Война 1967 года была предупредительным выстрелом, игрой мускулами. Она стала знаком грядущих перемен. Сохранять власть и влияние в сердце мира было все сложнее для Запада. Для Британии это стало и вовсе невозможным. В 1968 году премьер‑министр Гарольд Уилсон объявил, что Британия отходит со всех оборонительных позиций к востоку от Суэца, включая Персидский залив[1]. Теперь США, порождению и наследнику великой эпохи европейских империй, предстояло продолжить борьбу за сохранение влияния на Ближнем Востоке.

В сложных обстоятельствах интенсивного давления со всех сторон этого было не так просто добиться. В Ираке в 1961 году, например, огромные области, переданные три десятилетия назад на концессионных условиях консорциуму западных производителей, составлявших Иракскую топливную компанию, были национализированы на том основании, что на них не велись разработки. Ситуация в Багдаде еще более накалилась после того, как премьер‑министр Касем был свергнут и затем казнен прямо перед телекамерами, «чтобы весь мир мог видеть». Новый жесткий режим объявил, что возглавит «широкий фронт борьбы за освобождение арабской нации от верховенства западного империализма и эксплуатации нефтяными монополиями», и немедленно поднял транзитные сборы с трубопровода Банияс[2].

Советы смотрели на это с восторгом. Перемены на Ближнем Востоке и растущий градус антизападных настроений тщательно отслеживались Москвой. С арабо‑израильской войны 1967 года, как замечалось в докладе ЦРУ, СССР «следовал постоянным курсом… по мере роста возможностей расширять политическое и военное влияние в регионе традиционных русских интересов»[3].

Теперь Советский Союз собирался с энтузиазмом использовать возможности, сосредоточившись на построении собственной сети связей, простирающейся от Средиземноморья до Гиндукуша, от Каспийского моря до Персидского залива.

Отчасти это был результат политической игры двух сверхдержав. Небольшие успехи превращались пропагандой в колоссальные победы, как произошло, например, с советской финансовой и технической поддержкой нефтяного месторождения Румайла в Ираке. Газета «Известия» экстатически трубила на первой полосе о новом уровне плодотворного сотрудничества между «арабами и социалистами», особенно заостряя внимание на том, как проницательно со стороны СССР было развивать «национальную нефтяную промышленность арабов». В противоположность этому, продолжала газета, западные «планы контролировать арабскую нефть рушатся»[4].

1960‑е годы стали временем постоянного расширения зон влияния сверхдержав и не только в Средней Азии. В начале 1960‑х годов поддержка Советским Союзом революционной Кубы, включавшая в себя запланированное размещение на острове ядерных боеголовок, чуть не привела к войне. После опасных маневров в море советские корабли, в конце концов, отошли от нее, сумев преодолеть периметр, выстроенный судами флота США. Противостояние, которое разгорелось на Дальнем Востоке и на Корейском полуострове в конце Второй мировой, возобновилось, на этот раз во Вьетнаме, впоследствии распространившись на Камбоджу и Лаос, где США были втянуты в безобразную и дорогостоящую войну, которая казалась многим американцам битвой между силами свободного мира и тоталитарного коммунизма. Эти пылкие взгляды значительной части пехотинцев разделялись далеко не всеми, и растущее разочарование Вьетнамом стало отправной точкой для развития контркультурного движения.

По мере того как ситуация в Юго‑Восточной Азии ухудшалась, Москва взбудораженно искала преимущества в растущем разочаровании США, таком сильном, что аятолла Хомейни заявил в 1964 году: «Пусть американский президент знает, что в глазах иранского народа он самый отвратительный представитель человеческой расы»[5]. Это разочарование не ограничивалось лидерами оппозиции, священнослужителями и ораторами. Президент соседнего Ирака с готовностью обозвал британских и американских нефтяников кровососами в то время, как основные багдадские газеты описывали Запад как «империалистический», «сионистский» или даже «империалистически‑сионистский»[6].

Несмотря на враждебность этих заявлений и плодородную почву, на которую они упали, отношение к Западу было не абсолютно отрицательным. На самом деле дело было не в том, чтобы заклеймить Соединенные Штаты и в меньшей степени Британию за вмешательство в дела государств к востоку от Средиземного моря и за наполнение карманов коррумпированных элит. Скорее, риторика маскировала императивы новой реальности, в которой регион, остававшийся периферийным на протяжении нескольких столетий, вновь обретал значимость благодаря природным ресурсам, множеству покупателей, желающих за них платить, и растущему спросу. Это подпитывало амбиции, и, в частности, требование не ограничиваться внешними интересами и влиянием. Ирония была в том, что теперь появилось новое поле битвы, где сверхдержавы боролись за положение в рамках новой Большой Игры, ища преимущества в слабостях друг друга.

Ирак, Сирия и Афганистан были рады получать дешевые займы на покупку советского оружия, а также компетентных советников и инженеров, присланных из Москвы, чтобы строить базы, которые должны были пригодиться при реализации расширяющихся стратегических амбиций. В их число входил морской порт в Умм‑Касре на Персидском заливе, а также шесть военных аэродромов в Ираке, которые, как быстро дошло до разведки США, могли быть использованы «для поддержки советского флота в Индийском океане»[7].

Это было частью попытки Москвы построить собственные связи, союзы, чтобы противопоставить их американским. Таким образом, неудивительно, что советская политика была идентична той, которую проводил Вашингтон с самой Второй мировой, по итогам которой США создали ряд позиций, позволявших им следить, с одной стороны, за безопасностью в Персидском заливе и на Индийском океане, а с другой – за советской активностью и созданием форпостов. Теперь все это повторял СССР. Советские военные корабли были вновь введены в Индийский океан в конце 1960‑х годов, чтобы поддержать новые революционные режимы, набиравшие силу в Судане, Йемене и Сомали, что тщательно культивировалось Москвой. Это дало Советам завидную опору в Адене, Могадишо и Бербере[8]. СССР, таким образом, получал возможность перекрыть доступ в Суэцкий канал, чего политики в США боялись годами[9].

