Фельдмаршал фон Клюге двинул свою армию вперед после неожиданной артиллерийской подготовки и авианалета между 5 и 9 часами утра 1 декабря 1941 года. В его штабе размышляли схожим образом – на каком‑то этапе (скорее всего недалеком) Красная Армия согнется под ударом. Вперед пошел 20‑й корпус. Сокрушив оборонительные рубежи 33‑й советской армии близ Наро‑Фоминска, немцы завладели шоссе, хотя мины на отрезке Наро‑Фоминск – Кубинка задержали их продвижение. Начальник штаба группы армий «Центр» Грайфенберг собрал в наступление еще сохранившие внушительность силы. И снова родные небеса не подвели. Столбик термометра опустился до минус сорока по Цельсию. Затворы винтовок и автоматов примерзали. Горючее в баках становилось желеобразным. Моторы не заводились. В некоторых местах немецкая атака началась в пургу, при видимости 15–20 метров. Кларк называет эти бои «последним спазмом». Жуков же послал к району Наро‑Фоминска танковый батальон и батарею «Катюш».

27 ноября Жуков смог доложить Сталину о немецких пленных – они были взяты на нескольких участках, где доныне победоносная германская армия отступила на несколько километров. Только теперь Гальдер занес в дневник нечто новое: «Новые русские силы проявили себя в направлении реки Оки, противник очевидным образом вводит в действие новые войска… Они прибывают с бесконечной последовательностью и постоянно замедляют действия наших истощенных сил». Но через несколько дней Гальдер успокоился. 2 декабря он с облегчением записывает: «Противник достиг пика своей способности держать оборону. У него больше нет подкреплений».

На севере, захватив Красную Поляну, немцы сражались уже за метры территории, хотя до Кремля оставалось 25 километров, а одно немецкое подразделение прорвалось в Химки. В эту ночь, в слепящую зимнюю пургу немецкий разведбатальон прошел сквозь Химки и вышел на северо‑западные пригороды Москвы – пятнадцать километров до Кремля. Судьба нашей родины была в руках тех военнослужащих, которые выдворили прорвавшихся немцев. После двух дней практического топтания на месте германские командиры стали говорить о возможности лишь локальных успехов. Эти последние германские попытки овладеть Москвой с запада и северо‑запада не дали результатов.

На юге Гудериан споткнулся о Каширу. Его непосредственный начальник Клюге сказал ему: «Твои операции висят на волоске». В центре Клюге был близок к успеху, но нескольких дней боев оказалось достаточно, чтобы он очевидным образом выдохся. Между 16 ноября и 4 декабря 1941 года немцы потеряли 85 тысяч человек – столько же, сколько за весь предшествующий период войны. В последующие дни немцы потеряли еще 30 тысяч близ Тулы. Третий рейх впервые увидел очертания силы, с которой он не мог совладать.

В деревне Петрищево немцы казнили восемнадцатилетнюю Зою Космодемьянскую. Ее последние слова на эшафоте были обращены к немецким солдатам: «Вы не можете повесить все сто девяносто миллионов».

…Уже пятьдесят девять пехотных и семнадцать кавалерийских дивизий ждали приказа выступить из‑за плечей сил обороны. 30 ноября 1941 года Жуков представил Сталину план контрнаступления под Москвой. На первой стадии предполагался удар по северной группировке германских войск, удар по Клину и Солнечногорску в направлении на Истру. Речь шла о продвижении на запад примерно на сорок километров. На этой же фазе советские войска выступали на юге во фланг Гудериану с трех сторон и оттесняли его части примерно на восемьдесят километров. Войска центрального сектора сдерживали противника и не позволяли ему оказывать помощь атакуемым флангам.

После окончания первой фазы наступления центральный участок выходил вперед, и наступление на подмосковную группировку немцев становилось всеобщим. Целью было «общее уничтожение немецких войск». В тщательно готовившемся контрнаступлении приняли участие семнадцать армий, которые вела плеяда новых военачальников – Конев, Рокоссовский, Говоров, Катуков, Доватор, Кузнецов. Их боевые части как бы «выходили из‑за спины» у обороняющихся войск и обрушивались на все три германские колонны, стремившиеся к Москве. Советская сторона задействовала все сошедшие с конвейера танки Т‑34, всех подоспевших с Дальнего Востока солдат, все наличные снаряды и патроны.

