Еще до окончания Второй мировой войны развернулась борьба за контроль над Сердцем Азии. В громко звучащем трехстороннем договоре, подписанном в январе 1942 года, Британия и Советский Союз торжественно обязались «хранить иранский народ от нужды и лишений, возникших в результате этой войны», и обеспечивать его достаточным количеством еды и одежды. В действительности, когда настало время исполнять договор, оказалось, что дело отнюдь не в безопасности Ирана, а в управлении его инфраструктурой: договор, между прочим, предполагал, что Британия и Советский Союз могут использовать дороги, реки, трубопроводы, аэродромы и телеграфную сеть страны, как им заблагорассудится[1]. Это не оккупация, подчеркивал договор, а рука помощи союзнику. Прекрасные слова, но довольно хитрые.

Предполагалось, что договор предназначен для предотвращения германской экспансии в Иран и обеспечения возможности транспортировки ресурсов, и это свидетельствовало о том, что у британцев явно есть долгосрочные планы. Американский посол в Тегеране Луис Дж. Дрейфус, например, регулярно телеграфировал в Вашингтон, комментируя все более агрессивные требования к шаху и объяснения насчет работы пятой колонны против британских интересов в Иране. «Я убежден, – писал он в августе 1941 года, – что британцы используют ситуацию как предлог для настоящей оккупации Ирана и заведомо сгущают краски в связи с текущей ситуацией»[2].

Цель построения и укрепления британских позиций в Иране не стала достижимее от того, каким образом их чиновники и солдаты обращались с местным населением. За целое десятилетие до войны один журналист выступил с вялой критикой поведения британцев, заявляя, что они относятся к иранцам так же плохо, «как Ост‑Индская компания к индусам 200 лет назад»[3]. Враждебность возросла, когда британские офицеры настояли, чтобы иранские офицеры салютовали своим зарубежным коллегам при встрече, причем отвечать им было необязательно. Широко распространялись жалобы, что британцы ведут себя, как «сахибы, белые господа, и относятся к иранцам, как к порабощенному народу». Это создавало яркий контраст с советскими офицерами, которые были сдержанны, редко покидали расположение и не требовали салютов – во всяком случае, если верить одному из офицеров германской разведки, базировавшейся в этой области[4].

Взгляды сэра Ридера Балларда, британского посланника, в это непростое время были типичны. Дефицит продовольствия и инфляция, сопровождавшие вторую половину войны, не были связаны с неудачами оккупационных сил или с логистическими трудностями прокладки персидского коридора, принимавшего оружие и другие грузы с залива для отправки на север. Вина, как писал Баллард, лежит на самих иранцах: «Нынешний перс получает двойное удовольствие от воровства, взвинчивания цен во время голода и так далее, а винит он во всем британцев»[5]. Отметив свое «невысокое мнение» об иранцах, он легкомысленно добавил к одному из своих отчетов в Лондон, что «большая часть персов, конечно, будут мясными мухами в следующем перерождении»[6]. Депеши вроде этой привлекли внимание Уинстона Черчилля. «Каким бы естественным ни было презрение сэра Ридера Балларда ко всем персам, – написал премьер‑министр, – оно губительно для нашей деятельности и наших интересов»[7].

Еще хуже становилось из‑за того, что глубоко въевшееся ощущение главенства и превосходства противоречило реалиям ситуации, ставилось ясно, что доминантная позиция британцев под угрозой. Безобразные сцены начались в Тегеране в 1944 году, когда русские обнаружили, что ведутся переговоры о передаче концессии на Северный Иран американскому консорциуму производителей горючего. Масло в огонь подливала партия «Тудех», боевая группа левых радикалов, чьи идеи реформ, перераспределения богатств и модернизации получали поддержку из Москвы. Заинтересованность Советского Союза в срыве переговоров проявилась в том, что на пике напряжения русские солдаты вышли на улицы вместе с тысячами демонстрантов, якобы для защиты протестующих.

Многим казалось неудобным возможное применение силы Советским Союзом, чтобы настоять на своем и добиться отмены соглашения. Это подчеркивал Сергей Кавтарадзе, заместитель наркома иностранных дел, которого Сталин отправил в Тегеран, чтобы предупредить, как небезопасно злить Советский союз[8].

В последовавшей драматической развязке главная роль отводилась Мохаммеду Мосаддыку, хитрому, красноречивому и искусному политику, который понимал дух времени. Этот человек, по словам одного британского чиновника, «выглядит как рабочая лошадка и слегка глуховат, так что он слушает с напряженным и вместе с тем невыразительным лицом. Он ведет разговор на дистанции в 6 дюймов, с которой распространяет слабый аромат опиума. Его реплики часто занудны, и он будто бы нечувствителен к аргументам»[9]. Мосаддык был персом старой школы, как гласило описание в Observer, приложенное к документам внешнеполитического ведомства, «вежливым, щедрым на поклоны и аплодисменты»[10]. Впоследствии жизнь показала, что британцы сильно недооценили его.

Мосаддык принялся распространять идею, впервые озвученную в Парламенте в конце 1944 года, что Иран не может и не должен позволять себе быть управляемым и терроризируемым внешними силами. Концессия Нокса Д’Арси и поведение Англо‑Иранской, а ранее Англо‑Персидской компаний позволяли увидеть, что происходит, если руководство недостаточно твердо. Мосаддык говорил, что Иран снова используется для извлечения выгоды соперничающими сторонами, от которых нет никакого прока его гражданам. Было просто несправедливо предлагать Ирану выбор, с кем ему вести дела: «Давайте торговать со всеми, – предлагал он, – кто хочет купить нефть, и станем работать для освобождения страны»[11].