ЦРУ внимательно следило за тем, как Советы систематически поддерживают рыболовецкую, сельскохозяйственную и прочую промышленность на побережье Индийского океана, включая Восточную Африку и Персидский залив. Предпринималось и обучение рыбаков, и развитие портовой инфраструктуры, и продажа или аренда рыболовецких судов по выгодным ценам. Эти жесты доброй воли были вознаграждены свободным доступом в порты Ирака, Маврикия и Сомали, а также Адена и Саны[10]. Советы также приложили значительные усилия для развития Ирака и Индии. Что касается последней, СССР поставил вооружение, составившее более трех четвертей военного импорта Нью‑Дели в 1960‑е годы, а в последующие десятилетия объемы возросли еще больше[11], было продано, в том числе, кое‑что из наиболее хитроумного оружия Москвы – ракеты «Атол» и «Стикс», истребители МиГ‑27 и МиГ‑29 и миноносцы последнего поколения. Также Индия получила лицензию на производство боевых самолетов, в чем Китаю было отказано[12].

Сидение на двух стульях стало естественно для народов этой части света и продолжало оправдывать себя. В Афганистане появилось специальное слово, означавшее поиск поддержки обеих сверхдержав, буквально означавшее «без сторон», – bi‑tarafi – оно стало использоваться для обозначения международной политики, нацеленной на выравнивание контрибуций от СССР и США. Как заметил проницательный наблюдатель в классическом докладе, опубликованном в 1973 году, афганские армейские офицеры, проходившие обучение в Советском Союзе и Соединенных Штатах с целью укрепления связей и построения отношений с будущими лидерами, могли сравнивать записи по возвращении домой. Талантливым офицерам было особенно очевидно одно: «Ни США, ни СССР на поверку не являются раем, изображаемым их пропагандой». Поэтому вместо того чтобы проповедовать новые перемены, побывавшие за рубежом возвращались домой убежденными, что Афганистан должен оставаться независимым[13].

Сходные мотивы наблюдались в Иране, где шах рассказывал всем и каждому, что он спаситель страны. «Мои взгляды стали чудом, спасшим страну, – говорил он в одном интервью. – Мое правление спасло страну, и это стало возможным, поскольку Господь на моей стороне». Когда его спрашивали, почему даже его имя не осмеливаются упоминать на улицах Тегерана, он, кажется, не считал, что это может быть следствием работы ужасающего полицейского аппарата, который удерживал его у власти. «Надо полагать, – говорил он, – что они не говорят о шахе из преувеличенного уважения»[14].

Это был пример самообмана, так же как и проповеди о коммунистах. «Коммунизм противозаконен, – безапелляционно заявлял интервьюеру шах. – Из этого следует, что коммунист не политический заключенный, а обычный преступник… мы должны избавиться от этих людей». Затем, практически не прерываясь, он гордо заявлял, что Иран имеет «хорошие дипломатические и торговые отношения с Советским союзом»[15]. Этим было сказано все о балансе вдоль азиатской оси, который приходилось искать на всем протяжении холодной войны. Шах по опыту знал, что восстание против могучего северного соседа отзовется серьезными последствиями. Таким образом, в его интересах было принимать поддержку США и Запада, в то же время подслащивая отношения с Москвой. В результате он был отлично вознагражден рядом соглашений о закупке реактивных гранатометов, зенитных орудий и тяжелой артиллерии в СССР, а также о помощи советских инженеров в расширении крупного металлургического завода в Исфахане.

Хотя это была вполне понятная реальная политика, становились очевидны трудности, с которыми сталкивались государства в этом регионе. За любым соглашением с одной из сверхдержав следовал ответ другой; любая попытка сохранить дистанцию могла иметь катастрофические последствия и легко создавала возможности для оппозиционных лидеров. В 1968 году очередной переворот в Ираке дал Советскому Союзу шанс укрепить связи, тщательно разрабатываемые предыдущие десятилетия. Плодом этого стал пятнадцатилетний договор о дружбе и сотрудничестве, подписанный в 1972 году, который в Лондоне рассматривали как «официальный союз с СССР»[16].

Опасения Вашингтона, что щупальца СССР протянутся еще дальше, укреплялись событиями по всей Азии. В 1971 году Москва подписала двадцатипятилетний договор о мире, дружбе и сотрудничестве с Индией, и согласилась предоставить экономическую, технологическую и военную поддержку. Зловеще выглядело положение в Афганистане, где переворот в 1973 году привел к власти Мухаммеда Дауда и левых. Некоторые знаменитые лидеры исламистов были выдворены из страны или бежали от нового режима. Их тепло приняли в Пакистане, особенно в так называемых племенных областях вокруг Кветты, где они активно поддерживались правительством Зульфикара Али Бхутто, который видел в них орудие дестабилизации нового правительства Афганистана, а также легкий способ отшлифовать собственные религиозные полномочия на родине.

Чувство нестабильности и явления нового мирового порядка все усиливалось по мере того, как народы в полосе от Средиземноморья до Гималаев боролись за право взять свое будущее в собственные руки. Ирак стал по‑настоящему независимым, как позже говорил Саддам Хусейн, когда национализировал топливную промышленность и таким образом овладел своей судьбой в 1972 году. Прошло время, когда люди Запада могли приходить и указывать местному населению. Эпоха «иностранного господства и эксплуатации чужаками», объявил он, «пришла к концу»[17].