Чтобы не допустить утечки информации, Жуков сообщил различным войскам не совсем точные сведения. Подлинная карта с приказом по войскам хранилась лишь в его сейфе. Постоянным обдумыванием операции были, помимо Сталина, заняты Шапошников и Василевский. Конев, которому на севере предстояло начинать первым, получил разъяснения от Василевского: «Расстроить германское наступление на Москву и в то же время не только спасти Москву, но положить начало серьезному разгрому врага, который возможен только посредством наступательных операций. Если мы не сделаем этого в ближайшие несколько дней, будет слишком поздно. Калининский фронт находится в благоприятном оперативном положении, и вы должны сделать все возможное».

Сталин стоял за то, чтобы отложить начало наступательной операции еще на некоторое время, и только сообщения о том, что немцы подвозят огромные осадные орудия в Красную Поляну для прямого обстрела Москвы, убедили его в опасности задержки. Итак, предстояло сражение, которое решало судьбу России на целую историческую эпоху. Поражение Красной Армии ставило страну на грань выживания.

Общее соотношение сил было таким. 1 декабря 1941 года на фронте против германских сил СССР имел 219 дивизий (213 в октябре). Неважно обстояло дело с техникой и оборудованием. На Западном фронте были лишь три танковых и три моторизованные дивизии. Наступление поддерживали лишь 612 орудий. Особенная нехватка ощущалась в отношении грузовиков, тракторов, стрелкового оружия, радиопередатчиков – и даже подков.

Германское командование в начале декабря 1941 года полагало, что Красная Армия выдохлась полностью, что у нее нет никаких резервов, что это структура с очень ненадежным основанием. 1 декабря в приложении к докладу Браухича о «Задачах на зимний период 1941/42 гг.» боевая мощь Красной Армии оценивалась в 200 пехотных дивизий, 35 кавалерийских дивизий и 40 танковых бригад, «хотя известно наличие резервных формирований в волжском районе и в Сибири». Общая численность – 265 наличных дивизий, 40 кавалерийских дивизий и 50 танковых бригад. В европейской России вермахту, по его оценке, противостояли 900 самолетов. «В настоящее время не существует резервов значительного масштаба». 2 декабря Гальдер сделал примечательную запись того же содержания: Россия достигла вершины своих возможностей, ей не на что более полагаться. Keine neuen Krafte mehr verfugbar – «Подкреплений у них более нет». Разведывательный отдел полковника Кинцеля приготовил обобщенную оценку силовых возможностей России, а также перспективы до мая 1942 года. Красная Армия сможет укрепить себя 35 танковыми бригадами и двадцатью механизированными частями – но лишь к весне 1942 года.

Дальневосточные войска немцы оценили в 24 пехотные дивизии, одну кавалерийскую часть и десять танковых. В обобщенной оценке советских возможностей говорилось, что Красная Армия будет вынуждена перейти к позиционному типу ведения боевых действий; немецким командованием не предполагалась концентрация сил для наступательных действий. Пилоты люфтваффе обнаружили перемещение первой ударной армии и другие маневры частей под Москвой, но в Растенбурге (Гитлер), Берлине (Браухич) и Орше (Бок) их сведениям не придали значения. Что подлинно беспокоило немцев, так это то, что на фронте глубиной в тысячу километров у них не было стратегических резервов.

В непосредственном подмосковном резерве у самих немцев была лишь одна дивизия, и прежде всего поэтому командующий группой армий «Центр» оценил 1 декабря 1941 года ситуацию как весьма серьезную. В телеграмме главному командованию сухопутных сил генерал‑фельдмаршал фон Бок указывал: «На неоднократно посылавшиеся главному командованию сухопутных войск запросы и донесения группы армий с указанием на угрожающее состояние войск был получен ответ: наступление следует продолжать даже при наличии опасности, что войска полностью сгорят. Для крупных маневров с целью охвата противника сил нет, а теперь нет и возможности в большом объеме перебрасывать войска. Наступление приведет к дальнейшей кровавой борьбе за ограниченный выигрыш территории, а также к разгрому частей противника, но оперативное воздействие оно вряд ли окажет.

