Общеизвестен тот факт, что в человеческой природе заложена способность получать удовольствие от наблюдения за тем, как другие получают удовольствие. Это объясняет популярность двух индустрий: порнографии и ресторанов. Американцы преуспели в первой категории, но европейцы куда лучше во второй. Причем сама по себе еда или кофе практически не имеют значения. Однажды я слышал о кафе (правда, в Тель‑Авиве), где посетителям за реальные деньги подавали пустые тарелки.

Современные кафе – это театр, где посетители одновременно и аудитория, и артисты. Я нашел замечательное место недалеко от моего отеля в центре Роттердама. Это большое и уютное современное заведение, но с историей. Замечательные деревянные полы выглядят так, будто их очень давно не полировали. Это то место, где вы можете часами сидеть с одним пивом, и я подозреваю, что многие люди именно так и поступают.

Все вокруг курят, так что я присоединяюсь и зажигаю небольшую сигару. Что‑то в этом месте располагает меня к себе, и я начинаю обращать внимание на детали. Замечаю женщину, сидящую на барном стуле и закинувшую ноги на соседние перила таким образом, что они образуют небольшой подъемный мост, который она поднимает и опускает по мере того, как люди проходят мимо.

Я заказываю некое пиво Trapiste. Оно теплое. Обычно теплое пиво я не люблю, но это мне нравится. Меня окружает приятная голландская разноголосица. Она звучит знакомо, хотя я поначалу не могу себе представить почему. И вдруг меня осеняет. Голландский звучит совершенно так же, как английский, если говорить все слова задом наперед. Я знаю это наверняка, потому что множество раз слышал такое. В доцифровую эпоху мне приходилось редактировать свои записи на катушечном проигрывателе размером с телевизор. Это всегда вынуждало меня проматывать некоторые сегменты записи задом наперед. Так что, сидя в кафе со своей небольшой сигарой и теплым бокалом пива Trapiste, я задаюсь вопросом: если записать голландскую речь и проиграть ее задом наперед – будет ли это звучать как обычный английский?

Как вы уже, без сомнения, догадались, я человек, у которого много времени. В этом вся суть европейских кафетериев: ты не чувствуешь вину за то, что задерживаешься надолго. Неудивительно, что большинство великих мировых философов вышли из Европы. Они приходили в кафе и отпускали сознание бродить до тех пор, пока какие‑нибудь радикальные мысли о новой философии, скажем, экзистенциализме, не рождались в их головах. Но я здесь не для того, чтобы изобрести новую философскую школу. Точнее, не совсем для этого. Я занимаюсь тем, что французы называют la chasse au bonheur. Охота за счастьем.

В частности, моей добычей является голландский профессор по имени Рут Винховен: отец исследований в области счастья. Винховен работает над тем, что называется Всемирной базой данных счастья. И я не шучу. Профессор собрал в одном месте всю сумму человеческих знаний о том, что делает нас счастливыми, а что нет, и, что является особенно интересным для меня, в каких местах люди больше всего счастливы. Если и есть действительно дорожная карта счастья вокруг нас, своеобразный атлас блаженства, то Рут Винховен наверняка знает об этом.

Я с неохотой покидаю кафе и возвращаюсь в свой отель на ужин. Роттердам не очень красивый город. Он довольно серый и скучный, с небольшим количеством представляющих хоть какой‑то интерес достопримечательностей. Тем не менее население города – смесь голландцев и иммигрантов, зачастую мусульман, – позволяет обнаружить довольно любопытные контрасты.

Секс‑шоп «Клеопатра», витрина которого представляет собой собрание слишком уж реалистичных фаллоимитаторов, находится лишь в одном квартале от Пакистанского Исламского центра. В какой‑то момент я ловлю запах марихуаны, душистый аромат голландской толерантности – топлива для секонд‑хендов. Два квартала спустя я вижу пьяного на лестнице, свисающий с витрины гигантский желтый пивной бокал и одновременно двух уроженцев Ближнего Востока, синхронно целующих друг друга в щеки в знак приветствия. Я не знаю точно, откуда они, но некоторые из иммигрантов приезжают сюда из стран, где алкоголь под строжайшим запретом, а женщины ходят закутанными с головы до ног. В их новом доме узаконены и марихуана, и проституция. Неудивительно, что напряжение так и висит в воздухе, смешиваясь с запахом каннабиса.

Столовая в отеле небольшая и уютная. Голландцы умеют создавать уют. Я заказываю суп из спаржи. Он хорош. Официант забирает посуду и затем спрашивает:

– Теперь, может быть, вы бы хотели расслабляющего блюда?

– Простите?

– Расслабляющего блюда. Вы можете заказать.

Ничего себе, думаю я, эти голландцы действительно свободны от любых предрассудков. И тут меня осеняет, что он говорит совершенно о другом – речь на самом деле о еде (тут следует добавить, что именно так в некоторых отелях называют пятый прием пищи между ужином и завтраком).

– Конечно, – отвечаю я с облегчением. – Было бы очень хорошо.

И я получаю желаемое. Прямо здесь, посреди столовой гостиницы Hotel van Walsum. И мне очень нравится этот неторопливый рацион. Я потягиваю свое пиво, глядя в пустоту и, в общем‑то, ничего не делаю до тех пор, пока официант не приносит жареного лосося, указывая тем самым, что на этом мой набор расслабляющих блюд заканчивается.