Нефть во многом стояла за этим движением прочь от подавляющего влияния внешних сил, запустившим цепную реакцию, имевшую глубокие долгосрочные последствия. Катализатором нового этапа перемен был переворот, возглавляемый юным, амбициозным ливийским офицером, которого его куратор при обучении в Соединенном королевстве описывал как «бодрого, трудолюбивого и сознательного»[18]. Муаммар Каддафи определенно был находчив. В начале 1970‑х годов, едва захватив власть, он потребовал значительного повышения расценок на ливийскую нефть, которая в то время обеспечивала 30 % всего снабжения Европы. «Братья, – провозгласил он своим соотечественникам, – революция не может позволить ливийскому народу нищенствовать, владея огромным нефтяным богатством. Есть люди, живущие в хижинах и палатках, в то время как иностранец живет во дворце». Другие страны посылают людей на Луну, продолжал Каддафи; ливийцев же эксплуатируют, у них нет даже электричества и воды[19].

Нефтяные компании яростно взвыли в ответ на настояние нового режима платить честную цену на нефть, но вскоре они смирились, после того как стало ясно, что о национализации речь не идет, а могла бы. Тот факт, что ливийский лидер может добиться пересмотра сделок, не прошел незамеченным: в считаные недели ОПЕК уже продавливала повышение выплат своим членам от западных нефтяных компаний, угрожая снизить добычу, чтобы принудить к соглашению. По словам одного из администраторов Shell, это вызвало лавину[20].

Результаты были эффектны. Цены на нефть учетверились за три года, создав невероятное напряжение экономик Европы и США, где уровни спроса и потребления все больше возрастали.

В то же время страны – экспортеры нефти утопали в беспрецедентных доходах. Государства Средней Азии и Персидского залива повышали свой доход постоянно почти с того момента, как Нокс Д’Арси нашел нефть, поскольку соглашения медленно, но верно пересматривались в последующие десятилетия в сторону улучшения условий. Но то, что произошло в 1970‑е годы, было просто потрясающим скачком. Только за 1972–1973 годы нефтяные доходы Ирана возросли в 8 раз. В масштабах десятилетия доходы правительства увеличились тридцатикратно[21]. По соседству, в Ираке, рост был не менее эффектным, между 1972 и 1980 годами наблюдалось пятидесятикратное увеличение – с 575 миллионов долларов до 26 миллиардов[22].

Было вполне обычным жаловаться на «степень зависимости западных промышленных держав от нефти как источника энергии», как один высокопоставленный американский чиновник докладывал госдепартаменту в 1973 году[23]. Тем не менее перетекание власти и денег к странам азиатской оси было неизбежным, и таким же неизбежным было укрепление сухожилий исламского мира, которое следовало за ростом амбиций.

Наиболее ярко это проявилось в новых усилиях по вытеснению тотемного символа внешнего влияния на Ближнем Востоке вообще – Израиля. В октябре 1973 года сирийские и египетские войска начали операцию «Бадр», названную в честь битвы, открывшей путь к власти над священным городом Мекка во времена пророка Мухаммеда[24]. Атака застала врасплох не только израильскую оборону, но и сверхдержавы. За считаные часы до начала операции в докладе ЦРУ уверенно утверждалось: «Мы оцениваем возможность инициации военной операции против Израиля двумя армиями как маловероятную», – несмотря на знание, что египетские и сирийские солдаты сосредоточились у границы. Они это делают в рамках учений, заключалось в докладе, или «в страхе перед возможным нападением Израиля»[25]. Хотя некоторые предполагали, что КГБ может быть лучше осведомлено о планах, выдворение большей части советских наблюдателей из Египта годом раньше показывает, как сильно было желание улаживать проблемы на местном уровне, а не в рамках противостояния в холодной войне[26]. Фактически Советский Союз активно пытался ослабить напряжение на Ближнем Востоке и искал способы умиротворить регион[27].

Последствия конфликта потрясли планету. В США уровень военной угрозы был повышен до DEFCON 3, что означало, что угроза применения ядерного оружия считается неминуемой и выше, чем когда‑либо с момента Карибского кризиса в 1962 году. В Советском Союзе сфокусировались на удержании ситуации под контролем. За кулисами надавили на египетского президента Садата, вынуждая его к прекращению огня, в то время как советский министр иностранных дел Андрей Громыко, непревзойденный в политической непотопляемости, лично давил на президента Никсона и его вновь назначенного государственного секретаря Генри Киссинджера, чтобы заставить предпринять совместные действия для предотвращения «настоящего большого пожара», который легко мог бы привести к всеобщей войне[28].

Настоящее значение войны Йом Кипур (войны Судного дня), называемой так потому, что нападение началось в еврейский праздник, не в попытках Вашингтона и Москвы работать вместе и даже не в эффектных результатах, которые включали в себя один из величайших переломов в ходе войны в истории, когда Израиль перешел из положения на грани исчезновения к разгрому вторгшихся сил и контратаки на Дамаск и Каир. На самом деле значительнее всего было то, что арабский мир действовал совместно, как халифат, его признаки проявлялись во всем, кроме имени. Зачинщиками выступили саудовцы – хозяева Мекки, которые не только открыто говорили об использовании нефти в качестве оружия, но и действительно это сделали. Добыча была прекращена, что в сочетании с политической нестабильностью привело к росту цен: расценки за баррель утроились почти мгновенно.