Представление, будто противник перед фронтом группы армий был „разгромлен“, как показывают бои за последние 14 дней, – галлюцинация. Остановка у ворот Москвы, где сходится система железнодорожных и шоссейных путей почти всей Восточной России, неизбежно ведет к тяжелым оборонительным боям с численно превосходящим врагом. Силы группы армий уже не могут противостоять ему даже ограниченное время. И если бы даже случилось невероятное, а именно захват новой вражеской территории, то для окружения Москвы и окружения ее со стороны юго‑востока, востока и северо‑востока не хватило бы сил. Таким образом, наступление представляется не имеющим ни цели, ни смысла, поскольку приблизился тот момент, когда силы группы дойдут до предела. Предвосхитить возможное развитие событий следует сейчас. В настоящее время группа армий действует на фронте протяженностью свыше 1000 км, имея в резерве всего лишь несколько слабых дивизий. Учитывая большую убыль старшего офицерского состава и сокращение численности активных штыков, она уже не в состоянии противостоять планомерно ведущемуся наступлению противника. При неспособности железных дорог обеспечить потребности группы армий, нет также никакой возможности подготовить растянутый фронт для оборонительной борьбы или даже просто обеспечить эту борьбу».

Весьма реалистическая оценка. Но Гитлер и верховное командование ОКХ отдало приказ предпринять все, чтобы ценой последнего, крайнего напряжения сил достичь поставленной цели. Этой целью была Москва.

Рационализм иногда называют родовой чертой немцев. Где был их рационализм в час, когда решалась их судьба? Немецкая стратегическая разведка не сумела предвидеть нападения японцев на Пирл‑Харбор. Важнее всего – и это главное, – немецкая разведка и командование не усмотрели самой возможности активизации действий советских войск, решительного наступления пятнадцати советских армий на фронте перед Москвой.

Германское командование не увидело в 45‑летнем генерале Жукове таланта первой величины, уже проявившего себя на Халхин‑Голе и под Ленинградом. Его план был стратегическим шедевром, он верно рассчитал время, место и характер удара. Он не начал вводить резервы панически рано, он проявил чутье мастера. Он понял, что дать немцам закрепиться на подмосковных позициях означало бы резко увеличить их способности к обороне. Следовало уловить момент общей истощенности немцев, следовало в то же время использовать фактор протяженности коммуникаций, суровости зимы, неожиданности удара.

1 декабря 1941 года Красная Армия насчитывала 4 196 000 военнослужащих действующей армии, 32 194 орудий и гаубиц, 1984 танков, 3688 самолетов. В вермахте наличествовали 1453 танка, 2465 самолетов, 36 000 орудий. В собственно битве под Москвой на советской стороне были 718 800 солдат и офицеров, 7985 орудий, 720 танков против 801 тысячи солдат и офицеров вермахта, 1000 танков и 615 самолетов, 14 000 орудий. Существовало примерное равенство. Настроенность войск и талант полководцев должны были решить судьбу противостояния.

Контрнаступление

В 3 часа утра в пятницу 5 декабря, при температуре – 30 по Цельсию и толщине снежного покрова в один метр, на передовые позиции германской армии обрушились войска стратегического резерва. 88 советских дивизий начали оказывать давление на 67 немецких дивизий на довольно широком фронте – от Калинина на севере до Ельца на юге. Специальная директива предупреждала от фронтальных атак – «негативные оперативные меры будут играть на руку врагу»; следовало обходить врага, заходить в тыл, проникать сквозь оборонительные рубежи противника.