Утром я сажусь в метро и отправляюсь к своему Священному Граалю – Всемирной базе данных счастья, или ВБС. «Счастье» и «база данных» – не самые сочетаемые понятия, но в данном случае это уместно. Всемирная база данных счастья – это светский ответ всем сразу: Ватикану, Мекке, Иерусалиму и Лхасе. Здесь вы можете одним щелчком мыши получить доступ ко всем секретам счастья. Секретам, основанным не на эфемерных откровениях в какой‑нибудь древней пустыне, но на современной науке. Секретам, написанным не на пергаменте, но на жестких дисках, написанным не на арамейском языке, но на языке нашего времени – бинарном коде.

От метро до моей точки назначения несколько кварталов пути. Я мгновенно разочаровываюсь. Студенческий городок, в котором расположена ВБС, больше похож на офис в пригороде, чем на центр блаженства и хранилище знаний о человеческом счастье. Я стараюсь стряхнуть это чувство. В конце концов, чего я ожидал? Домика волшебника из страны ОЗ? Фабрику Вилли Вонки с умпа‑лумпами, которые бы бегали кругом с криками «мы получили его, мы получили его – секрет счастья»? Нет, конечно нет. Но я надеялся на что‑то несколько менее прозаичное. Больше знаешь – меньше радуешься.

Я иду по невзрачному коридору и стучу в невзрачную офисную дверь. Человек с голландским акцентом кричит, что я могу войти. Вот и он. Доктор Будьсчастлив собственной персоной. Рут Винховен – элегантный мужчина; я думаю, ему слегка за шестьдесят. У него борода с сильной проседью и светлые, пронзительные глаза. Он одет во все черное – стильное, не траурное. Его лицо мне смутно знакомо, вскоре я понимаю почему: он похож на Робина Уильямса, как если бы последний был голландцем – такой же энергичный и с немного ехидной ухмылкой. Он встает со своего кресла, подает мне руку и визитную карточку, на которой написано «Рут Винховен, профессор исследований в области счастья».

Его офис выглядит типичным профессорским: повсюду газеты и книги; не особо грязный, но и не самый опрятный кабинет, в котором я когда‑либо был до сих пор. Подозрительно, но нигде не видно Смайлика. Винховен наливает мне чашку зеленого чая. Затем он погружается в молчание и ждет, когда я начну беседу.

Я не знаю, что сказать. Будучи журналистом, я провел сотни интервью. Я говорил с королями, президентами и премьер‑министрами, не говоря уже о главах террористических организаций, таких, как Хезболла. Тем не менее, сидя здесь, напротив этого дружелюбного профессора, похожего на Робина Уильямса, я растерялся. Часть меня, та часть, которая отчаянно жаждет душевного спокойствия, хочет закричать: «Доктор Винховен, вы решили все уравнения, вы изучали счастье всю свою профессиональную жизнь, дайте же ее мне. Дайте мне чертову формулу счастья!»

Но я этого, конечно, не говорю. Меня спасают годы тренировок, привычка сохранять дистанцию с объектом моих исследований и никогда, никогда не говорить слишком много о себе. Я как полицейский во внерабочее время, ужинающий со своей семьей, но не способный прекратить следить за рестораном на предмет потенциальных преступников.

Так что вместо того, чтобы излить душу, я прибегаю к старой уловке, используемой журналистами и женщинами, которые хотят приободрить собеседника.

– Доктор Винховен, – говорю я наконец, – расскажите мне о себе. Как вы попали в индустрию счастья?

Винховен радостно откидывается в кресло. Его молодость пришлась на 1960‑е, когда сокурсники баловались дурью, носили футболки с Че Геварой и рассуждали об идеальном обществе. Винховен от дури, конечно, не отказывался, но футболки с Че Геварой не носил, а вот «идеальные общества» в странах восточного блока находил занимательными. Но вместо того чтобы судить о них по их системе, он думал о том, чтобы попробовать оценить их по результатам. Счастливы ли жители этих стран? Героем Винховена был не Че Гевара, а далекий от социализма британский адвокат Джереми Бентам, известный своим утилитарным принципом «максимальное счастье для максимального количества людей». Винховен с удовольствием носил бы футболку с его изображением, если бы она существовала.

Винховен был студентом социологического факультета. Социология в то время представляла собой науку, которая изучала только болезни и дисфункции обществ. Ее сестра – психология – изучала болезни ума. Но только не молодой Рут. Его интересовали здоровые умы и счастливые места. Однажды, смущенно, но решительно, Винховен постучался в дверь своего профессора и поинтересовался, мог ли бы он изучать счастье. Его профессор, человек трезвомыслящий и придерживающийся твердых академических основ, без тени сомнения сказал ему замолчать и никогда не употреблять больше это слово. Счастье не было серьезным предметом.

Винховен ушел посрамленный, но втайне ликующий. Он знал, что нашел что‑то стоящее. И так случилось (хотя молодой голландский студент в то время еще не знал об этом), но во всем мире у социологов просыпался интерес к новой дисциплине – к изучению счастья. Сегодня Винховен находится на передовой науки, производящей сотни научных работ ежегодно. Проводятся конференции, выходят научные статьи о счастье, и есть даже Журнал исследований счастья («Journal of Happiness Studies»), основателем и главным редактором которого является Винховен.

Студенты Университета Клермонт‑Грэдуэйт в Калифорнии сегодня получают ученые степени в позитивной психологии – в области изучения счастья.