Когда вокруг бензозаправочных станций в США образовались очереди, госсекретарь Генри Киссинджер сетовал на «политический шантаж», который угрожал стабильности развитых стран. Шок был так велик, что вызвал дискуссии о развитии новых стратегий, которые могут снизить или даже совсем устранить зависимость от ближневосточной нефти. 7 ноября 1973 года президент Никсон обратился к народу по телевидению в прайм‑тайм, чтобы анонсировать комплекс мер, связанных с тем неудобным фактом, что «последние годы наши энергетические запросы стали превышать возможные предложения». В результате, торжественно объявил президент, электростанциям придется перейти с использования нефти на уголь, «наиболее изобильный ресурс». Авиационное топливо придется ограничить и немедленно; все автомобили, находящиеся в собственности федерального правительства, будут двигаться не быстрее, чем 50 миль в час, «кроме как в случае опасности». «Чтобы увериться, что нам хватит топлива на всю зиму, – продолжал Никсон, – всем нам будет необходимо жить и работать при более низких температурах. Мы должны попросить всех, по меньшей мере, понизить температуру в доме на 6 градусов, чтобы мы достигли среднего по стране значения 68 градусов». Если есть опасения, добавил президент, «мой врач говорит… что такая температура полезна для здоровья»[29].

«Некоторые из вас могут задуматься, – говорил он дальше, – не возвращаемся ли мы в прошлый век. Ограничение газа, дефицит нефти, снижение скорости – все это звучит как описание образа жизни, который мы оставили позади, вместе с Гленном Миллером и войной сороковых. Что ж, на самом деле отчасти наши нынешние проблемы вызваны войной – войной на Ближнем Востоке». Дополнительно необходимо было, как объявлял Никсон, разработать «национальную цель», амбициозный план, как США, достичь способности «удовлетворять свои энергетические потребности без зависимости от иностранных энергоносителей». Предложение, получившее название «Проект “Независимость”», было вдохновлено «духом Аполлона» (отсылка к космической программе) и проектом «Манхэттен», давшим Западу ядерное оружие, способное уничтожить мир. США были сверхдержавой, но при этом прекрасно осведомленной о своих слабостях. Пришло время найти альтернативы и снизить зависимость от ближневосточной нефти[30].

Такой оборот вызвал некоторые неожиданные побочные эффекты. Общее снижение скорости на шоссе до 55 миль в час, шаг, предназначенный для уменьшения потребления, привел не только к падению потребления на 150 000 баррелей в день, но и к серьезному снижению числа аварий на дорогах по всей стране. В одном декабре 1973 года подразделение статистики национальной администрации безопасности дорожного движения зарегистрировало уменьшение смертельных случаев на более чем 15 % благодаря ограничениям скорости[31]. Исследования, проведенные в Юте, Иллинойсе, Калифорнии и в других местах, явно демонстрировали положительный эффект, оказываемый снижением скорости на спасение жизней[32].

Важность снижения энергопотребления диктовало американским архитекторам необходимость конструирования зданий, в которых возрастала роль возобновляемых энергетических ресурсов[33]. Также это способствовало наступлению переломного момента в разработке электромобиля: было проведено смелое широкомасштабное исследование стабильности и эффективности ряда конкурирующих систем, включающих аккумуляторы на водном электролите, полупроводниках и растворе солей, которое заложило основу для создания гибридных автомобилей, достигших массового рынка десятилетия спустя[34]. Энергия стала первоочередным предметом политики, и губернатор Джорджии, а вскоре кандидат в президенты, Джимми Картер взывал в своих агитационных речах к проведению «всеобъемлющей и долгосрочной национальной энергетической политики»[35].

Конгресс одобрил масштабные инвестиции в добычу солнечной энергии, но больше всего симпатий привлекала атомная промышленность, которая воспринималась как технологически надежное и очевидное решение энергетических проблем[36].

Рост цен оправдал разработку нефти в областях, где ранее добыча была коммерчески нежизнеспособна или непозволительно дорога, таких как Северное море и Мексиканский залив. Развитие буровых платформ привело к быстрому технологическому продвижению в бурении в глубоководных зонах и привлечению инвестиций в инфраструктуру, трубопроводы, вышки и кадры.

Ни одно из предложенных решений не было моментальным. Все они требовали исследований, денежных вливаний и, прежде всего, времени. Отключение систем кондиционирования на федеральных объектах, «приемлемое послабление в стандартах дресс‑кода правительственных служащих» и расширение использования прокатных автомобилей, как распорядился президент Никсон в меморандуме в июне 1973 года, были не так плохи, но такие меры было явно недостаточны для решения проблемы[37]. Тем временем нефтедобывающие компании на Ближнем Востоке ковали железо. Учитывая нестабильность поставок и то, что мусульманские нации ОПЕК использовали нефть, по заветам короля Саудовской Аравии, как «оружие в битве», цены практически вырвались из‑под контроля. За последние шесть месяцев 1973 года объявленная цена возросла с 2,9 доллара за баррель до 11,65[38].

Даже когда война Йом Кипура подошла к концу после трех недель жестоких сражений, ситуация уже не вернулась к норме. Определенно, перераспределение капитала с Запада только ускорилось: совокупный доход стран – экспортеров нефти возрос с 23 миллиардов долларов в 1972 году до 140 миллиардов всего через 5 лет[39]. Города стремительно развивались, получаемые деньги направлялись на организацию школ, больниц, в случае Багдада – на строительство нового аэропорта, монументальную архитектуру, и даже постройку стадиона по проекту Ле Корбюзье. Перемены были такими грандиозными, что один японский архитектурный журнал уподобил преображенную иракскую столицу Парижу конца XIX века под управлением барона Османа[40]. Естественно, это обеспечило действующие власти значительным политическим капиталом: режимы вокруг Персидского залива могли позволить себе грандиозные заявления, связывавшие новообретенное богатство с их собственными достижениями.

Не было совпадения в том, что как только потоки денег, вливающиеся в сердце мира, превратились в течения, правящие классы приобретали все более демагогические взгляды.