Эффект внезапности сработал в полной мере. Первым результатом был обрыв связей между Гепнером, Клюге и Гудерианом. Вторым – оставление танкистами на флангах Клюге своих танков (речь идет о сотнях машин). Через две недели у Гудериана было только сорок машин, у Гепнера – пятнадцать. Третий результат – ежедневные потери примерно в три тысячи солдат (не считая обмороженных). В целом наступление продолжалось без перерыва почти три месяца.

Сказалась общая непродуманность немецкого стратегического замысла. За июнь‑ноябрь 1941 года потери германских войск оказались в три раза больше утраченного вермахтом за всю кампанию в Польше и на Западном фронте – во Франции, Бельгии и Голландии. К декабрю этого года офицерский корпус нацистской Германии потерял 27 тысяч офицеров – в пять раз больше, чем в 1939–1940 годах. Восстановить эти потери полностью было уже невозможно. Вложив все силы в первый внезапный удар, германское командование оставило себя без резервов. Поэтому у стен Москвы оно не смогло восполнить потерь. Путь от границы до Москвы – путь в четыре фронтовые наступательные операции – не был обеспечен и материально, поскольку на Западе и в Польше противник терпел поражение от первой же операции. Германская армия при этом была армией «летнего наступления», она не была обеспечена зимним обмундированием.

Генерал Гальдер поверяет дневнику 7 декабря: «Ужасный день. Правое крыло 3‑й танковой группы начало ночью отступать. Вклинения противника на севере этой танковой группы очень неприятны. На правом фланге 9‑й армии противник тоже значительно расширил свой прорыв… Русские сумели настолько усилить наши транспортные трудности разрушением почти всех строений на главных железнодорожных линиях и шоссе, что фронт оказался лишенным самого необходимого… В ошеломляюще короткий срок русские поставили на ноги разгромленные дивизии, бросили на угрожаемые участки фронта новые – из Сибири, Ирана и с Кавказа, они стремятся заменить свою потерянную артиллерию множеством ракетных орудий. В противоположность этому сила немецких дивизий уменьшилась более чем на половину; боеспособность танковых войск стала и того меньше… Приказы продвигаться вперед, не считаясь ни с чем, были заблуждением, и теперь группа армий вынуждена в самых тяжелых условиях переходить к обороне».

Верхушка рейха сразу начала поиск козла отпущения. Дневник министра пропаганды Й. Геббельса: «Большая вина лежит на Браухиче. Тщеславный, трусливый тип, оказавшийся неспособным понять ситуацию, не говоря уже о том, чтобы справиться с ней. Своими постоянными возражениями и вечным неповиновением он опошлил и испоганил весь план похода на Восток, кристально ясно разработанный фюрером. У фюрера имелся план, который должен был привести к победе. Сделай Браухич все, что от него требовалось, мы стояли бы на Востоке не там, где стоим сейчас. У фюрера вовсе не было намерения идти на Москву. Он хотел отрезать Кавказ и тем поразить советскую систему в ее самом чувствительном месте… Но Браухич все время гнал войска на Москву: хотел престижных успехов вместо фактического успеха. Фюрер характеризует его как труса и бездарь… Впрочем фюрер питает к советскому военному руководству определенное уважение. Жестокое вмешательство Сталина спасло русский фронт. Мы должны в своем ведении войны найти аналогичные методы».

Гитлер снял со своих постов тридцать пять корпусных и дивизионных командиров. Его презрение к высокобровым интеллектуалам в мундирах, к самовлюбленной касте военных достигло пика. Он лично теперь руководил боевыми действиями и в запальчивости сказал Гальдеру: «Этой маленькой штукой – оперативным командованием – может овладеть каждый». После взятия Красной Армией Калинина Гитлер издал приказ, в принципе запрещающий отступать. Но в тот же день тридцать девятая армия прорвала фронт к северо‑западу от Ржева…

Хладнокровно судящий об этих роковых событиях американский историк Г. Вайнберг призывает подняться над конкретными обстоятельствами, оценить характер борьбы в целом. Он предлагает осознать, что «немцы не сумели мобилизовать свое общество так, как мобилизовал его Советский Союз; советское руководство не только сохраняло эффективный контроль над неоккупированными территориями страны, но сумело сосредоточить людские и материальные ресурсы для сокрушительного удара по силам вторжения».

