Жуков и его окружение начали думать о широкомасштабном перемещении войск с Дальнего Востока еще в октябре. В первые дни ноября уже началось их перемещение. Это была страшная игра, страшный риск: начать операцию преждевременно означало потерять основной ее эффект. Нужно было втянуть в ледяные русские просторы как можно больше германских солдат, растянуть их линии коммуникаций, дать выдохнуться элитным частям вермахта, спалить как можно больше танков. Только тогда наступит верный час. Военный атташе Германии в Москве часто говорил о русских, как прирожденных игроках в шахматы. Эта игра стоила продуманной партии. А ведь в этот критический день русской истории советские войска были численностью и по качеству еще слабее рвущихся вперед немцев. Что произойдет, если Жуков затянет партию? Ужас непоправимого не мог не леденить сознание. Пока же ставка забирала резервы и боевые части со всех фронтов – у Тимошенко с юга, везде где можно.

8 ноября штаб Западного фронта обсуждал возможное поведение немцев. Хотя часть немецких войск строго соблюдала правило радиомолчания, общий немецкий замысел был уже ясен – два ударных крыла на севере и юге от Москвы. Рокоссовский: «Меры, предпринимаемые германским командованием, говорят о подготовке к наступлению против крыльев Западного фронта с целью обойти с флангов Москву; на правом крыле в направлении Клина и Дмитрова, на левом – Тулы и Коломны. Нам следует также ожидать фронтального удара в районе Наро‑Фоминска».

Последовало указание активизироваться под Ленинградом, чтобы немцы не смогли взять части оттуда. Но главным и решающим был дальневосточный резерв. Весь ноябрь Россия собирала свои последние силы в кулак.

10 ноября Жуков пригласил из Серпухова генерала Белова обсудить проблемы обороны. В послеобеденный час они с Жуковым прошли сквозь Боровицкие ворота Кремля, обошли образованную немецкой бомбой воронку, и стали спускаться в подвальное помещение. Они прошли по длинному коридору, плотно охраняемому, с дверями, выходящими на правую сторону («как в спальном вагоне»). Жуков и Белов вошли в «отделение для кровати». Один из пришедших секретарей повел их в конец коридора в хорошо освещенную комнату. Рядом с огромным столом, заваленным картами, стоял Сталин, которого Белов видел в 1933 году. «Он очень изменился с этого времени; передо мной стоял человек небольшого роста с усталым, измученным лицом… Казалось, за эти восемь лет он прожил двадцать лет». Что удивило Белова, так это поведение Жукова. «Он говорил резко, в очень властной манере. В результате он казался старшим из присутствующих офицеров. Сталин воспринимал это как естественное поведение. Ни разу признаки неудовольствия не появились на его лице». Сталин пообещал Белову 500 автоматов и две батареи 76‑мм орудий.

Жуков и Шапошников полагали, что немцы предпримут еще одну наступательную операцию. Они тоже расположили основные свои силы на флангах. В их руках на московском направлении были 890 танков (800 из них устаревшего типа Т‑26). Подмерзшие дороги давали танкам обеих сторон новые возможности. На севере войска концентрировались у Загорска, на юге – у Рязани и Каширы. Сибирские дивизии концентрировались за линией фронта. Сколько времени понадобится для их подготовки? Пока же с непревзойденной смелостью ставка позволила немцам приблизиться на максимально возможное расстояние.

Ожидаемое наступление немцев началось 15 ноября. Выбор времени и места принадлежал немцам. Накануне на Западном фронте был взят пленный немецкий солдат и он назвал время немецкого наступления. 14 ноября советские командиры были предупреждены. Шесть армий Жукова – 5‑я, 16‑я, 43‑я, 33‑я, 49‑я и 50‑я – ждали своей участи. Этот день по‑разному отложился в памяти участников. Большинство вспоминает сырое и туманное утро, покрытые еще легким снегом леса. В памяти Гудериана отложилось солнце, которое сияло в небе «ни голубом, ни сером, но странно кристальном и совсем без тепла или поэзии».

18 ноября Гальдер беседует с командующим группой армий «Центр» фон Боком. «На мой вопрос, какие еще перспективы имеет идея наступления на Москву, получаю ответ: в качестве возможной первоначальной цели для северной части 4‑й армии рассматриваются Клин – Истра. В остальном же фельдмаршал Бок, как и все мы, проникся мыслью, что оба противника сражаются уже на пределе своих сил и предпринимают последние усилия, а потому верх одержит тот, у кого сильнее воля. У противника тоже нет больше оперативной глубины, и дела у него наверняка идут еще хуже, чем у нас».