Фонды, находящиеся в их распоряжении, были так велики, что хотя они могли себе позволить обеспечить хлеб и зрелища в традиционной манере автократического контроля, кусок был просто слишком жирным, чтобы им делиться. Случился очевидный поворот от развития плюралистической демократии к усилению контроля небольших групп лиц, связанных кровью с правителем и правящей семьей, как на Аравийском полуострове и в Иране, или разделяющих политические убеждения, как в Ираке и Сирии. Династическое правление стало нормой в то время, когда индустриальный мир активно разрушал барьеры на пути социальной мобильности и громко провозглашал выгоды либеральной демократии.

Перераспределение капитала в пользу богатых нефтью стран, основная часть которых располагалась в самом Персидском заливе или вокруг него, досталось ценой хронического кризиса экономик развитых стран, пригвожденных весом депрессии и стагнации, в то время как сундуки ОПЕК ломились. Ближний Восток купался в деньгах совсем как Британия в лучшие дни в XVIII веке, когда набобы развязно швырялись деньгами. 1970‑е были тучным десятилетием, когда Iran Air размещала заказы на «конкорды», а импорт предметов роскоши, таких как стереосистемы и телевизоры, взлетел до небес – число телезрителей увеличилось с 2 миллионов в 1970 году до 15 миллионов всего 4 года спустя[41]. Щедрость трат не знала границ.

Как и когда‑то давно, когда раннесредневековая Европа нуждалась в прекрасных тканях, специях и предметах роскоши с Востока, возник вопрос, чем же оплатить дорогое, но необходимое. Тысячелетием раньше мусульманские страны поставляли рабов, чтобы оплатить покупки. Теперь появился более зловещий способ оплаты черного золота – продажа оружия и ядерных технологий. Национальные правительства агрессивно лоббировали продажу оружия через государственные компании или через сопутствующие организации, которые были крупными нанимателями и налогоплательщиками. На Ближний Восток в середине 1970‑х годов приходилось более 50 % мирового импорта оружия. В одном Иране траты на оборону умножились десятикратно за шесть лет до 1978 года, а компании США приняли заказов на 20 миллиардов долларов в тот же период. Общие военные затраты в этот период оценивались в более чем 54 миллиарда, таким образом, практически достигая 16 % ВНП[42].

Шаха не требовалось долго убеждать, когда речь шла о покупке оружия. Он был страстно увлечен самолетами, ракетами и артиллерией и мог при случае обратиться к британскому послу в Иране с вопросом: «Какова удельная мощность танка “Вождь”?» – а дипломат затруднялся с ответом[43]. Все желающие могли урвать кусок, от Советского Союза до Франции, от ГДР до Британии. В свете, казалось бы, бесконечных ресурсов вопрос выглядел так: какие ракетные системы земля‑воздух купить, какие противотанковые системы продать, какие истребители будут пользоваться спросом и какому посреднику доверять в мире, который был сложен для понимания чужака?

В Ираке затраты на военную технику достигли почти 40 % государственного бюджета, поднявшись в 6 раз между 1975 и 1980 годами. Немногих беспокоили последствия того, что быстро оказалось региональной гонкой вооружений между Ираном и Ираком, или то, что постоянно повышающиеся расходы на вооружение могут опасно увеличить влияние военных в обеих странах. В то же время пока существовал спрос и платежеспособность была высокой, препятствий на пути к приобретению огромных гор оружия для стран Ближнего Востока и Персидского залива не возникало. Чем больше танков «Вождь» заказывал Иран, истребителей «Мираж» – Израиль, МиГ‑21 и МиГ‑23 – Сирия, советских танков Т‑72 – Ирак и американских истребителей F‑5 – Саудовская Аравия, тем лучше было для экономик Британии, Франции, СССР и США[44].

Примерно такой же подход работал в отношении ядерной мощи. В начале XXI века одно упоминание государств вроде Ирана, развивающих любую форму ядерных технологий, стало предметом международного осуждения и недоверия. Вопрос ядерных технологий стал неразрывно связан с распространением оружия массового поражения. Ядерный потенциал Ирака и невозможность для инспекторов МАГАТЭ проверить фабрики, лаборатории и центрифуги, которые, как считалось, сообщалось или было известно, существовали в стране, стали основным оправданием для вторжения в 2003‑м и свержения Саддама Хусейна.

Аналогичное стремление Ирана развить ядерный потенциал и его способность производить радиоактивные материалы спровоцировали схожую реакцию. «Мы не можем позволить политике и мифологии заслонять реальность», – сказал государственный секретарь Джон Керри зимой 2013 года.

«Президент Обама готов и ясно дал понять, что может использовать силовое решение в отношении иранских вооружений и что он направил войска и технику в достаточном количестве, чтобы обеспечить достижение этой цели»[45]. Желание развивать ядерную энергетику стало рассматриваться как угроза региональной и глобальной безопасности. Иранцы, как говорил вице‑президент Дик Чейни в 2005 году, «уже сидят на огромном количестве нефти и газа. Никто не понимает, зачем им нужны еще и ядерные технологии, чтобы производить энергию». «Для крупного экспортера нефти, такого как Иран, – соглашался Генри Киссинджер, – ядерная энергетика – это напрасная трата ресурсов»[46].

За десятилетия до того оба они смотрели на вещи совсем иначе – как и череда администраций Белого дома в послевоенный период. На самом деле приобретение ядерных технологий активно поощрялось Соединенными Штатами в рамках программы, название и цели которой сегодня выглядят почти комичными: «Атомы за мир». Администрацией Эйзенхауэра был разработан план участия США в «международном атомном объединении», в конечном счете, предлагавший дружественным правительствам доступ к сорока тоннам урана‑235 для невоенных нужд[47].