Некоторые коллеги Винховена до сих пор думают, что старый профессор был прав и что исследование счастья ошибочно и глупо. Но тем не менее они не могут игнорировать его науку. Его исследования повсюду – их публикуют, на них ссылаются в научных статьях, а в академическом мире это означает, что они имеют вес.

Конечно, идея созерцания счастья не нова. Древние греки и римляне делали многое на этой ниве. Аристотель, Платон, Эпикур и другие бились над вечными вопросами. Что такое хорошая жизнь? Является ли удовольствие тем же, что и счастье? Когда же мы изобретем вечный внутренний источник счастья?

Позднее к грекам и римлянам присоединились другие просвещенные мужи из мест куда более северных, которые потратили огромное количество времени в кафе, созерцая бурлящую за окном жизнь, порой сложную и неоднозначную. Такие люди, как Кант, Шопенгауэр, Милль, Ницше и позже – Ларри Дэвид, тоже много говорили о счастье.

А еще есть религия. Что такое религия, если не руководство к счастью и блаженству? Каждая религия учит своих последователей тому, как прийти к счастью в этой жизни или следующей через смирение, медитации, преданность или же – если вам случилось принадлежать к иудейской или католической вере – через чувство вины.

Все это может быть полезно, поучительно даже, но это, конечно, не наука. Это мнение. Конечно, обоснованное, но все же мнение, а в современном мире мы мнения практически не учитываем, только если они не наши собственные, и то не всегда. Но что мы действительно уважаем и на что всегда обращаем внимание, так это на науку – академическую или популярную. Прежде всего, мы любим хорошее исследование. Журналисты на уровне инстинктов знают, что для того чтобы завладеть вниманием людей, нужно произнести эти три слова: «Новое исследование показало». И не очень принципиально, что следует за ними. Новое исследование показало, что красное вино вас лечит/убивает. Новое исследование показало, что домашние задания отупляют/развивают вас. Особенно нам нравятся исследования, которые вызывают доверие, подтверждая наши собственные особенности и пристрастия. К примеру, «новое исследование показало, что у умных людей стол грязный» или «новое исследование показало, что ежедневный метеоризм приводит к долголетию».

Поэтому, чтобы новая наука о счастье была принята всерьез, необходимы исследования. Также, прежде всего, необходим словарь – серьезный лексикон. Одного лишь слова «счастье» недостаточно. Оно звучит слишком легкомысленно и понятно. Эта проблема требовала решения. В итоге исследователи придумали новый термин «субъективное благополучие». Замечательно же! Мало того что это сложносочиненное и практически непроницаемое для дилетантов понятие, так оно еще и сокращается в совсем уж загадочную аббревиатуру СББ. Сегодня, если вы хотите найти самые последние исследования в области счастья, именно это словосочетание вам нужно гуглить. Следом появились другие терминологические головоломки. Например, «позитивное состояние» – это когда кому‑то хорошо, а «негативное состояние» – это, как вы наверняка догадались, когда кому‑то плохо.

Дальше новой науке о счастье необходимы данные. Цифры. Зачем еще нужна наука, если не для цифр, желательно больших, с кучей знаков после запятой?

Но как ученые получают эти цифры? Они что‑нибудь измеряют. О нет, только не это! Ключевой КПП. Как можно измерить счастье? Счастье – это чувство, настроение, взгляд на жизнь. Оно не может быть измерено.

Или может? Нейробиологи из Университета штата Айова выявили области мозга, отвечающие за хорошее или плохое настроение. Они обнаружили их, исследуя добровольцев (студентов, которым всегда нужны быстрые деньги) с помощью МРТ. Испытуемым показывали серию снимков. Когда это были приятные картинки – красивые пейзажи или играющие дельфины – активировалась предлобная доля. Когда людям показывали неприятные образы – птица, облитая маслом, мертвый солдат с развороченным лицом – активизировались более примитивные участки мозга. Радостные эмоции, другими словами, активизируют те области мозга, которые были развиты позже других. Это поднимает интригующий вопрос: стоит ли нам стремиться к счастью не только по личным причинам, но и ради эволюции?

Исследователи развлекаются и другими способами измерения счастья, исследуя гормоны стресса, сердечную деятельность, а также то, что называется «системой кодирования лицевых движений» – подсчетом того, сколько и как мы, например, улыбаемся. Все эти методы довольно многообещающи, и вполне вероятно, что в один прекрасный момент ученые смогут измерить уровень вашего счастья так же, как врач сегодня измеряет температуру.

Сегодня, тем не менее, исследователи измеряют счастье далеко не так технологично, как вы себе представляете, но вполне утилитарным методом. Они спрашивают людей о том, счастливы ли они. Я не шучу. «Учитывая все факторы, которые имеют значение, можете ли вы сказать, что счастливы сегодня?» – именно этот вопрос, так или иначе, исследователи задавали людям по всему миру в течение последних примерно сорока лет. Рут Винховен и его коллеги утверждают, что ответы на удивление точны. «Вы можете быть больны и не знать об этом, – объясняет ученый. – Но вы не можете быть счастливы и не понимать этого. По определению, если вы счастливы, вы точно это знаете».

Может быть, он и прав, но все же способность человека к самообману не стоит недооценивать. Действительно ли мы способны ощущать и понимать наше собственное счастье? Например, когда мне было семнадцать, я думал, что совершенно счастлив, независимо от мира. Оглядываясь назад, я понимаю, что просто не нюхал пороху. Ну и пиво, конечно, сыграло свою роль. Я думаю.