Мосаддык выражал чувства многих людей на протяжении долгого времени, он говорил о несправедливости, заключающейся в том, что скрытые под землей плоды приносят мало пользы Ирану. С этим было трудно спорить. В 1942 году, например, британское правительство получило 6,6 миллиона фунтов налогов с операций Англо‑Иранской компании; Иран же получил едва 60 % от этой суммы в виде ренты. В 1945 году разрыв еще более увеличился. В то время как казначейство в Лондоне получило порядка 16 миллионов фунтов налогов с операций, на долю Тегерана пришлось лишь 6 миллионов, иными словами, около трети[12]. Дело было не только в деньгах; как заметил хорошо осведомленный британский обозреватель, проблема заключалась в том, что «никакие материальные выгоды не могли компенсировать деградацию личности и потерю чувства собственного достоинства»[13].

Такой взгляд был необычен, как признавал и его носитель. Лоуренс Элвил‑Саттон изучал арабский в Школе востоковедения и африкановедения, перед тем как устроиться работать на Англо‑Иранскую компанию в Иране перед Второй мировой. Талантливый лингвист, имевший страсть к персидской культуре, Элвил‑Саттон был ошарашен бестактной политикой служащих Англо‑Иранской компании в отношении местного населения. «Слишком немногие европейцы берут на себя труд что‑то узнать о персах, предпочитая смотреть на «местных»… как на грязных дикарей с диковинными привычками, которые не интересны никому, кроме, возможно, антропологов». Эта «расовая неприязнь» обречена закончиться катастрофой; «разве только в этом и заключается план компании»[14].

В этих условиях было нетрудно заметить, какие силы стояли за спиной реформаторов вроде Мосаддыка. Эпоха европейских империй уже долгое время ржавела, и это стало очевидно в Ираке, когда Гертуде Белл напомнили, что независимость не может быть подарена британцами. Было неизбежно в Иране, да и в других регионах, что возникнет растущий спрос на страны, которые можно подчинить и на которые можно влиять из‑за рубежа, определяя их судьбу, – этот метод сформировался и стремительно распространился, пока шла война. Таким образом, Британия буквально теряла влияние из‑за того, что ее «Шелковый путь» рухнул.

Прибой военного давления в Азии вызвал целую серию «дюнкерков» на востоке – случаев беспорядочного отступления, служивших явными признаками заката золотого века Британии. Сотни тысяч бежали из Бирмы, когда японские войска распространились по Юго‑Восточной Азии. Этому способствовало то, что британцы и французы были заняты проблемами гораздо ближе к дому, чтобы заниматься регионами, которые долгое время привлекали Токио в стратегическом и экономическом плане. Германские союзники на Востоке быстро поняли, что у Японии появилась возможность реализовать собственные имперские претензии. Многие пострадали от наступления британских войск. Около 80 000 умерли от голода и болезней. События на Малайском полуострове были не менее драматичны: в Пенанге и Сингапуре были тысячи погибших, лишь немногие счастливчики успели выбраться до падения города. Одна одинокая женщина, эвакуировавшаяся вовремя, написала несколько недель спустя, что хаос британского бегства «никогда не забудут и не простят свидетели и участники»[15].

Отступление продолжалось, когда противостояние в Европе, на Тихом океане подошло к концу. Решение уйти заодно и из Индии пришло после трех десятилетий уступок и обещаний, которые повысили ожидания от самоуправления, автономии и полной независимости. К концу войны британская власть быстро угасала и ситуация грозила полностью выйти из‑под контроля после месяцев беспорядков, антиимперских забастовок, приведших к параличу городов на севере субконтинента. Изначальные планы постепенного выхода из Индии, которые, в частности, должны были обеспечить защиту мусульманским меньшинствам, были отвергнуты Лондоном как чересчур дорогие и слишком долгосрочные[16]. Вместо этого в начале 1947 года было сделано объявление, что Британия уходит в течение 16 месяцев. Результатом стала паника. Это было провальное решение, как заявил в Палате общин Уинстон Черчилль, потерявший пост после войны: «Не будет ли ужасным позором нашему имени и памяти… если мы позволим одной пятой населения планеты… впасть в хаос и начать бойню»?[17]

Эти предупреждения были проигнорированы, и на субконтиненте разверзся ад. Сообщества, которые оставались стабильными долгое время, взорвались насилием, и семьи, жившие в городах и селах столетиями, начали крупнейшую массовую эмиграцию в человеческой истории. По меньшей мере 11 миллионов человек пересекли новые границы Пенджаба и Бенгала[18]. Британцы тем временем разрабатывали детальные планы эвакуации, чтобы ограничить число собственных граждан, втягивающихся в драку[19]. Местного населения эта забота не касалась.

Аналогичные ситуации наблюдались повсюду, Британию поражал один кризис за другим. Для того чтобы сохранить равновесие в непростой ситуации в Палестине, а также контроль над нефтеперерабатывающим заводом и портом Хайфы, защитить Суэцкий канал и сохранить дружеские отношения с главными фигурами арабского мира, были приняты меры к обузданию еврейской эмиграции из Европы. После представления планов британской разведки топить корабли, везущие беженцев в Палестину, и назначать виновной невероятно могущественную, но несуществующую арабскую террористическую организацию британцы приняли более прямые действия[20].

Критическим положение стало летом 1947 года, после того как суда, идущие за еврейскими эмигрантами во французские порты, подверглись нападениям.

Один корабль, везущий более 4000 евреев, включая беременных женщин, детей и стариков, был протаранен британскими эсминцами по пути на восток, несмотря на уже принятое решение отказать пассажирам в убежище, когда они достигнут Палестины[21]. Относиться к тем, кто пережил концлагеря и потерял семью в ходе холокоста, таким образом было репутационной катастрофой, стало ясно, что Британия не остановится ни перед чем, защищая свои интересы за рубежом, в процессе игнорируя окружающих.