В течение трех десятилетий передача ядерных технологий, компонентов и материалов была значимой частью международной политики США, прямо направленной на сотрудничество и поддержку против советского блока. Когда Советский Союз стал заметной силой в Азии и на Персидском заливе, США остро почувствовали необходимость в усилении поддержки шаха, который казался единственным надежным лидером в регионе, хотя так думали не все: один знатный саудовец предупреждал посла США в Эр‑Рияде, что шах «мегаломаньяк и совершенно нестабилен». Если Вашингтон этого не поймет, добавил он, «то, должно быть, у Америки что‑то с глазами»[48].

Несмотря на существование скептиков, которые предостерегали об опасности наделения иранского правителя «всем, чего тот пожелает», расширение советского влияния в регионе убедило многих, особенно Киссинджера, что поддержку шаха надо увеличить. Когда последний посетил Вашингтон в середине 1970‑х годов, Киссинджером был подготовлен меморандум для президента, в котором он обращал внимание на важность заметной поддержки шаха со стороны США и называл его «человеком необычайных способностей и знаний», хотя такая похвала полностью противоречила уровню коррупции и некомпетентности, достигнутому в Иране[49].

США были так озабочены поддержкой планов дестабилизации соседнего Ирака, что могли разжечь конфликт с курдами, и это привело к трагическим последствиям, когда восстание провалилось и против курдского меньшинства на севере страны пошли в ход тяжелые репрессии. Вдохновив восстание, США отошли в сторону и смотрели, как Иран достигает соглашения с Ираком по поводу долго тянувшихся территориальных споров, в процессе принося в жертву курдов[50]. «Даже среди тайных операций наши выделяются цинизмом», – заключал комитет Пайка, следивший за тайной американской дипломатией в 1970‑е годы[51]. Поэтому неудивительно, что, объявив, что в первом томе его мемуаров недостаточно места для обсуждения этого события, Киссинджер так и не сдержал обещания вернуться к нему во втором[52].

В других отношениях шах также готовился к будущему. Он понимал, что нефтяное процветание начала 1970‑х годов не продлится вечно, что нефтяные запасы рано или поздно окажутся исчерпаны и Иран останется наедине с собственными неудовлетворенными энергетическими потребностями. Безотносительно вращения термостатов в США спрос на нефть продолжал расти, оставляя Иран и другие, богатые нефтью страны с полными карманами для подготовки долгосрочных планов. Ядерная энергетика, заключалось в докладе, специально заказанном шахом, была «самым экономичным источником энергии», который обеспечит нужды Ирана. Основываясь на двух предположениях – что цены на нефть так и продолжат расти, а цены на строительство и содержание атомных электростанций будут снижаться, – развитие ядерной индустрии казалось очевидным шагом, особенно учитывая, что этот престижный проект продемонстрировал бы, каким современным стал Иран[53]. Шах лично принял ответственность за него, проинструктировав доктора Акбара Этемада из новой организации по атомной энергии Ирана, докладывать о ходе реализации непосредственно ему[54].

Первой остановкой стали американцы. В 1974 году с США было заключено предварительное соглашение о продаже Ирану двух реакторов, а также обогащенного урана. Масштаб сделки увеличился в 1975 году, когда был заключен договор на сумму 15 миллиардов долларов, предполагавший, что Ирану будет позволено приобрести у Соединенных Штатов по фиксированной цене в 6,4 миллиарда долларов восемь реакторов[55]. На следующий год президент Форд одобрил сделку, дающую Ирану право купить и использовать произведенную в США систему, включавшую в себя перерабатывающий завод для извлечения плутония из реакторного топлив и, таким образом, позволяющую Ирану применить «ядерный топливный цикл».

Глава администрации президента Форда не колебался, одобряя эту продажу: в 1970‑е годы Дик Чейни не находил сложным «вычислить» мотивы Ирана.

Приобретения шаха в США были частью амбициозного и гораздо более масштабного плана, который требовал технологий, знаний и сырья от других западных стран. В 1975 году началась работа над строительством двух реакторов с водой под давлением, располагавшихся неподалеку от Бушира, после подписания контрактов с западногерманской компанией Kraftwerk Union AG, которая также обязалась обеспечить начальную заправку и перезарядку каждые десять лет. Декларации дальнейших намерений были подписаны с Kraftwerk, Brown Boveri и французской компанией Framatome, в которых обговаривалось устройство еще восьми реакторов, а также условия снабжения Ирана обогащенным ураном. Были достигнуты соглашения о переработке урана во Франции и возвращении его в Тегеран для обогащения и повторного использования или перепродажи третьей стороне по выбору Ирана[56].

Хотя в 1968 году Иран и подписал договор о нераспространении ядерного оружия, в среде разведслужб постоянно ходили слухи о разработке скрытой программы ядерного вооружения, и это неудивительно, учитывая заявления шаха, что Иран повысит силу своего оружия «без сомнения и скорее, чем кто‑либо думает»[57]. В докладе ЦРУ относительно распространения ядерного оружия в 1974 году в общем заключалось, что, хотя Иран находится на ранней стадии разработок, похоже, что шах достигнет цели в середине 1980‑х годов, «если останется жив»[58].

Другие страны тоже хотели вкладывать средства в ядерные разработки гражданского применения, в то же время наращивая поражающую мощь. В 1970‑х годах Ирак под руководством Саддама Хусейна осуществлял бешеные траты в рамках программы создания ядерной бомбы[59]. Саддам был амбициозен, поставив «план производства шести бомб в год», по словам доктора Хидира Хамзы, ответственного за программу в 1980‑е годы. Разработки такого масштаба дали бы Ираку больший арсенал, чем создал Китай за два десятилетия. За ценой не стояли. Иракские ученые и инженеры толпами отправлялись за границу для обучения, в первую очередь во Францию и Италию, в то время как дома делалось все возможное, чтобы использовать гражданскую программу для приобретения технологий, выработки умений и создания инфраструктуры, необходимой для формирования ядерного арсенала[60].