Еще один камень преткновения на пути к счастью: разные люди определяют счастье по‑разному. Ваше представление о счастье не может быть таким же, как у меня. Мое любимое определение счастья было сказано одним очень несчастным человеком по имени Ной Вебстер. Когда он написал первый американский толковый словарь в 1825 году, он определил счастье как «приятные ощущения, которые рождаются у человека от наслаждения хорошими вещами». Этим все сказано. Он говорит о «приятных ощущениях». Представляет счастье – чувством. Гедонистам было что сказать на этот счет. Они говорили об «удовольствии», которое означает, что счастье – это чисто животное ощущение. И удовольствие от чего? От «хорошего» – слово, которое, как по мне, Вебстеру стоило монетизировать. Хорошо. Мы хотим чувствовать себя хорошо, но по правильным причинам. Это одобрил бы Аристотель. «Счастье – это добродетельная деятельность души», – говорил он. Добродетельная жизнь, другими словами, это счастливая жизнь.

Люди – существа последних пяти минут. В одном исследовании респонденты, которые нашли на дороге десять центов за пару минут до того, как им задали вопрос, говорили о куда более высоком уровне удовлетворенности, чем те, кто не нашел ничего. Исследователи попытались обойти эту особенность человеческой психики через то, что называется методом дискретизации. Они придумали небольшие носимые гаджеты для исследования и затем через них обращались к респондентам по десять раз в день. Ты сейчас счастлив? А теперь? Здесь, однако, нельзя забыть один из главных принципов квантовой механики. Сам акт наблюдения изменяет процесс. Вся эта пингомания, иными словами, неизбежно влияет на счастье испытуемых.

Кроме того, большинство людей предпочитает показывать миру свое счастливое лицо. Это объясняет, почему люди, как правило, сообщают о более высоком уровне счастья, стоя перед интервьюером лицом к лицу, а не отвечая по почте или через онлайн‑опросы. Причем мы заявляем о еще более высоком уровне счастья, если наш интервьюер противоположного пола. Инстинктивно мы понимаем, что счастье – это сексуально.

Исследователи счастья, однако, быстро обезопасили свою работу. Во‑первых, ответы людей со временем согласуются. Кроме того, исследователи подтверждают ответы при помощи, например, своих друзей или родственников: «Джо кажется вам счастливым человеком?» Оказывается, что эти внешние оценки, как правило, совпадают с нашим собственным восприятием уровня счастья. К тому же ученые измеряют уровень IQ отношением к вопросам, которые также субъективны – как, например, расизм. Так почему не счастье? Или нам взять на вооружение гипотезу Михали Чиксентмихайли, гиганта в области исследования счастья: «Когда человек говорит, что он „довольно счастлив“, никто не имеет права игнорировать это заявление или интерпретировать его противоположным образом».

Итак, предположив, что эти исследования счастья достаточно точны, что же они выявили? Кто же счастлив? И как я могу присоединиться к этим людям? И здесь на сцену выходит Рут Винховен и его база данных.

Винховен ведет меня в комнату, такую же непримечательную, как и остальная часть университетского городка. Внутри стоит с полдюжины компьютеров. Они укомплектованы небольшим штатом, в основном волонтерами – сотрудниками университета. Ни один из них не выглядит особенно счастливым. Но я опущу эту несогласованность, в конце концов, даже несколько упитанный диетолог может дать вам ценный совет по питанию.

Но здесь стоит выдержать паузу. На этих компьютерах, прямо напротив меня, все накопленные знания человечества о счастье. После того как социологи практически игнорировали эту тему в течение десятилетия, они сегодня во всем мире активно наверстывают упущенное, штампуя научно‑исследовательские работы с поразительной скоростью. Сегодня счастье – это новая грусть.

Результаты исследования зачастую противоречат и друг другу, и здравому смыслу, что и ожидаемо, и удивительно. Во многих случаях суждения великих мыслителей прошлого века нуждаются в такой же проверке, как и суждения древних греков. Вот некоторые из выводов в произвольном порядке.

Экстраверты счастливее интровертов, оптимисты счастливее пессимистов, женатые люди счастливее одиноких, но родители несчастнее бездетных пар. Республиканцы счастливее демократов, религиозные люди счастливее атеистов, образованные люди счастливее окончивших только среднюю школу, люди с активной сексуальной жизнью счастливее воздерживающихся. Женщины и мужчины счастливы одинаково, хотя женщины имеют более широкий эмоциональный диапазон. Любимое дело делает вас счастливее, но не компенсирует горе потери любимого человека. В наименьшей степени люди счастливы, когда едут на работу, но при этом занятые люди счастливее безработных. Богатые люди счастливее бедных, но ненамного.

И что нам делать со всеми этими выводами? Жениться, но не заводить детей? Начать ходить в церковь? Получить ученую степень? Не так быстро. Социологи потратили кучу времени, разгадывая то, что называется «обратная причинно‑следственная связь», в бытовом языке – проблема курицы и яйца. Например, здоровые люди счастливее больных, или же счастливые люди скорее будут следить за своим здоровьем и предупреждать болезни? Женатые люди счастливы, или, возможно, счастливые люди имеют больше шансов вступить в брак? Трудно сказать. Обратная причинно‑следственная связь вносит деструктивный элемент во многие научно‑исследовательские проекты. Но что я действительно хочу знать, так это не кто именно счастлив, но где они счастливы и почему. И когда я задаю этот вопрос, Винховен вздыхает и наливает еще одну чашку чая. На этот вопрос ответить сложнее. Можем ли мы сказать, в каких странах и какие народы счастливее других? Или же мой поиск счастливейших мест на земле закончился, так и не начавшись?