Неловкость была заметна и в отношениях с Абдуллой, королем Трансиордана, которому теперь уделялось повышенное внимание и которому была обещана британская военная помощь (что было зафиксировано в секретных соглашениях) для поддержки его режима, ставшего независимым в 1946 году. Он извлек выгоду из этого обещания, утвердив план расширения своих границ на всю Палестину, оставленную британцами, и получил зеленый свет и полное одобрение из Лондона[22]. «Я говорю очевидные вещи, – заявил его премьер‑министру Эрнест Бевин, министр иностранных дел, – но нельзя просто так взять и вторгнуться на территорию, отведенную евреям»[23]. Как бы там ни было, хаос, который царил в той части мира, из которой отступала Британия, был неопровержимым доказательством злокачественного воздействия империалистической европейской политики. Арабо‑израильская война 1948 года, видимо, не являлась результатом политических решений, кивков, подталкиваний и подмигиваний, а была обусловлена вакуумом, создавшимся в результате смены караула[24].

Немногим лучше обстояли дела в Ираке, где начались беспорядки после того, как премьер‑министр Салих Джабр в 1948 году согласовал с Британией условия использования иракских аэродромов в ближайшие 25 лет. Новости о соглашении привели к забастовкам, бунтам и даже отставке Джабра, выброшенного прямо из кабинета разъяренной толпой[25]. Враждебность к Британии подогревалась множеством событий, этому способствовали в том числе оккупация Багдада во Вторую мировую и явный провал британских попыток поддержать арабов в Палестине, особенно наряду с попытками Лондона добиться постоянного военного присутствия в Ираке. Положение становилось еще хуже из‑за безудержной инфляции и дефицита продовольствия, который последовал за неурожаями, в результате чего один проницательный наблюдатель заключал, что «внутреннее положение в Ираке стало опасно»[26]. Поэтому Британия предприняла шаги для поддержки «иракского премьер‑министра… против популистской агитации, пойдя на уступки». Под этим, в том числе, понималось совместное использование аэродромов Эль‑Хаббании; «…иракцы должны быть довольны этим первоклассным примером сотрудничества», – утверждали законодатели в Лондоне.

Британия «была бы не готова сделать подобное предложение любому другому государству», и иракцам следовало бы быть очень благодарными за позволение чувствовать себя «значительнее других государств Ближнего Востока»[27].

Скреплял все это тот факт, что, в отличие от других стран, Ирак не мог похвастаться большими объемами нефтедобычи. В 1950 году около 90 % населения все еще были неграмотны. Более того, Британии ставили в вину ее чересчур тесные объятия: например, когда зашла речь о ссудах на постройку и развитие железнодорожной сети, Британия потребовала иракские резервы в качестве гарантий. Это создавало перспективу отъема нефтяных скважин в случае дефолта – практически так произошло с Суэцким каналом в XIX веке, когда контроль над жизненно важной артерией был захвачен британцами[28]. Британия оказалась в заведомо проигрышной ситуации: весь ее политический капитал был израсходован и никто ей не доверял. Уровень подозрительности был таким, что даже агентства вроде Ближневосточного отряда по борьбе с саранчой (MEALU), который пользовался успехом с самого момента основания во время войны, были распущены, а технические навыки, полезные в борьбе с разрушительными стаями и защите запасов пищи, были утеряны[29]. Государства Ближнего Востока играли мускулами и поворачивались против Запада.

В это время Советский Союз тоже возрождался. Вслед за разгромом Германии СССР была создана новая история, в которой сведения о том, что Сталин в начале войны являлся союзником Гитлера, были старательно стерты и замещены повестью о триумфе и о том, как исполнилось предназначение[30]. Революция 1917 года не смогла породить глобальной трансформации, предсказанной Марксом и его учениками, тем не менее 30 лет спустя казалось, что пришло время коммунизму распространиться по миру и овладеть Азией, как это сделал ислам в седьмом столетии. Он уже начал просачиваться в Китай, где обещания равенства, справедливости, земельной реформы принесли поддержку коммунистической партии и позволили ей отбросить правительственные войска, практически выгнав их из страны.

Сходные тенденции начали наблюдаться повсюду, когда левые партии стали получать поддержку в Европе и Соединенных Штатах. Многие были охвачены идеей, обещавшей гармонию, контрастировавшую с ужасами войны, в ходе которой на Хиросиму и Нагасаки были сброшены две атомные бомбы. Такие настроения наблюдались и среди тех, кто работал над ядерной программой и был разочарован тем, какие опустошительные результаты по всему миру имело титаническое противостояние двух европейских наций немногим более чем за три десятилетия.

Сталин умело раздувал этот пожар в речи, которая широко транслировалась по всему миру весной 1946 года. Вторая мировая война была неизбежна, заявил он, «в силу воздействия глобальных экономических и политических факторов, которые подразумевают концепции современного монополистического капитализма»[31]. Данная речь являлась декларацией намерений: капитализм владел миром слишком долго и становился причиной страданий, массовых убийств и ужасов войны в течение всего XX века. Коммунизм стал логичной реакцией на действия политической системы, которая показала себя порочной и опасной. Это была новая система, в которой подчеркивались различия, а иерархия заменялась равенством. Другими словами, это был не просто привлекательный образ, но жизнеспособная альтернатива.