Иракцы были последовательны в своих устремлениях. После приобретения в Советском Союзе двухмегаваттного исследовательского реактора, который вышел из строя в 1967 году, они решили добыть газографитный реактор и построить завод по переработке плутония, который могли получить в результате. Когда запросы во Францию были отклонены, они забросили удочку в Канаду в надежде купить реактор, аналогичный тому, который позволил Индии испытать ядерное устройство в 1974 году. Это заставило французов изменить взгляд на сделку, согласившись построить исследовательский реактор класса «Осирис» и еще один поменьше, работавших на оружейном уране. Остальные материалы, необходимые для двойного использования, были куплены у Италии, включая горячие камеры, а также установку для обработки и обогащения, способную извлекать плутоний из радиоактивного урана и производить 8 килограммов в год[61].

Немногие сомневались, что за этим что‑то скрывается и энергия не единственная цель. Израильтяне, в частности, следили за разработками с возрастающей озабоченностью и собирали детальные разведданные о милитаризации своих соседей, сосредоточившись на заводе «Таммуз» неподалеку от Багдада в аль‑Тувейте, более известном как завод «Осирак». Израиль также много вкладывал в собственную программу ядерных вооружений, так же как и в ракетные системы, модифицированные из французских оригиналов, которые могли доставлять боеголовки на расстояние более чем 200 миль[62]. Во время войны Йом Кипура в 1973 году считалось, что арсенал Израиля насчитывает 13 ядерных устройств[63].

Запад смотрел на ситуацию сквозь пальцы, когда это требовалось. В Ираке, например, в начале 1970‑х годов британцы решили, что «склонное к репрессиям и лично непривлекательное действующее правительство кажется успешным». Этот режим был стабилен и в таком качестве способен вести дела с британцами[64]. Аналогичным образом действия Пакистана – постройка в 1970‑е годы установок глубоко под землей, чтобы проводить скрытые испытания и в конечном итоге успешную детонацию, – прошли незамеченными. Пять горизонтальных тоннелей были вырыты глубоко в горе Раскох в Белуджистане, каждый предназначался для того, чтобы выдержать двадцатикилотонный взрыв[65]. Как огорченно замечали пакистанские ученые, «западный мир был уверен, что неразвитая страна вроде Пакистана никогда не освоит эту технологию», и в то же время западные страны предпринимали «суматошные и настойчивые усилия продать нам все… они буквально молили нас купить их оборудование»[66].

Учитывая все это, нетрудно понять, как относились к суровым проповедям США, Британии и Франции, отказавшихся от проверок и правил МАГАТЭ, о нераспространении ядерного оружия те, кто вынужден был проводить исследования в секрете. Но настоящее лицемерие, если подумать, заключалось в энтузиазме, с которым развитые страны спешили заработать твердую валюту или получить доступ к дешевой нефти.

Предпринимались вялые попытки уменьшить распространение ядерных материалов. В 1976 году Киссинджер предложил, чтобы Пакистан свернул свой проект переработки и вместо этого положился на установку, снабжаемую из США, строящуюся в Иране в рамках плана, авторство которого принадлежало не кому иному, как Дику Чейни, предлагавшему, чтобы завод в Иране служил энергетическим узлом для нужд всего региона. Когда президент Пакистана отверг это предложение, США стали угрожать прекращением поддержки[67].

Даже Киссинджер начал переосмысливать идеи представления иностранным правительствам доступа к технологиям и конструкциям, служащим основой ядерной энергетики. «Меня просто утомляют стремления Ирана построить ядерные реакторы, – сказал он на заседании госдепартамента в 1976 году, несмотря на центральную роль, которую он играл в их поощрении. – Я поощрял это, но в какую область ни посмотри, кругом обман… мы единственная страна, достаточно фанатичная и непонятливая, чтобы делать вещи, противоречащие нашим национальным интересам»[68].

Настроения вроде этих намекали на растущее в Вашингтоне чувство, что США загнаны в угол и стоят перед ограниченным выбором. Это было явно выражено членами Национального совета безопасности в конце 1970‑х годов, которые позже замечали, что «у Соединенных Штатов нет видимой стратегической альтернативы близкому сотрудничеству с Ираном», который сжигает политические мосты повсюду[69]. Хотя критика шахского режима и, в частности, жестоких методов «САВАК» звучала в западной прессе, правительство США продолжало оказывать явную и постоянную поддержку. В 1977 году президент Картер посетил Тегеран в канун Нового года и стал почетным гостем на обеде в честь окончания года. «Иран, – сказал президент, – островок стабильности в одной из самых проблемных областей мира». Такое положение, по его словам, было достигнуто благодаря «великолепному руководству шаха». Он заявил шаху, что успех страны многим обязан «Вашему Величеству и вашему руководству, уважению и успеху, и любви, которую проявляет к вам народ»[70].

Эти очки были недостаточно розовыми, чтобы отрицать реальность, ибо грозовые тучи уже собрались и были видны всем.

В Иране демографический рост, скоростная урбанизация и щедрые растраты репрессивного режима смешались в ядовитый коктейль. Привычка к коррупции не помогала, учитывая сотни миллионов долларов «комиссионных», полученных правящей семьей и ее приближенными с каждого реактора[71]. К концу 1970‑х годов ситуация в Тегеране стала взрывоопасной, когда на улицы высыпали толпы людей, число которых все возрастало, чтобы протестовать против недостатка социальной справедливости и растущей стоимости проживания с учетом скачков цен на нефть и мировой поддержки, объем которой начинал превышать спрос.

