогам Второй мировой. Западная часть сражалась храбро, героически и десятилетиями потом чествовала себя за заслуги в победе над нацизмом, отказываясь признавать свою роль в его создании. Нельзя было также думать и о той части континента, которая была отдана в рамках послевоенных соглашений. Разгром Германии вылился в хроническую послевоенную усталость, наблюдалось истощение экономик Британии и Франции, экономический коллапс в Голландии, Бельгии, Италии и Скандинавских странах.

На фоне разрухи возрастал страх не только перед гонкой вооружений, участники которой склонялись к углублению исследований ядерного оружия, но и перед прямым противостоянием. Соотношение советских войск и войск союзников в Европе 4:1, а также превосходство СССР в танках создавали опасения конфликтов, которые могли последовать за капитуляцией Германии. В результате Черчилль приказал составить планы, основывающиеся на гипотезе, что разгром Гитлера означал конец главы, но не конфликта. В названии этих планов скрывалась причина их приоритетности: операция «Немыслимое» с трудом помещалась в сознании британских стратегов[92].

Необходимость готовиться ко всему была обусловлена стремительным изменением ситуации после падения Германии. Сталин занимал все более бескомпромиссную позицию, без сомнения, основанную на страхе предательства. Основой стало крушение катастрофического альянса, заключенного с Гитлером в 1939 году, а также чудовищная цена, которую Советскому Союзу пришлось заплатить, прежде всего в Сталинграде и Ленинграде, чтобы пережить германский натиск[93]. С точки зрения Москвы, стало важно построить систему буферных зон и государств‑сателлитов, а также показать всем, что Советский Союз может действовать решительно, если почувствует угрозу. В этих обстоятельствах парализовать западные страны, подрывая и даже уничтожая их промышленную базу, было логичным шагом – так же как и предоставление финансовой и логистической поддержки местным коммунистическим партиям. Как учит история, атака зачастую наилучшая защита[94].

В результате гитлеровская тирания была признана хуже сталинской. Повесть о войне как о триумфе над угнетателями стала выборочной, выделяя главного врага и скрывая вину и недостатки недавних друзей. Многие в Центральной и Восточной Европе были бы рады не иметь ничего общего с этой историей триумфа демократии, учитывая цену, которая в последующие десятилетия была заплачена оказавшимися не с той стороны черты. Тем не менее Западная Европа защищала свою историю, подчеркивая успехи и замалчивая ошибки и решения, которые составляли реальную политику.

Символично, что Европейскому Союзу присудили Нобелевскую премию мира в 2012 году: как чудесно, что Европа, ответственная за практически непрерывные военные столкновения, не только на своем континенте, но и по всему миру на протяжении веков, смогла удержаться от конфликта несколько десятилетий.

В поздней античности эквивалентом могло бы быть присуждение премии Риму через век после его разграбления готами или, возможно, крестоносцам после потери Акры за смягчение антиисламской риторики в христианском мире. Молчание пушек, однако, было вызвано скорее тем обстоятельством, что драться было больше не за что, чем прозорливостью когорты предположительно блестящих миротворцев в конце XX – начале XXI века или громоздкой организации европейских государств, чьи счета годами не утверждают ее же аудиторы.

Новый мир начал рождаться в 1914 году, когда солнце над Западной Европой склонилось к закату. Процесс ускорился благодаря потерям 1939–1945 годов и продолжился после того, как они закончились. Теперь вопрос заключался в том, кто будет контролировать громадные сети Евразии. Были причины как следует подумать об этом, ибо оказалось, что плодородная земля, золотые пески сердца мира и воды Каспийского моря скрывают больше, чем видит глаз.