Незадолго до этого Черчилль распорядился будущим стран к западу от границ Советского Союза. «Бедный Невилл Чемберлен думал, что может доверять Гитлеру, – сказал Черчилль одному из своих младших служащих сразу после переговоров об облике послевоенного мира в Ялте. – Он ошибался, но не думаю, что я ошибаюсь насчет Сталина»[32]. Чемберлен определенно ошибался, но и Черчилль тоже, как он вскоре понял. Никто не знает, говорил он 5 марта 1946 года в Фултоне, штат Миссури, «что Советская Россия… намеревается предпринять в ближайшем будущем». Тем не менее уже то, что ее философия экспансивна и догматична, замечал он, делает ее угрозой для Запада. От Штеттина на Балтийском море до Триеста на Адриатическом железный занавес опустился на континент[33]. Судьба центра мира уравновесилась. Иран стал опорой. В США стратеги были убеждены, что Советы желают полного контроля над Ираном из‑за его нефти, а также морских баз и расположения в центре сети международных воздушных путей. Иранское правительство предоставило концессию на разработку нефти на севере страны Соединенным Штатам только в обмен на гарантии от американского посла, что США, если это будет необходимо, обеспечит военную поддержку в случае вторжения советских войск в страну, что вызвало яростный протест Москвы[34].

Летом 1946 года, после серии забастовок по всему Ирану напряжение возросло. Слухи и контрслухи, кружащие по улицам Тегерана, говорили, что судьба страны снова на кону. Было ясно, что, несмотря на сильное желание удержать свое имущество, Британия мало способна повлиять на значимые события. Донесения разведки рисовали зловещую картину неминуемого военного вторжения Москвы в Иран и Ирак, они включали детальные планы атаки, информацию о наиболее вероятном направлении главного удара «мощной советской кавалерии и мотопехоты» во время нападения. Советский генеральный штаб, как сообщалось, принял грубое решение по оккупации Мосула и был готов учредить «народное иранское правительство», как только шах будет свергнут. Если верить британцам, против главенствующих фигур нынешнего режима, заклейменных как «предатели и коллаборанты», должны были быть предприняты репрессии. Советские десантники были готовы к высадке вблизи Тегерана, чтобы возглавить молниеносный штурм[35].

Чувство неподдельной тревоги охватило Вашингтон. Американцы наблюдали Иран вблизи с декабря 1942 года, когда первые 20 000 солдат США прибыли в Хорремшехр в заливе, чтобы приступить к работам по улучшению иранской транспортной системы. Чтобы присматривать за логистикой в самом Тегеране, был построен большой американский лагерь, в котором располагался штаб контингента США в Персидском заливе[36]. И Британия, и Советский Союз имели свои интересы в Иране и в итоге постоянно подрывали военную мощь и само иранское государство. Иран опасно растягивался, как докладывал генерал Патрик Херли президенту Рузвельту[37].

Американцы, отправленные в Иран, чтобы поддерживать и контролировать линии снабжения в ходе войны, сперва испытали что‑то вроде культурного шока: иранская армия, находил генерал‑майор Кларенс Ридли, была плохо подготовлена, недостаточно снаряжена и в основном бесполезна. Если она должна была выстоять против воинственных соседей, то требовались огромные инвестиции для подготовки нового поколения офицеров и покупки хорошего снаряжения. Эти слова стали приятной музыкой для ушей нового шаха, поскольку он отчаянно желал оставить в Иране свой след в виде программы модернизации. Проблема, как его (американский) финансовый консультант сказал ему прямо, заключалась в том, что армию по западным лекалам построить было невозможно: если распределить фонды в пользу военной реформы, «вряд ли что‑то останется на сельское хозяйство, образование и здравоохранение»[38].

Неподготовленный, неорганизованный и слабый Иран, казалось, имеет мало шансов противостоять Советскому Союзу, в то время как речи и поведение Сталина были предметом основных забот Соединенных Штатов.

Некоторые, слышавшие речь Сталина, заключили, что это не что иное, как «объявление третьей мировой войны»[39]. Джордж Кеннан, дипломатический представитель в посольстве США в Москве, своими глазами видевший сталинские чистки, пришел к сходному решению, предупредив в начале 1946 года о грядущем глобальном противостоянии. «За невротическим взглядом Кремля на международные отношения, – писал он, – стоит традиционное и инстинктивное русское ощущение небезопасности». Советский Союз, заключал он, «политическая сила, фанатично преданная» идее состязания с Соединенными Штатами, которое может довести до того, что «внутренняя гармония нашего государства будет разрушена, наш традиционный образ жизни будет разрушен и международный авторитет нашей страны будет подорван»[40].

Политическая и стратегическая важность Ирана способствовали его выдвижению на передний край международной политики США. Принимались систематические меры по укреплению страны. В 1949 году радиостанция «Голос Америки» начала вещание для местного населения на фарси, и в первой же передаче выступил президент Трумэн с комментариями об «исторических узах дружбы» между Ираном и Соединенными Штатами и обещаниями помощи в создании «процветающего и… благополучного мира, свободного от угнетения»[41]. После начала войны на Корейском полуострове годом позже была предложена и более прямая помощь. Как гласил брифинг госдепартамента, хотя сокращающаяся экономика «еще не достигла катастрофического состояния», если не оказать мощной поддержки сейчас, появится риск «полного распада страны и ее присоединения, немедленного или постепенного, к советскому блоку»[42]. Трумэна не надо было убеждать. «Если мы останемся в стороне, – рассудил он, – Советы войдут в Иран и заберут весь Ближний Восток»[43].

Радиовещание все более напирало на то, что «свободные нации должны сражаться вместе», что «безопасность США связана с безопасностью других народов» и что «сила свободного мира» продолжает расти. Рука об руку с этим шли репортажи, в которых подчеркивалась угроза всему миру со стороны Советского Союза и постулировалось, что «цель коммунистических лидеров – абсолютное подавление человеческой свободы», доходящее даже до того, что «советские учителя селятся в разбитых фургонах, которые больше не годятся для перевозки скота, а также обходятся без отопления, санитарных служб и чистой воды»[44].