Во всех культурах есть слово для счастья, а в некоторых – понятий множество. Но действительно ли английское слово «hаppiness» означает то же самое, что и французское «bonheur», или испанское «felicidad», или арабское «saeada»?

Другими словами, можно ли перевести счастье? Можно, и это доказали швейцарцы. Они провели исследование на трех языках страны – французском, немецком и итальянском.

Все культуры ценят счастье, но по‑разному. Страны Восточной Азии, как правило, подчеркивают гармонию и коллективную эффективность. И, вероятно, не случайно именно в этих странах зафиксирован куда более низкий уровень счастья – то, что ученые называют Восточноазиатским Разломом Счастья, что для меня звучит как Китайский Гранд Каньон. К тому же именно в этих странах наблюдается «разлом социальных ожиданий». Это беспокойство о том, что люди отвечают на вопросы в исследованиях не так, как они на самом деле чувствуют, но с оглядкой на то, как это будет воспринято обществом. Японцы, например, славятся скромностью и опасаются выделяться из общей массы, рачительно относятся к своему благосостоянию и вместе с тем не очень счастливы. Я жил в Японии многие годы и никак не мог привыкнуть к виду японских женщин, прикрывающих рты, когда они смеются или улыбаются, как будто стесняясь своей радости.

С другой стороны, мы, американцы, носим свое счастье на самом видном месте, и совершенно точно нас можно обвинить в завышении собственного благополучия ради того, чтобы произвести впечатление. Вот что сказала писательница Лаура Клос Сокол, полька, живущая в США: «Когда американцы говорят, что все было отлично, я понимаю, что все было хорошо. Когда они говорят, что все было хорошо, я понимаю, что все нормально. Когда они говорят, что все было нормально – я понимаю, что все было плохо».

Это довольно жесткая характеристика. Атлас счастья, если таковой будет создан, станет не очень легким для чтения. Это как мятая карта в бардачке. Но я был полон решимости идти вперед и убежден, что, будучи неспособными дифференцировать оттенки счастья в разных странах, мы все же, конечно, можем сказать, что некоторые страны в целом счастливее других.

Винховен дает мне полный доступ к своей базе данных и желает мне удачи, но сначала он предупреждает меня:

– Вам вряд ли понравится то, что вы найдете.

– О чем вы?

Счастливейшие места, объясняет он, не обязательно соответствуют нашим представлениям. Например, самые счастливые страны в мире – Исландия и Дания – довольно однородные, что идет вразрез с американским представлением о том, что сила и счастье в многообразии. Одна из закономерностей, которую Винховен недавно обнаружил, сделала его очень непопулярным среди коллег‑социологов. Он выяснил, что счастье не зависит от доходов. Страны с большим разрывом между богатыми и бедными слоями населения не менее счастливые, чем те, где уровень благосостояния примерно одинаковый. Иногда они даже счастливее.

– Мои коллеги не в восторге от этого вывода, – говорит Винховен. – Неравенство и его исследования – довольно крупная индустрия в социологии. У многих целые карьеры построены на этом.

Я с вежливостью принимаю его совет, но думаю про себя, что он несколько преувеличивает стоящие перед нами опасности. И я ошибаюсь. Поиск счастливейших мест на земле может сделать кого‑то несчастным – или, по меньшей мере, добавить головной боли. С каждым щелчком мыши я сталкиваюсь с тайнами и очевидными противоречиями. Например: люди, посещающие религиозные службы, счастливее, чем те, которые не делают этого, но самые счастливые страны – светские. А США – самая богатая, самая мощная страна в мире при этом не самая счастливая сверхдержава. Многие страны счастливее.

Мои дни в Роттердаме превращаются в приятную рутину. Я завтракаю в отеле, добавляя временами немного расслабляющего блюда, затем сажусь в метро и еду к своей Базе Данных Счастья. Там я просматриваю множество научно‑исследовательских работ, ища мой ускользающий атлас блаженства. По вечерам я хожу в кафе (никогда не запомню его название), где пью теплое пиво, курю свою маленькую сигару и размышляю над природой счастья. Эта процедура, которая включает много созерцания, немного дурмана и очень мало реальной работы. Другими словами, это типичная европейская рутина. Я ассимилируюсь.

По некоторым причинам я решил начать с нижних ступеней лестницы счастья. Какие страны наименее счастливы? Неудивительно, что в эту категорию попадают многие африканские страны. Танзания, Руанда и Зимбабве находятся у самого дна. Несколько африканских стран, таких как Гана, смогли добиться приемлемого уровня, но это все. Причины довольно банальны. Крайняя нищета не способствует счастью. Миф о счастливой жизни благородного дикаря – это только миф. Любопытной я нахожу другую категорию стран, попавшую в список несчастливейших – это бывшие советские республики: Беларусь, Молдова, Украина, Узбекистан и десяток других.