На следующий день Гитлер еще полон надежд: «Успех в политическом отношении неслыханный. Потеря важных источников сырья, особенно угля, нанесла тяжкий ущерб военному потенциалу русских, и теперь они быстро встать на ноги в военной экономике не смогут».

Зимние бури еще не наступили, мороз лишь сковал покорную землю. Немцы в последний раз в этом году ощутили, что ветер дует в их паруса. После первых суток боя в 17‑й кавалерийской дивизии осталось 800 человек. Правый фланг Жукова начал крошиться. Здесь, в белоснежных полях под Москвой, погибли тысячи и тысячи безымянных героев, грудью принявших отчаянный штурм немцев. 21 ноября Жуков передал по телеграфу генералу Рокоссовскому: «Клин и Солнечногорск – жизненно важные центры». От белолицей женщины‑телеграфистки в здании почты Рокоссовский узнал свою судьбу: сражаться до последнего. Как только на телеграфной ленте появились последние слова, немецкий снаряд почти разнес здание вдребезги.

Фельдмаршал Бок лично руководил битвой за Москву со своего передового командного пункта. Как пишет 22 ноября Гальдер, «со своей невероятной энергией он всеми силами гонит войска вперед. Однако, как кажется, из наступления на южном фланге и в центре полосы 4‑й армии и 3‑й танковой группы ничего путного уже не получится. Войска здесь выдохлись… Но на северном фланге 4‑й армии и 3‑й танковой группы возможности для успеха еще имеются, и они используются до предела. Фон Бок сравнивает это сражение с битвой на Марне, когда все решил последний брошенный в бой батальон. Враг и здесь подбросил новые силы. Фон Бок вводит в бой все, что только может».

23 ноября Гот вошел в Клин. Пал Солнечногорск. Полки Рокоссовского насчитывали по 150 человек. (Именно в этот день Гальдер отмечает в дневнике, что в германской армии полками стали командовать оберлейтенанты, а батальонами – младшие офицеры). Немецкие командиры докладывают, что их войска «предельно измучены». Услышав о падении Клина, Жуков сказал: «Час от часу не легче». 28‑го немецкие танки Рейнгарда вышли к каналу Москва‑Волга. Германские войска подошли к Москве на расстояние 30 с небольшим километров. В частях Рейнгарда были те же люди, которые несколько месяцев назад видели вдалеке золото Зимнего дворца в Ленинграде. Немецкое командование пришло к выводу, что русские находятся um die letzte Krafteanstrengung – при последнем издыхании.

Если Москву придется сдавать, 6удет ли владение ею дольше наполеоновского?

Лишь три армии Жукова держались твердо – 5‑я, 33‑я, 43‑я. Но главные его опасения были связаны с югом, с перемещениями танков Гудериана, который захватил Новомосковск. Теперь Тула была отрезана от центра. Немцы подошли к Кашире на Оке. Задачей Жукова было защитить Каширу – он приказал генералу Белову нанести контрудар со стороны Серпухова. Каширу обильно бомбили и Белов пришел к правильному выводу: «Если немцы бомбят, значит они намереваются захватить». Сталин звонил в Каширский горком, обещая прислать два танковых батальона.

У Истры столкнулась элитная нацистская дивизия «Дас Райх» и сибирские войска генерала Белобородова. Истра пала 27‑го ноября. После падения деревни Пешки генерал Рокоссовский отдал знаменитый и горький приказ, который нам было бы стыдно забыть: «Последней точкой отступления является Крюково. Дальше отступать нельзя. Дальше отступать некуда.»

7‑я танковая дивизия немцев застала мост у Дмитрова нетронутым. К вечеру четыреста немецких солдат с помощью тридцати танков и двух артиллерийских батарей постарались создать плацдарм на восточном берегу канала. Они даже не подозревали, что вторглись в расположение недавно прибывших сибирских войск.