В страну начали поступать финансовые средства, и их объем вырос в 5 раз за 3 года – с 11,8 миллиона долларов в 1950 году до 52,5 миллиона долларов в 1953 году. Целью было укрепить экономическое развитие Ирана, стабилизировать его политическую культуру и заложить основы для реформ, а также обеспечить военную и техническую помощь в деле самообороны. Это были первые этапы построения американского государства‑сателлита на Ближнем Востоке[45].

Частично это было вызвано пониманием, что Британия больше не может устанавливать режим, как она делала это раньше, а частично осознанием того, что советский экспансионизм нуждается в противовесе. Однако это были не все причины обратить пристальное внимание на Иран. В 1943 году, например, в ходе конференции союзников в Тегеране ни Уинстон Черчилль, ни президент Рузвельт не утруждали себя встречей с шахом, проще говоря, оба полагали это пустой тратой времени[46]. В следующем году США записали Саудовскую Аравию в страны ограниченного значения, чьи запросы о финансовой помощи президент Рузвельт легко отбрасывал, так как они расположены «далековато от нас». Рузвельт добавлял, что лучше саудитам обратиться со своими заботами и просьбами к Британии, чем к США[47]. К концу войны все сильно изменилось, и Саудовская Аравия считалась «более важной для американской дипломатии, чем практически любая другая небольшая нация»[48]. Причиной тому стала нефть.

Во время войны суровый нефтяник по имени Эверет Ли Деголье, который сколотил состояние в американской топливной индустрии после изучения геологии в Оклахоме, посетил Ближний Восток, чтобы оценить нефтяные месторождения в этой области и составить заключение относительно долгосрочного потенциала и ресурсов региона самого по себе и по сравнению с Мексиканским заливом, Венесуэлой и самими Соединенными Штатами. Его доклад, хотя и изобиловал консервативными оценками и предостережениями, был поразительным. «Центр тяжести мировой нефтедобычи смещается из Карибского бассейна на Ближний Восток, в область Персидского залива, и, похоже, продолжит смещаться, пока надежно не установится там»[49]. Один из его спутников выразился более прямо, когда докладывал в госдепартамент: «Нефть этого региона – величайшая добыча всех времен»[50].

Это не укрылось от британцев, которые ревниво отнеслись к поведению Соединенных Штатов и повышению их внимания к региону. Надо бы попросить американцев держаться подальше от Ближнего Востока и от сильных позиций, построенных Британией, сказал Черчиллю один из ведущих промышленников: «Нефть – единственное и величайшее достояние, остающееся нам после войны. Нам следует отказаться делить его с американцами»[51]. Это же настойчиво повторял лорд Галифакс, британский посол в Вашингтоне, обиженный тем, что чиновники госдепартамента пытались уклониться от взаимодействия с ним. Британские законодатели были также озабочены происходящим, они замечали: «Соединенные Штаты намереваются отнять у нас наши нефтяные владения на Ближнем Востоке»[52]. Непосредственное участие принял и сам премьер‑министр, который написал в телеграмме, отправленной президенту Рузвельту: «Я наблюдаю за ходом переговоров с некоторыми опасениями; вы можете быть уверены, что я желаю лишь честного и справедливого исхода для наших двух стран»[53].

Это означало достижение соглашения о разделе этой критической части мира между Британией и Соединенными Штатами. Встреча Галифакса с президентом Рузвельтом решила проблему: как понимали в США, «нефть в Иране была британской… обе страны имели долю в Ираке и Кувейте… Бахрейн и Саудовская Аравия отходили Америке»[54]. Это было похоже на соглашение между Испанией и Португалией в конце XV – начале XVI века или переговоры лидеров союзников во время и сразу после Второй мировой войны, которые аккуратно разделили мир пополам.

Американцы и британцы относились к итогам этого раздела по‑разному. С точки зрения США, ключевым было то, что цены на нефть удвоились между 1945 и 1948 годами, в то время как число автомобилей в одних Соединенных Штатах возросло на 50 %, а отпускные цены в автопромышленности выросли в 7 раз[55]. США исследовали ситуацию и пришли к пониманию: страны, богатые природными ресурсами, которых добиваются со всех сторон, будут искать максимизации собственного влияния. Поэтому было важно пересмотреть условия нефтяных разработок и сделать это скорее добровольно, нежели принудительно.

Уже началась шумиха и угрозы национализации, которые отражали новый мировой порядок. Прежде всего, новые сделки с богатыми нефтью странами были все более щедры и конкурентны, например, Дж. Пол Гетти за концессию на разработку нейтральной зоны между Саудовской Аравией и Кувейтом платил почти вдвое больше сборов с барреля, чем в других местах на Ближнем Востоке, и это приводило к возникновению соперничества и неприятия в странах, которые заключали подобные соглашения ранее.

Это не только обусловило формирование очагов несогласия с тем, как экспроприировались ресурсы, и вызывало призывы к национализации; это также сделало данные страны восприимчивыми к коммунистической риторике и инициативам Москвы.

Значительное изменение доходности произошло, когда США смягчили свои торговые позиции и пересмотрели ряд сделок. В 1949 году, например, казначейство США собрало 433 миллиона долларов налогов с АРАМКО, консорциума западных нефтяных компаний, в то время как Саудовская Аравия получила 39 миллионов прибыли. Два года спустя, после изменения системы налоговых сборов, благодаря которому предприятия смогли изменить расценки, 6 миллионов долларов получали Соединенные Штаты, а 110 миллионов уходили саудитам[56]. Принцип домино сработал как на других концессиях Саудовской Аравии, так и в Ираке, Кувейте и повсюду, условия изменялись в пользу локальных правительств.

Некоторые историки называют этот переломный момент столь же значимым, как передача власти Лондоном Индии и Пакистану[57]. Но по силе воздействия он был более сравним с открытием Америк и последовавшим перераспределением мировых богатств. Западные корпорации, контролировавшие разработки, деятельность которых была в основном сосредоточена в Европе и Соединенных Штатах, начали вливать деньги в Ближний Восток и таким образом начали смещение мирового центра тяжести. Паутина трубопроводов, покрывавшая регион и соединявшая Запад с Востоком, открыла новую главу в истории области. В этот период не специи и шелка, не рабы и серебро пересекали мир, а нефть.