Счастливее ли демократии, чем диктатуры? Необязательно. Многие из бывших советских республик сегодня являются квази‑демократическими. Конечно, они свободнее, чем в советские времена, но при этом их уровень счастья куда ниже, чем во времена СССР. Рон Инглхарт, профессор Мичиганского университета, посвятил большую часть своей карьеры изучению взаимосвязи между демократией и счастьем. Он считает, что причинно‑следственные связи работают в другую сторону. Демократия не способствует счастью, но счастливые места скорее будут демократическими, что, конечно, не сулит ничего хорошего для, к примеру, Ирака.

Что можно сказать о теплых солнечных местах, том тропическим рае, который мы неизменно связываем со счастьем и платим немалые деньги за то, чтобы туда попасть? Оказывается, они не так уж и счастливы. Фиджи, Таити, Багамские острова – все они попадают в средние широты по уровню счастья. А вот некоторые счастливые страны, напротив, находятся в умеренном климате, а та же Исландия, к примеру, вообще холодная страна. Верите вы или нет, но большинство людей в мире говорят о том, что они счастливы. Большинство стран в мире имеют от пяти до восьми баллов по десятибалльной шкале счастья. Есть несколько исключений: угрюмые молдаване набрали около 4,5 баллов, за короткий период в 1962 году Доминиканская республика зафиксировала самый низкий уровень счастья из когда‑либо зарегистрированных на планете – 1,6 баллов. Но, как я уже сказал, это исключения. Большая часть мира счастлива.

Почему же это такой сюрприз? Тут виноваты два типа людей: журналисты и философы. Средства массовой информации, к которым я также отношусь, виновны в том, что рассказывают, как правило, только плохие новости: войны, голод, эпидемии, последние скандалы Голливуда. Я не имею в виду, что стоило бы замалчивать и занижать уровень проблем в мире, и, Бог мне свидетель, я всегда стремился рассказывать объективно. Но все же журналисты в целом рисуют искаженную картину мира.

Но философы еще хуже – эти белые европейские парни, как правило, носят все черное, слишком много курят и от них невозможно получить никаких цифр. Так что они болтаются в одиночку по кабакам, думают о вселенной и – сюрприз! – решают, что мир – довольно гадкое место. Это так, если вам случилось стать одиноким, задумчивым, тонкокожим белым парнем. Счастливый человек, к примеру, в каком‑нибудь Гейдельберге восемнадцатого века был слишком занят своей счастливой жизнью и не писал долгих бессвязных талмудов, мучая тем самым неоперившихся студентов колледжа в Блумингтоне, которые непременно должны изучить 101 том философии, чтобы сдать экзамен.

Хуже всех был Фрейд. Будучи не очень‑то вдумчивым философом, Фрейд сделал все, чтобы сформировать наши взгляды на счастье. Однажды он сказал: «Стремление к счастью не заложено в человеческой природе». Замечательное утверждение, тем более что оно исходит от человека, чьи идеи ковали основу системы нашего психического здоровья. Представьте себе, что вы врач и читаете строки какого‑нибудь дремучего доктора из Вены, который заявляет: «Стремление к здоровому телу не заложено в человеческой природе». Мы бы, вероятно, посадили его или, по меньшей мере, лишили лицензии. И уж точно не стали бы основывать медицинскую систему на его идеях. Тем не менее это именно то, что мы сделали с Фрейдом.

Итак, большая часть мира счастлива? Это ко мне не относится. Я человек, и я не особенно счастлив. Это заставляет меня задуматься – где я нахожусь на шкале Винховена. Честно говоря, раз уж я беру на себя труд писать это, то, пожалуй, мой уровень можно оценить на шесть баллов. Это делает меня значительно несчастнее моих соотечественников‑американцев, но, в соответствии с ВБД, я бы чувствовал себя как дома в Хорватии.

Я склонен согласиться с лингвистом и довольно дотошной леди Анной Вежбицкой, которая, столкнувшись с этой гипотезой, разумно задает вопрос: «Кто эти люди, заявляющие, что они счастливы?»

Действительно, кто они? У меня болит голова. Неужели моя миссия по поиску счастливейших мест бесполезна? И тут я замечаю, что одна страна показывает стабильно высокий уровень счастья – не самый высокий в мире, но все же близко к этому. К тому же оказывается, что это как раз та страна, в которой я сейчас нахожусь.

Я возвращаюсь в свое кафе, заказываю пиво и размышляю о голландском счастье. Почему Нидерланды, довольно непримечательная страна, так счастлива? Для начала, голландцы – европейцы, и это значит, что они не беспокоятся о медицинской страховке или о своей работе. Государство всегда позаботится о них. Они получают квадриллион недель отпуска ежегодно и, будучи европейцами, пользуются ими без каких‑либо дополнительных затрат, что является огромным преимуществом по сравнению с американцами. Приводит ли такое довольство к счастью, думаю я, потягивая свое пиво? Нет, должно быть что‑то еще.

Толерантность! Это нация «не лезь в мою жизнь». Народ, где кажется, что все взрослые уехали из города и остались одни тинейджеры. Причем не только на выходные. А навсегда.

Голландцы будут терпимы ко всему, даже к нетерпимости. За последние десятилетия они с распростертыми объятиями встретили мигрантов со всего мира, в том числе людей из таких стран, где не терпят свободу вероисповедания, работающих женщин за рулем и с открытыми лицами. Голландская толерантность несколько теряет в цене, когда мы читаем новости вроде убийства режиссера Тео ван Гога мусульманским экстремистом. Но все же исследование Винховена говорит о том, что счастливые люди, как правило, толерантны.