Сами особенности России оказались спасительными для нее. Как пишет Дж. Эриксон, «тесные связи между людьми предотвращали крах всего; взаимосплетенные административные сети приводили в смятение, но они же давали шанс как‑то выпутаться из тенет инструкций; способность абсорбировать огромный урон и все же жить в состоянии импровизированных норм и лишенных строгого порядка жизненных клише; и, прежде всего – несмотря на годы сталинских репрессий и принуждения НКВД – их базовая моральная упругость, которую патриотическая война усилила. Своей бесчувственной и самоубийственной приверженностью идее низшей расы людей, недочеловеков‑славян, германская пропаганда, злонамеренно применяемая войсками СС, придала звериные формы буйству массовых убийств специальных команд, видевших в русских лишь „конгломерат животных“. Гром германских побед не мог не усилить наиболее экстремистские взгляды на более низкие свойства русских; германское командование, хотя и ощущало тяжесть своих потерь, игнорировало более трезвые взгляды».

И это обрекло Германию, ибо из горького чувства поражения, унижения и неистребимого чувства любви к своей стране в России выковывалось нечто непобедимое. Горящее в глубине русского характера чувство сопротивления стимулировалось не усилиями пропаганды, а знанием реальностей «нового порядка» немцев с его массовыми зверскими убийствами. Население, привыкшее к лишениям, не ждало справедливости и жертвенность воспринимало естественно. Искони присущая русским беззаветная любовь к отечеству стала частью их существования. И в самоотверженной борьбе проявился своего рода генетический код, срабатывающий многие столетия.

Что же касается зимы, то она бывает в России ежегодно. Гитлер потому и не начал войну в 1940 году, что посчитал август‑сентябрь недостаточными для победы. И русским солдатам было так же холодно, как и немцам. Тайна заключалась не в метеорологии. Немцы взяли в плен командующего 6‑й советской армией и допросили его со всем пристрастием. И тот указал им на подлинное состояние страны и ее армии: «Когда дело касается судьбы России, русские будут сражаться – потеря территории ничего не означает, и указывать на недостатки режима бессмысленно». В громадных просторах России царила скорбь. Однако, несмотря на ужасающие потери и невероятные жертвы, ее сыны и дочери скорбели не о запрошенной судьбой цене. Собственно их жизнь потеряла цену перед великим патриотическим чувством. Именно этого не учли генералы механизированной армии вторжения.

Русские партизаны показали на Западе неожиданные и поразительные для них черты героизма, хладнокровия, выносливости, исключительной способности к выживанию, превышающие самые высокие человеческие мерки. Белоэмигрант Г. Газданов, впервые увидевший бывших соотечественников – наблюдавший русских партизан во Франции (и опубликовавший книгу на эту тему в 1946 г.) характеризовал русского как человека коллективистского сознания, привыкшего жить «под крылом у государства» (с полным к нему доверием), как человека, у которого нет быта, который не знает частной собственности и не понимает ее значения в жизни Европы (для него французская расчетливость – своего рода помешательство). «В поведении русских партизан во Франции прежде всего поражает абсолютная одинаковость их поступков и побуждений». Западные писатели и психологи вначале полагали, что такими их сделали пропаганда и коллективистская экономика. Но позднее, наблюдая русских партизан, западные специалисты пришли и к более глубоким выводам. Как пишет британский историк Эриксон, «никогда, кажется, в истории России не было периода, в котором таким явным образом все народные силы, все ресурсы, вся воля страны были бы направлены на защиту национального бытия… Все: экономическая и политическая структура страны, быт ее граждан, ее социальное устройство, ее чудовищная индустрия, ее административные методы, ее пропаганда – все это как будто было создано гигантской народной волей к жизни».