Тем не менее британцы, которые не смогли истолковать знамения, так же ясно как их американские партнеры, лелеяли другие надежды. В Иране Англо‑Иранская компания стала громоотводом для критики. Нетрудно понять почему, учитывая колоссальный дисбаланс между долей, уплачиваемой британскому оценщику, и сборами, которые получал Иран[58]. Хотя другие страны в регионе тоже могли пожаловаться на недостаток выгод, получаемых в обмен на нефть, масштаб несправедливости в Иране был по‑настоящему грандиозным.

Хотя в Абадане располагался крупнейший на то время нефтеперегонный завод, сам город был примерно так же электрифицирован, как одна улица в Лондоне. Едва ли десятая часть из 25 000 детей школьного возраста могла посещать школу, так как это было дорого[59].

Как и везде, Британия была поймана в вилку, из которой не имелось выхода: пересмотр условий нефтяных концессий был практически невозможен, как замечал хитрый и хорошо осведомленный госсекретарь США Дин Эйксон. Контрольный пакет Англо‑Иранской компании принадлежал британскому правительству, и ее действия рассматривались как прямое продолжение британской международной политики, причем не без оснований: как и в случае с Ост‑Индской компанией, существовали неявные связи между деловыми интересами и интересами британского правительства. И как и Ост‑Индская компания, Англо‑Иранская компания была достаточно мощной, чтобы рассматриваться как государство в государстве, хотя ее власть в конечном итоге была британской[60]. Если бы Англо‑Иранская компания прогнулась и предоставила Ирану лучшие условия, заключил Эйксон, «это бы уничтожило последние остатки веры в британскую мощь и ее фунт». В течение месяцев, предсказывал он, Британия потеряла бы все заокеанские владения[61].

Зависимость Лондона от доходов компании делала положение шатким, полагал Эйксон. «Британия на грани банкротства», телеграфировал он; без ее «важных предприятий за рубежом и невидимых элементов экономического баланса… она не сможет выжить». Поэтому британцы пустили в ход все дипломатические трюки, включая панические сообщения, все более напирающие на неминуемую угрозу советского вторжения. Эйксон, в свою очередь, ни во что их не ставил. «Основная цель британской политики не в том, чтобы спасти Иран от комми», несмотря на утверждения обратного; «настоящая цель – сохранить то, что они считают последним оплотом британской состоятельности»[62].

Положение ухудшилось, когда в 1950 году Ираку были предложены новые условия, а Ирану в них было отказано. Тот факт, что Иракская нефтяная компания частично принадлежала Англо‑Иранской компании, добавил соли на раны и спровоцировал яростный протест Ирана. Националистические политики выступили с заявлениями о порочности фактической монополии Англо‑Иранской компании, приправляя свою критику провокационными комментариями. Вся коррупция в Иране исходила от Англо‑Иранской компании, заметил один из членов Меджлис[63]. Если ничего не сделать, скоро дойдет до того, что «с женщин посрывают чадры», заявлял один демагог[64].

Было бы лучше, говорил другой, если бы на всю нефтяную промышленность Ирана упала атомная бомба, чем позволять Англо‑Иранской компании использовать страну и народ[65]. Мосаддык был менее прям. Став премьер‑министром, он якобы обещал «не иметь намерения договориться с британцами», а вместо этого «забить нефтяные скважины грязью»[66].

Антибританская риторика продолжалась уже поколения, а теперь приобрела статус мейнстрима: Британия – источник всех проблем и доверять ей нельзя. Она считается только со своими интересами, будучи империалистом в худшем смысле этого слова. Ассоциации иранского самоопределения с антизападными настроениями укоренились. Были неизбежны фундаментальные последствия.

Мосаддык ухватил шанс двумя руками. Хватит, провозгласил он, пришло время обеспечить процветание иранского народа и «защитить мир во всем мире». В конце 1950‑х годов было выдвинуто радикальное предложение в дальнейшем не иметь дело с Англо‑Иранской компанией или кем‑либо еще, а вместо этого «национализировать нефтяную промышленность Ирана во всех областях страны без исключения»[67]. Аятолла Кашани, популист‑проповедник, только что вернувшийся из изгнания и уже приобретший известность как громкий критик Запада, всем сердцем поддержал этот призыв к действию, убеждая своих последователей использовать любые методы во имя перемен. Через считаные дни премьер‑министр Али Размара был убит; вскоре после этого та же участь постигла министра образования. Иран охватила анархия.

Худшие опасения британцев сбылись, когда весной 1951 года Мосаддык был избран Меджлисом премьер‑министром. В одночасье он принял закон, национализирующий Англо‑Иранскую компанию, вступавший в силу немедленно. Это был провал, как понимала и лондонская пресса, и британское правительство. Очень важно, заявил министр обороны, «показать, что нельзя безнаказанно дергать за хвост». Если Ирану «просто спустить это», продолжал он, «следующей будет попытка национализации Суэцкого канала»[68]. Были разработаны планы парашютного десанта в Иран для защиты НПЗ в Абадане в случае необходимости. Такова была агония империи, пришедшей в упадок и отчаянно цеплявшейся за былую славу.

Мосаддык закрутил гайки, дав британским служащим Англо‑Иранской компании неделю, чтобы собраться и убраться из Ирана в сентябре 1951 года. Вдобавок аятолла Кашани учредил национальный праздник «ненависти к британскому правительству».