Что именно питает голландскую толерантность каждый день? Три вещи приходят на ум: наркотики, проститутки и велосипеды. В Нидерландах все три этих вида деятельности законны. Все три могут привести к счастью при условии соблюдения определенных мер предосторожности. Если вы надеваете шлем во время езды на велосипеде, например.

Мне нужно исследовать одно из этих направлений поглубже, для того чтобы понять сердце голландского счастья. Велоспорт, безусловно, стоит того, и только Бог знает, как голландцы любят свои велосипеды, но на улице слишком холодно, чтобы сесть в седло. Проституция? Эта деятельность происходит в помещениях, так что погода не станет препятствием. И она явно делает многих счастливее. Но жена не поймет. Она поддерживает мое исследование счастья до определенных пределов, и пользование услугами голландской проститутки лежит за этими пределами.

Значит, наркотики. Легкие наркотики, марихуана и гашиш, легальны в Нидерландах. Они подаются в кофешопах, где подают совсем не кофе. Просто «кофешоп», конечно, звучит солиднее, чем «наркопритон».

Но какой из них мне выбрать? В Роттердаме выбор более чем широк. Кажется, каждая третья или четвертая витрина – это кофешоп. Я вижу один под названием «Высокие небеса», но название уж слишком… банально. Другие выглядят слишком уж неординарно. Я не занимался ничем подобным с младших курсов колледжа и не хочу быть обманутым.

И тогда я нахожу его. Кофешоп «Альфа‑Блонд». Идеально. К тому же помимо потрясающего названия в кофешопе есть вентиляция – открытое окно, – что является неоспоримым плюсом. Я нажимаю на звонок и поднимаюсь по узкой лестнице. Внутри стоит стол для настольного футбола, кулер, заполненный фантой и кока‑колой, а также множество спикеров и драже M&M’s – детские развлечения. Я удивленно обнаруживаю в этой «кофейне» самую настоящую кофемашину, которую, похоже, не использовали уже пару месяцев. Прикрытие, понимаю я.

Играет плохая музыка 70‑х, к тому же слишком громко. На одной стене я вижу картину, которая будто написана талантливым шестиклассником. На переднем плане автомобиль, который только что врезался в дерево, и дым аварии уплывает за горизонт. Подпись на картине гласит: «Некоторые картины существуют только в наркотическом дурмане». Не уверен, имеется ли в виду предупреждение о недопустимости вождения в состоянии опьянения или же эта картина написана в поддержку этой практики.

Все здесь кажется довольно обычным, за исключением, конечно, меня. Я мгновенно переношусь обратно в мою комнату в Нью‑Джерси. Пытаясь выглядеть крутым, пытаясь вписаться в мейнстрим, но потерпев фиаско.

Смуглый человек подходит ко мне и на ломаном английском объясняет меню. Сегодня у них есть отличная тайская марихуана, – говорит он так, будто описывает суп дня, – а также два типа гашиша: марокканский и афганский.

Я в растерянности. И прибегаю к обычному в таких случаях способу – спрашиваю официанта о рекомендациях.

– Вы предпочитаете помягче или посильнее? – спрашивает он.

– Помягче.

– Тогда я определенно выбрал бы марокканский.

Я вручаю ему купюру в пять евро (около шести долларов), и он протягивает мне пакетик с коричневой плиткой размером с почтовую марку.

Я не имею ни малейшего понятия, что с ним делать.

На мгновение мне приходит в голову соблазн позвонить своему старому соседу по комнате в колледже Расти Фишкайнду. Расти наверняка знает, что делать. Он всегда был крутым. Расти управлялся с косяком так же, как Йо‑Йо Ма с виолончелью. Уверен, сейчас Расти работает корпоративным юристом, живет в пригороде с четырьмя детьми, но он совершенно точно знает, что делать с этим куском марокканского гашиша.

И, вторя моим мыслям, поет Линда Ронштадт: «Ты не хорош, ты не хорош, парень, ты не хорош».

Я быстро глотаю гашиш и запиваю его пепси, решив, что в нынешних обстоятельствах это лучшая идея, чем просто сидеть, беспомощно глядя на него. Но меня жалеет бородач в кожаной куртке. Не говоря ни слова, он берет кусочек гашиша, крошит его, будто это сыр фета. Затем он разворачивает обычную сигарету и вставляет туда немного.

Чуть перемешав, он заворачивает самокрутку, облизав бумагу, и вручает ее мне.

Я благодарю его и прикуриваю.

Несколько наблюдений. В первую очередь я рекомендую вам марокканский гашиш. Действительно мягкое действие. Во‑вторых, по крайней мере половину удовольствия в незаконной деятельности составляет его незаконность, а не само действие. Другими словами, легально курить гашиш в Роттердаме – это совсем не то, что незаконное раскуривание в комнате вашего общежития с Расти Фишкайндом, зная, что в любой момент вас могут накрыть.

Тем не менее мне хорошо. Никакой боли. И пока марокканский гашиш растекается по моей нервной системе, я задумываюсь: что, если бы я пребывал в таком состоянии постоянно? Не был бы я все время счастлив? Я мог бы закончить свои поиски счастливейших мест на земле прямо сейчас, в кафе «Альфа‑Блонд» в Роттердаме. Может быть, это самое счастливое место в мире.