Это было похоже на проявление массового инстинкта самосохранения. В час своего самого трудного испытания, пишет Г. Газданов, «с непоколебимым упорством и терпением, с неизменной последовательностью, Россия воспитала несколько поколений людей, которые словно были созданы для того, чтобы защитить и спасти свою родину. Никакие другие люди не могли бы их заменить, никакое другое государство не могло бы так выдержать испытание, которое выпало на долю России. И если бы страна находилась в таком состоянии, в каком она находилась летом 1914 года, – вопрос о восточном фронте перестал бы существовать. Но эти люди были непобедимы… Они умирали в чужих европейских пространствах, окруженные со всех сторон вражескими войсками, в таком страшном русском одиночестве».

Благодаря их человеческому самоотрешению, благодаря их мученическому подвигу мы имеем свободу исторического выбора.

И несмотря на всю браваду, наши враги почувствовали неумолимую поступь истории. Уже накануне нашего контрнаступления под Москвой Гитлер сказал своему ближайшему военному советнику Йодлю: «Если дело пойдет так и дальше, если оно затянется, победы нам не одержать». В свете немыслимой жестокости агрессора, стремления к тотальному уничтожению славян, евреев, всех «унтерменшей» восточноевропейского мира бледнела сталинская антикапиталистическая пропаганда. Осознание этого трагическим образом изменило представление русского народа о соседях на Западе в целом. Если страна Гете способна на нечеловеческую жестокость, то может ли быть страна Шекспира лучше? Отныне русские связывали представление о западной эффективности с бомбардировками мирных городов, сожженными селами, увезенными в неволю соотечественниками, с тотальным истреблением людей. Понадобится еще немало времени, прежде чем в генетическом коде восточноевропейских народов ослабнет это представление.

Складывание великой коалиции

Еще до японского выступления на Гавайях Гитлер 4 декабря предложил Японии то, в чем он надменно отказывал в месяцы быстрого продвижения по советской территории, – согласился на подписание договора, который выводил бы двухстороннее военное сотрудничество выше обязательств по Трехстороннему пакту. Но узнав о нападении Японии на американскую базу в Пирл‑Харборе, Гитлер не сразу пришел к решению о присоединении к дальневосточному агрессору. Фюрер не без горечи сказал одному из приближенных: «Мы воюем не с тем народом. Нам следовало сделать Англию и Америку своими союзниками. В силу обстоятельств мы совершили всемирно‑историческую ошибку». Но в целом аморализм японских действий ему импонировал, он обратился к японскому послу со словами: «Вы объявили войну правильно. Это единственно правильный метод. Надо бить как можно сильнее и не терять времени на объявление войны».

После четырех дней колебаний Гитлер принял очень важное решение, он объявил войну Соединенным Штатам. 11 декабря он сказал: «Я могу быть лишь благодарен Провидению за то, что оно доверило мне руководство в этой исторической борьбе, которую в течение грядущих пятисот или тысячи лет будут считать решающей не только для истории Германии, но и для всей Европы и, конечно, для всего мира. Создатель повелел нам изменить историю». (Под давлением немцев днем позже – после Германии и Италии – войну Соединенным Штатам объявили Болгария, Румыния и Венгрия).

Это германское высокомерие граничило с безумием, оно автоматически сделало защитников Москвы союзниками огромной заокеанской республики. Пройдут месяцы, годы – и наши воины получат столь ценимые «виллисы», «студебеккеры» и «спитфайеры».

Мир раскололся на две коалиции. Сложились предпосылки для формирования второго (после 1914 г.) союза России с Западом. Во многом этому способствовал тот факт, что британское правительство возглавлял Черчилль, который ни при каких обстоятельствах не был согласен на компромисс с Гитлером. 22 июня 1941 г. он сказал слова, которые, будучи обращенными к Москве, заложили основу великой коалиции: «Отныне у нас одна цель, одна единственная – уничтожение нацистского режима. Мы никогда не начнем переговоров с Гитлером. Мы окажем любую возможную помощь России и русскому народу». После Пирл‑Харбора Америка встала в строй антигитлеровской коалиции.

Россия оправдала надежды западных союзников. 16 декабря 1941 года Черчилль писал Рузвельту, что германские «потери в России являются первостепенным фактором в войне. А впереди немцев ждет зимняя бойня»[1].