Британия стала синонимом всего плохого для Ирана, объединявшим широкий спектр политических предрассудков. «Вы не знаете, как коварны британцы, – говорил Мосаддык высокопоставленному американскому дипломату, не знаете, как они порочны. Вы не знаете, как они оскверняют все, к чему прикасаются»[69]. Такая риторика принесла ему бешеную популярность на родине, а также известность за рубежом: в 1952 году он оказался на обложке журнала «Тайм» как человек года[70].

Тяжеловесные британские попытки форсировать ситуацию не помогали. Столкнувшись с потерей контроля не только над Англо‑Иранской компанией, но и доходами с нее, британское правительство перешло в критический режим, наложив эмбарго на всю иранскую нефть. Целью было навредить Мосаддыку и заставить его капитулировать. Финансовый голод в Иране скоро окажет решительное действие, считал сэр Уильям Фрейзер, британский посол в Тегеране: «Когда иранцам понадобятся деньги, они приползут к нам на пузе». Реплики вроде этой, появляясь в глобальной прессе, вряд ли улучшали облик Британии в глазах общественности[71].

Вместо этого они укрепили решимость Ирана до такой степени, что к концу 1952 года британцы уже не были так уверены, что использование санкций окупится. Тогда они обратились с просьбой к недавно сформированному центрально‑разведывательному управлению за поддержкой плана «совместных политических действий по смещению премьер‑министра Мосаддыка», другими словами, с целью устройства заговора. Не в последний раз смена режима в этой части мира оказалась решением проблемы.

Власти Соединенных Штатов благосклонно отнеслись к британским инициативам. Оперативникам на Ближнем Востоке уже была дана свобода действий для поиска творческого решения проблем с местными правителями, которые были или недостаточно расположены к Соединенным Штатам, или склонны заигрывать с Советским Союзом. Группа юных полных энтузиазма агентов, подготовленных на Восточном побережье, уже поучаствовала в путче, который привел к свержению руководства Сирии в 1949 году, в смещении коррумпированного и ненадежного египетского короля Фарука, операции, неофициально известной как Project FF (Project Fat Fucker), 3 года спустя[72].

Рвение таких людей, как Майлз Коупленд и двое внуков президента Теодора Рузвельта – Арчи и Кермита (Кима), было отражением того, как действовали британские агенты в Средней Азии век назад, чувствуя, что могут изменить мир, или более современных их коллег, которые чувствовали, что передача секретов Советскому Союзу будет иметь положительный эффект.

После падения правительства Сирии, к примеру, юные американцы отправились в путешествие по замкам крестоносцев и другим достопримечательностям, восхищаясь по пути архитектурой и атмосферой Алеппо[73]. Решения принимались на ходу. «Какая разница, – спрашивал Коупленд у сурового эрудита Арчи Рузвельта, – между моими поддельными докладами и теми, которые подделывают для тебя агенты? От моих по крайней мере есть толк»[74]. То, как эти люди в поле шли напролом, было замечено одним из офицеров разведки США, и тот предостерегал их, говоря, что в дальнейшем безответственное блуждание им не простят[75].

Тем не менее, когда речь заходила об Иранском вопросе, к их мнению прислушивались.

Дело сдвинулось после обычной встречи в Вашингтоне в конце 1952 года, когда британские власти, высказывая свою обеспокоенность экономическими последствиями национализации, задели струну американской заботы о возможном будущем пути Ирана. Расположение ЦРУ в Тегеране беспокоилось насчет Мосаддыка и особо рекомендовало США «предпочесть наследственное правление» в Иране. Стратеги быстро заключили, что шах должен быть вовлечен в заговор, чтобы обеспечить единство и спокойствие и предать смещению премьер‑министра «облик законности или псевдозаконности»[76].

Убедить шаха было не так‑то легко. Нервозный и глупый, он испугался, лишь услышав о плане под названием «Операция Аякс». Особенно беспокоило его участие британцев, если верить одному из американских создателей плана, который замечал, что тот «патологически боится» скрытой руки «британцев», а также что операция – ловушка. Его требовалось умасливать, запугивать и остерегать. В репортажи ВВС из Лондона вставлялись ключевые слова, чтобы уверить его в том, что операция санкционирована на высшем уровне. Выступление президента Эйзенхауэра, который прямо пообещал Ирану поддержку США, также помогло его убедить. Кроме того, ему лично сказали, что, если он не окажет поддержки, Иран станет коммунистическим – «второй Кореей», как выразился Рузвельт[77].

Чтобы увериться, что «общественное мнение… будет взвинчено до предела», в качестве прелюдии к смещению Мосаддыка Вашингтон обеспечивал финансирование разработки ключевых фигур, чтобы настроить их против премьер‑министра. Рузвельт разрабатывал лидеров Меджлиса практически только с помощью взяток (цель, как он иносказательно выразился, была в «убеждении» их прекратить поддержку Мосаддыка)[78].

Деньги свободно тратились везде. По свидетельству, приток американских денег в Тегеран был так велик, что курс доллара к реалу упал на 40 % за лето 1953 года. Часть этих фондов пошла на оплату выхода толп на улицы столицы, организованного двумя главными местными оперативниками ЦРУ. Были и другие значимые адресаты, прежде всего муллы, такие как аятолла Кашани, чьи интересы были предположительно совместимы с целями заговорщиков[79]. Мусульманские ученые заключили, что принципы и антирелигиозность коммунизма делают эту доктрину враждебной учению ислама. Поэтому ЦРУ получало очевидное преимущество при заключении сделок с священнослужителями, которые были явно предупреждены об опасности коммунистического Ирана[80]. После того как британские и американские стратеги встретились в Бейруте в июне 1953 года, появился план, в начале июля одобренный лично Уинстоном Черчиллем, премьер‑министром Британии, а затем через несколько дней и президентом Эйзенхауэром. Впоследствии идею доработали агенты разведслужб, чтобы лучше донести до «довольно многословных и зачастую нелогичных персов», что в смене режима заинтересован Запад, и она должна пройти гладко и без происшествий[81].