Растущее недовольство играло на руку аятолле Хомейни, ныне изгнанному в Париж после выдворения из Ирака в рамках сделки, заключенной с шахом в 1975 году. Хомейни, чей старший сын, возможно, был убит «САВАК» в 1977 году, получил контроль над ситуацией, освещая болезни Ирана и обещая их вылечить. Он был блестящим оратором, способным улавливать настроения, совсем как Мосаддык тремя десятилетиями раньше. Обращаясь к левым революционерам, исламским ортодоксам и практически всем тем, кто был вне золотой петли драгоценных даров, Хомейни объявил, что пришло время шаху уйти. Бенефициарами новой власти должны были стать народ Ирана и ислам, а не шах.

Чтобы развеять страхи, что Иран станет религиозным государством, Хомейни пообещал, что священнослужители, проповедники и фанатики не будут участвовать в управлении страной прямо, они лишь укажут путь. Хомейни заложил 4 принципа в основу будущего: соблюдение законов ислама, уничтожение коррупции, отмену несправедливых законов и прекращение иностранного вмешательства в дела Ирана. Этот манифест не был слишком привлекательным, зато он был эффективным, затрагивал всех избирателей и очерчивал проблемы и трудности не только Ирана, но и всего исламского мира. Аргумент, что богатство разделено между несколькими за счет многих, был не просто сильным, но непобедимым. В 1970‑е годы более 40 % населения страны голодали, по данным Всемирной организации здравоохранения. Неравенство было очевидным, богатые становились богаче, а положение бедных если и улучшалось, то незначительно[72]. У иранского народа есть право на демонстрации, провозглашал Хомейни. Он говорил: взывайте к солдатам, «даже если они стреляют в вас и убивают», пусть десятки тысяч из нас умрут как братья, но покажите, «что кровь сильнее меча»[73].

Пока ситуация накалялась все больше, шах, на которого США возложили столько надежд, отправился в аэропорт Тегерана, где с горечью заметил: «Я устал и хочу отдохнуть», – перед тем как улететь из страны в последний раз[74]. Мог ли он предвидеть, что случится дальше, – предмет спекуляций. Куда понятнее, как европейские лидеры отреагировали на эту ситуацию. В день, который президент Картер назвал «худшим в моей дипломатической жизни», канцлер Шмидт перешел на «личные оскорбления» в процессе обсуждения Ближнего Востока, утверждая, что «американское вмешательство в этом регионе… вызвало топливный кризис во всем мире»[75].

США занимали позицию полного отрицания и прочли знамения слишком поздно. В начале 1979 года Вашингтон отправил генерала Роберта Хайзера, главнокомандующего европейским штабом США, в Тегеран, чтобы продемонстрировать американскую поддержку шаху и убедить армию, что США продолжают спонсировать режим. Хайзеру не потребовалось много времени, чтобы осознать бессмысленность этой затеи и то, что его жизнь в опасности. Он увидел достаточно, чтобы понять, что дни шаха окончены и Хомейни не остановить[76].

Американская политика лежала в руинах. Время, силы и ресурсы вливались в Иран, как и в соседние страны, со Второй мировой войны. За лидерами ухаживали и потакали им, те же, кто отказывался сотрудничать, смещались и заменялись. Однако методы, использовавшиеся для контроля ключевых частей Азии, перестали действовать. Западные нации, как сказал сэр Энтони Парсонс, британский посол в Тегеране в то время, «смотрели в правильный телескоп… но только не туда»[77]. Что еще хуже, антиамериканская риторика отныне объединяла все страны этого региона: Сирия и Ирак теперь обратились к СССР; Индия была ближе к Москве, чем к Вашингтону, в то время как Пакистан желал пользоваться поддержкой США, как и когда ему удобно. Иран был критической частью головоломки, а теперь и она грозила выпасть. Это выглядело как конец эпохи, и Хомейни заметил в речи в конце 1979 года: «Все проблемы Востока исходят от этих иностранцев с Запада, в данный момент от Америки. Все наши проблемы пришли из Америки»[78].

Падение шаха вызвало панику в Вашингтоне и надежду в Москве. Коллапс Ирана обещал стать поворотным моментом, создающим новые возможности.

Было почти смешно, как сильно Запад ошибся относительно ситуации не только в Иране, но и в других регионах, например, в Афганистане – посольство США в Кабуле в 1978 году докладывало о прекрасных отношениях[79]. В самом деле, для оптимистического американского глаза Афганистан выглядел как история большого успеха, как до того Иран: число школ удесятерилось с 1950 года, учащиеся обратились к техническим дисциплинам, медицине, юриспруденции, науке; женское образование также процветало, число девочек, получивших начальное образование, стремительно росло. Ходили слухи, что президент Дауд, захвативший власть в 1973 году, завербован ЦРУ, и прогрессивные цели, которые он преследует, – идеи, насаждаемые американцами. Хотя слух не был правдой, тот факт, что он потребовал расследования дипломатами из Вашингтона и Москвы, показывает, как велико было стремление сверхдержав к состязанию и победе в последнем раунде Большой игры в Азии[80].

Каким все окажется после короткого периода нестабильности, было теперь критично. Во всех смыслах казалось, что США совершенно выведены из равновесия. Ставка на шаха и Иран обернулась потерями, но вдоль старых Шелковых путей существовали и другие игроки, открытые для предложений. В отношении Ирана, пережившего революцию, и Ирака, кажется, падающего в советские объятия, США предстояло тщательно обдумать, каким будет следующий ход. И он оказался роковым.