Союз складывался медленно по нескольким причинам. Во‑первых, Сталин органически не доверял Западу, а Запад в свою очередь не доверял режиму, который считал искусственным и в устойчивости которого сомневался. Когда западные союзники подписали в августе 1941 года Атлантическую хартию (о правилах поведения в мире), советский посол в Лондоне И. Майский возмущенно выговаривал министру иностранных дел Идену: «Англия и США ведут себя так, словно всемогущий Бог призвал их судить дела остального грешного мира, включая и мою страну»[2]. Cталин назвал Атлантическую хартию алгеброй, в то время как он предпочел бы практическую арифметику. У союзников должны быть общие цели, в противном случае «союз просто не состоится»[3].

Во‑вторых, ведущие английские и американские эксперты в основной своей массе разделяли точку зрения немцев относительно того, что сопротивление России в 1941 г. будет недолгим. Согласно британским официальным оценкам середины июня 1941 г., немецкие армии достигнут Кавказа в конце августа или в крайнем случае в начале сентября.

Но совместную борьбу надо было начать не откладывая. 19 июля 1941 г. Сталин послал первое личное письмо У. Черчиллю. Оценивая впоследствии обширную переписку со Сталиным, Черчилль заметил, что отношения с советским руководством складывались далеко не просто, так как велика была разница в политических и культурных взглядах: в переписке «было слишком много упреков». Тем не менее Черчилль воздал должное своему союзнику: «Сила советского правительства, твердость русского народа, неисчерпаемые запасы русской мощи, огромные возможности страны, жесткость русской зимы были теми факторами, которые в конечном счете сокрушили гитлеровские армии».

Третьим (после личностных различий лидеров и враждебного прошлого) препятствием были стратегические соображения. Они были различными у СССР и двух главных держав Запада – Великобритании и США. Уже в декабре 1941 г. Черчилль писал министру иностранных дел Идену в Москву: «Никто не может предсказать, каким сложится баланс сил и где будут стоять победоносные армии в конце войны. Вероятно, однако, что Соединенные Штаты и Британия, не истощив своих сил, будут наиболее вооруженным и экономически самым мощным блоком, который когда‑либо видел мир, а Советский Союз будет нуждаться в нашей помощи значительно больше, чем мы в его». Такова была оптимистическая для Запада картина будущего. Не исключалась и пессимистическая картина. Например, в беседе с издателем «Таймс» Баррингтон‑Уордом в марте 1943 г. Черчилль изложил концепцию создания в Европе конфедерации малых стран: «Я не хочу однажды остаться один на один с медведем». Именно в свете этого видения Запад хотел использовать до конца силы Советской Армии, а высадку союзнических войск в Западной Европе осуществить лишь на этапе коллапса либо СССР, либо Германии.

Четвертым препятствием в формировании союза были культурные и прочие различия. Ф. Рузвельт полагал, что, хотя Сталин возглавляет «очень отсталый народ», но Россия – огромная страна, и будущий мир можно построить только в союзе с ней. Черчилль считал, как и после Первой мировой войны, что «гранды» современного мира могут обеспечить свои интересы посредством союза наций в организации, охватывающей все страны. Предполагалось создание мировой организации, в которой крупнейшие державы‑победительницы имели бы особый статус. Но сохранится ли равенство среди главных победителей?

Увы, это было не так. В ходе войны достаточно быстро изменялось и соотношение сил среди стран Запада. Соединенные Штаты выходят на передовые, главенствующие позиции, а лидером Запада становится президент Рузвельт. Это лихорадило внутризападные отношения, сказывалось и на отношениях Запада с восточным союзником из‑за видения ситуации Британией: в случае победоносного исхода войны Соединенные Штаты будут стремиться вытеснить Британию с доминирующих позиций в Европе, Азии, Африке и Австралии. В то же время США постараются найти общий интерес с СССР. Чтобы предотвратить это, Британия лавировала, стремясь противопоставить союзников друг другу. К примеру, Черчилль весной 1942 г. был склонен сблизиться с Россией, поскольку осознал значимость советско‑германского фронта и важность того, чтобы Россия выстояла и была сохранена в составе коалиции, а в начале лета он как бы начал сомневаться в способности СССР выстоять и все более подчеркивал стратегическую значимость США, военная промышленность которых методично наращивала свои мощности.