В реальности все случилось совсем не так. Прикрытие сорвалось, и планы пошли вкривь и вкось, повергая страну в хаос. Перепуганный шах вылетел из страны, не успев надеть носки. Когда он остановился в Багдаде по пути в Рим, то встретился с послом США в Ираке, который затем писал: «Я посоветовал ему никогда не открывать участие каких‑либо иностранцев в недавних событиях, чтобы сохранить репутацию в Иране». Вообще‑то это было сделано не для сохранения репутации шаха, а для того, чтобы оставить возможность выбора и, прежде всего, сохранить руки США чистыми. Шах, измотанный «тремя бессонными ночами и озадаченный поворотом событий», вряд ли мог ясно мыслить. И посол с облегчением сообщил Вашингтону, что «он согласился»[82].

Пока шах направлялся в изгнание в Италию, иранское радиовещание исходило злобными репортажами, а пресса именовала его шлюхой, мародером и вором[83]. Вниманием не обошли и его молодую жену Сораю (многие шептались, что она была моложе заявленных 19 лет в день свадьбы): ее вспоминали прогуливающейся по Виа Венето в красно‑белом платье в горошек, обсуждавшей злобных политиков Тегерана и слушавшей заунывные планы мужа купить небольшой участок земли, чтобы начать новую жизнь, возможно, в США[84].

Злоключения, достойные театрального фарса, сопровождали бегство шаха. По улицам прошел слух, что Мосаддык собирается потребовать трон себе, все встало с ног на голову. Затем в считаные дни наперекор всем ожиданиям шах вернулся домой, остановившись в Багдаде только для того, чтобы переодеться в униформу командующего ВВС. Возвращаясь в блеске и славе, он представлял себя не трусом, бежавшим в ужасе, но героем, возвращающимся, чтобы взять ситуацию в свои руки. Мосаддык был арестован, допрошен и приговорен к заключению в одиночной камере, затем последовало его изгнание до самой смерти в 1967 году[85].

Мосаддык заплатил дорогую цену за озвучивание планов на Ближний Восток, где влияние Запада было бы не просто уменьшено, а полностью исключено. Его враждебность к Англо‑Иранской компании развилась в негативное и опасное восприятие Запада вообще. Он стал первостепенной проблемой в Иране, и этого было достаточно для британских и американских политиков, чтобы разработать план его устранения со сцены. Его громкие протесты пришлись на время, когда многие другие критиковали контроль Запада над путями, соединявшими Запад и Восток. В Египте растущая неприязнь вызвала антибританские бунты и требования эвакуации британских войск, расположенных на Суэцком канале. Доклад, направленный наблюдателем госдепа в Каире объединенному командованию, был недвусмысленным. «Британцев ненавидят, – писал он. – Ненависть к ним всеобща и сильна. Ее разделяет вся страна». Требовалось экстренное решение[86].

Времена менялись. В этом свете Мосаддык был наиболее последовательным из тех, кто описывал облик новой эры, той, где Запад отступит из центра Азии. Хотя точные обстоятельства его краха десятилетиями скрывались представителями разведки, опасавшимися «болезненных последствий», которые принесло бы рассекречивание материалов, немногие сомневались, что смещение Мосаддыка организовали западные власти для собственных целей[87]. Таким образом, Мосаддык стал духовным отцом великого множества людей в этом регионе, ибо, хотя средства, цели и амбиции людей столь разных, как аятолла Хомейни, Саддам Хусейн, Усама бен Ладен и представители движения «Талибан», были мало похожи, всех их объединяло глубокое убеждение, что Запад двуличен и злобен, а освобождение для местного населения означает освобождение от внешнего влияния.

Достичь этого пытались разными способами, но, как показал пример Мосаддыка, те, кто представлял проблему для Запада, должны были быть готовы к последствиям.

Психологически заговор стал поворотным моментом. Шах все понял неправильно и убедил себя в том, что иранцы восхищаются им, на самом деле шаха, чей отец, кавалерийский офицер, занял трон всего 30 лет назад, воспринимали в лучшем случае неоднозначно. Сбежав в Рим, он продемонстрировал удручающий недостаток стержня. Его убеждение, что ему предназначено модернизировать страну, основывалось на способности предчувствовать, куда подуют политические ветры, и дистанцироваться от западной, прежде всего американской, интервенции. Это было немало для человека, чьи бегающие глаза и любовь к первоклассным вещам вооружили его противников и не оставили места для рассуждений.

Однако более всего заговор, организованный ЦРУ в 1953 году, был знаковым для роли Америки на Ближнем Востоке. Это был второй шанс спасти Иран, утверждал Джон Фостер Даллес, новый государственный секретарь, шанс удостовериться, что он не соскользнет с орбиты Запада[88]. Понятно, что «демократически независимый Иран не кажется возможным в настоящих обстоятельствах», так сказал шаху посол США в Тегеране; было два варианта: свободный «недемократический независимый Иран» или «навсегда… недемократический независимый Иран за железным занавесом»[89]. Это прямо противоречило громким публичным заявлениям, что Запад борется с коммунизмом за свободу и демократию.

Это был момент, когда Соединенные Штаты ворвались в брешь; когда они вступили в близкий контакт с регионом, который столетиями пересекали Шелковые пути, и начали пытаться овладеть им. Но впереди таилось множество опасностей. Проповеди о демократии, с одной стороны, и готовность к санкциям и акциям по смене режима – с другой, делали США неудобными союзниками. Это сочетание могло быть опасно, в первую очередь, потому что в таком виде неизбежно вело к потере доверия. Поскольку закат звезды Британии продолжался, многое зависело от уроков, которые Америка могла бы извлечь из случившегося в 1953 году.