С юга Гудериан пытался форсировать Оку. К этому времени Тула была превращена в своего рода крепость. Немцы продвигались с трудом. На свою униформу они надевали униформу большего размера, а между ними прятали для сохранения тепла бумагу. Один из солдат вспоминает: «Газетные новости были хорошим материалом, но их не просто было добыть. Более доступными были листовки, адресованные русской армии. Я помню, как старался в течение недели утеплить себя листовками типа „Сдача в плен является единственным здравым способом поведения в условиях, когда общая судьба битвы решена“». Германские войска не могли найти в русском поле жилищ. Они не были готовы к битвам в условиях русской зимы. Немецкий врач из 276‑й дивизии пишет о смятении немцев. «Русские чувствуют себя абсолютно как дома в этих диких местах. Дайте им топор и нож, и через несколько часов он сделает что угодно вплоть до санок, лестницы, жилища из снега… Он сделает печь из пары старых банок из‑под бензина. А наши люди жалко стоят вокруг костров, где сжигают драгоценный бензин, чтобы согреться. Ночью они собираются в немногочисленных деревянных домах, еще стоящих поблизости. Несколько раз мы находили заснувших часовых, в буквальном смысле замерзших до смерти. Ночью артиллерия противника бомбардировала деревни, нанося нам тяжелые потери». На таком морозе автоматическое оружие немцев могло делать лишь первый одиночный выстрел.

Гудериан характеризует советскую тактику ноября как выборочные набеги и быстрые отходы с целью сберечь силы для решающего удара. Он пишет жене в Германию: «Ледяной холод, отсутствие помещений, недостаток одежды, тяжелые потери в людях и оборудовании, нарушенное обеспечение топливом – все это делает задачи командира невыполнимыми, и чем дольше все это длится, тем больше я разбит огромной ответственностью… Мы только приближаемся к конечной цели в этом лютом холоде вместе со всеми войсками, страдающими от ужасающего состояния дел со снабжением. Наши трудности со снабжением постоянно увеличиваются – а без горючего наши машины не движутся… Только тот, кто видел бесконечные пространства русских снегов этой зимой нашей беды и ощущал пронзительный ледяной ветер, хоронящий в снегу все на своем пути, кто час за часом вел машины по нейтральной полосе, чтобы прибыть к жалкому жилищу вместе с недостаточно одетыми полуголодными людьми, может справедливо судить о произошедших событиях».

Прибыв в штаб‑квартиру Бока в Орше 24 ноября, Гудериан потребовал, чтобы «приказы, которые я получил, были изменены, поскольку я не вижу способа их выполнить». Нездоровый фельдмаршал Бок ответил, что передаст жалобы танкового героя в ОКХ. Сам Бок, переутомленный и больной, в конечном счете запросил Браухича об остановке операции. Браухич, постоянно испытывавший сложности в общении с Гитлером, ответил, что «не в его компетенции принимать такое решение». Он лишь ограничил задачи Гудериана достижением Зарайска и выходом на железнодорожную линию Москва‑Рязань. Фактически это было признание того, что южная «клешня» германского охвата Москвы достигла предела. Отныне надежда германского командования была связана с центральным участком (Клюге) и танками третьей и четвертой танковых групп, движущимися на Москву с северо‑запада (Рейнгард).

Острие северной «клешни» составляли теперь лишь две танковые дивизии и одна моторизованная. Серьезного успеха они могли достичь лишь во взаимодействии с пехотными дивизиями Клюге. Блюментрит был в эти дни в штабе четвертой армии. Трудности танковых дивизий на севере «поставили вопрос, должна ли четвертая армия участвовать в наступлении. Каждую ночь Гепнер выходил на телефонную связь и требовал ее наступления; еженощно фон Клюге и я садились за стол и обсуждали, разумно ли идти на выручку Гепнера. Фон Клюге решил лично узнать мнение передовых частей – он был очень энергичным и активным командиром, любившим навещать атакующие войска, – и он прибыл на передовые посты, чтобы поговорить с младшими офицерами. Командиры верили в то, что смогут достичь Москвы и хотели осуществить эту попытку». После пяти или шести дней дискуссий и расследований фон Клюге решил, что четвертая армия предпримет финальную попытку.

А в своем Волчьем логове Гитлер впервые усомнился в победе на людях. Вспоминает майор Энгель: «Фюрер выразил большое беспокойство по поводу русской зимы и погодных условий; он сказал, что начал войну на один месяц позже. Идеальным решением была бы сдача Ленинграда, завоевания на юге, а затем захват Москвы с юга и с севера, действия и в центре». От себя Энгель добавил: «Время становится величайшим кошмаром».

Здесь, в Растенбурге, Гитлер издал приказ, обращенный к каждому германскому военнослужащему: наступать. Логика Гитлера была проста: если лучшая в мире армия находится в довольно сложном положении, тогда неповоротливые русские должны быть вообще за пределами своих боевых возможностей. Бок, работавший из‑за болезни три‑четыре часа в день, полагал, что в этой битве следует, в отличие от битвы на Марне в 1914 году, верить в победу – и тогда она придет. Он так и сказал своему штабу.