Менялась также и американская точка зрения. Если в 1939 г. Ф. Рузвельт «возлагал» на Англию задачу «спасения цивилизации», то в 1942 г. он и его помощники уже предусматривали главенство в дуэте Соединенных Штатов. Англичане, находясь под прицелом гитлеровцев, приветствовали принятие Америкой роли мировой державы, но они осознавали неизбежность того, что рост могущества США, принятие ими на себя безусловного лидерства на Западе будет происходить, в частности, за счет западноевропейских союзников.

В то же время произошло обретение Россией веры в свои возможности. В конце концов Россия победила в первую очередь потому, что создала такую военно‑индустриальную машину, которая превзошла германскую. Помощь союзников была очень существенной, но не решающей: более 90 % военной продукции Россия произвела сама, многократно превзойдя по основным военно‑промышленным показателям Германию. Оказалось, что Россия способна на глобальное соревнование с Западом, если ее танки и самолеты оказались качественно лучше западных образцов. К тому же благополучные западные союзники России не учли, что любая страна, потерявшая более десятой части своего населения, должна испытать национальный шок, стать болезненно восприимчивой, чувствительной в отношении зарубежного воздействия.

Самым большим – пятым препятствием на пути создания союза России с Западом была неравномерность военных усилий. Известие о том, что в 1942 г. настоящий второй фронт не будет открыт, явилось, по мнению британского премьера, подлинным «шоком» для Сталина. Британский посол А. Керр так оценивал решение своего правительства о переносе на будущее открытия второго фронта в Европе: «Мы не представляем себе того напряжения, которое испытывают русские. Советская Армия и в целом русское руководство – боятся, что мы создадим гигантскую армию, которая сможет однажды повернуть свой фронт и занять общую с Германией позицию против России». Посол счел нужным сказать Черчиллю, что в Британии «высказываются мнения, которые прямо или косвенно поддерживают это опасение русских». Да и сам Черчилль полагал, что две крупнейшие континентальные державы, борясь и ослабляя друг друга, действуют – с точки зрения интересов Запада – в «нужном направлении». Часть американской элиты предлагала позволить немцам и русским использовать друг против друга свои лучшие силы. Провозглашая на словах решимость быстро открыть второй фронт, президент США Рузвельт на обсуждениях 1942–1943 гг., когда вопрос ставился конкретно, соглашался с тем, что следовало из долгих и красноречивых выступлений Черчилля: не делать окончательных обязательных выводов, не сокращать возможностей выбора, который еще многократно предоставит война.

Не открыв фронта на европейском Западе, союзники нарушили договоренности в критический для СССР момент, когда немцы захватили Севастополь, вышли к порогу Кавказа и подошли к Сталинграду. Это оказало большое влияние на советско‑западные отношения. Телеграмма Сталина Черчиллю от 23 июля 1942 г. заканчивалась суровым упреком: «Вопрос о создании второго фронта в Европе не был воспринят с той серьезностью, которой он заслуживает. Полностью принимая во внимание нынешнее состояние дел на советско‑германском фронте, я должен указать наиболее серьезным образом, что советское правительство не может согласиться с откладыванием второго фронта».

Последствиями этого была пятидесятилетняя холодная война – гигантская трата средств и ресурсов в свете нежелания Запада принять Россию в западный лагерь, вследствие нежелания России стать подчиненным членом западного лагеря.

[1] Kimball W. F. (ed.) Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence. Princeton: Princeton University Press, 1984, v.I, p. 294–301.

[2] Miner S. M. Between Churchill and Stalin: The Soviet Union, Great Britain, and the Origins of the Grand Alliance. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1988, p. 41.

[3] Dilks D. (ed.) The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938–1945. N.Y.: Putnams, 1972, p. 422–423.