Философ Роберт Нозик как‑то высказался по этому вопросу. Не про кафе «Альфа‑Блонд», я сомневаюсь, что он был здесь, и не о марокканском гашише, который, я думаю, он вряд ли пробовал. Нозик долго и упорно думал о взаимосвязи между гедонизмом и счастьем. И он придумал мысленный эксперимент под названием «Эмпирическая машина». Представьте себе, что «супер‑пупер нейропсихологи» вычислили способ стимулирования мозга человека для того, чтобы вызывать приятные эмоции. Это совершенно безопасно, никаких сбоев, без вреда для здоровья. Вы бы испытывали удовольствие всю вашу жизнь. Вы бы воспользовались им? Вы бы подключились к «Эмпирической машине»?

Если нет, то, по Нозику, вы только что доказали, что больше любите жизнь, чем удовольствия. Мы хотим стремиться к счастью, а не только испытывать его. Возможно, мы даже хотим пройти сквозь несчастье, чтобы по‑настоящему оценить счастье.

Вынужден признать, что я согласен с Нозиком. Я бы тоже не подключил себя к «Эмпирической машине», и потому я не поселюсь в кофешопе «Альфа‑Блонд». Досадно. Я уже упоминал, какой мягкий марокканский гашиш?

На следующее утро, освободив свой мозг от действия Марокко, я совершаю свою ежедневную поездку в институт. Я уже рассказал о своем маленьком эксперименте Винховену. Он, конечно, одобрил. На самом деле, когда я впервые обратил внимание на то, что многие из обычных для голландцев занятий, таких как проституция и наркотики, в США могут привести тебя в тюрьму, он только хитро улыбнулся и сказал: «Я знаю. Наслаждайся».

Винховен говорит о том, что база данных может дать ответы на извечный вопрос: «Является ли удовольствие счастьем?» После нескольких цифровых турне я нахожу статью, написанную самим Винховеном. Она называется «Гедонизм и счастье». Я погружаюсь в чтение.

«Соотношение между счастьем и употреблением стимуляторов выражается в перевернутой U‑образной кривой. Противники и пожиратели менее счастливы, чем обычные потребители». Другими словами, как советовали древние греки, во всем должна быть умеренность. Я читаю дальше и узнаю, что «ряд исследований обнаружил положительную корреляцию между сексуальной раскрепощенностью и счастьем». Предположительно, эти раскрепощенные люди – совсем не те, что регулярно посещают церковь. Что касается наркотиков, то в 1995 году исследование показало, что – неудивительно – использование тяжелых наркотиков приводит к снижению уровня счастья со временем. А что с легкими наркотиками, такими, как, скажем, марокканский гашиш? Оказывается, что эта область малоизучена.

Как же так, думаю я, отвернувшись от монитора. Прошлой ночью в кофешопе «Альфа‑Блонд» я, оказывается, проводил самые передовые исследования счастья. Кто бы мог подумать?

Мой последний день в Роттердаме. Забытый городок, но все же я буду по нему скучать. Пора прощаться с Винховеном, а я никогда не был хорош в прощаниях. Я благодарю его за помощь, за все эти данные о счастье. Затем, почти машинально, я останавливаюсь у двери и говорю:

– Должно быть, замечательно работать в такой области.

Винховен озадачен:

– Что вы имеете в виду?

– Ну, вы должны иметь несокрушимую веру в способность человечества быть счастливым.

– На самом деле совсем нет.

– Но вы изучаете и анализируете счастье всю свою жизнь.

– Да, но для меня не имеет значения, счастливо ли человечество. Пока одни люди счастливее других, я могу и дальше грызть свои числа.

Я замираю на месте, ошеломленный. Все это время я думал, что Винховен – мой товарищ и соратник в погоне за счастьем, но оказывается, что, как говорят на юге, на эту охоту он пришел без собаки. Или, если вам так больше понравится, Винховен вне игры, он рефери, который следит за турнирной таблицей. И, как любой хороший арбитр, он не отдает никому предпочтений. Счастье или уныние – любой победитель подойдет. До тех пор, пока он есть.

В этом, я полагаю, и есть смысл этого нового, бесстрастного изучения счастья. Винховен и его коллеги отчаянно стремятся, чтобы к их науке относились серьезно. Им удалось, но какой ценой! В их мире счастье – это еще одна таблица со статистикой, препарированные, нарезанные кубиками, пропущенные через компьютер данные, в конце неизбежно сведенные к таблицам. Не могу себе представить что‑то более унылое, чем таблицы.

Я понимаю, что этот мой визит был прекрасным началом, но поиски не завершены. Нигде среди восьми тысяч исследований я не нашел ни одного упоминания о том, что счастье нации проистекает из его искусства, о наслаждении от прослушивания или прочтения вслух прекрасной поэмы или просмотра фильма с попкорном без масла. В базе данных нет ничего о невидимых нитях, которые связывают семью. Некоторые вещи не измерить.

Поэтому я лишь частично использую базу данных Рута Винховена, а частично – свои собственные суждения. Богатые или бедные, теплые или холодные, демократические или авторитарные – все это не имеет значения. Я буду идти на запах счастья туда, откуда он исходит.

Держа в руках карту, я сажусь на поезд на центральной станции Роттердама. И когда поезд начинает скользить вдоль голландской деревни, я ощущаю некоторое облегчение. Даже свободу. Но свободу от чего? Не могу себе представить. Мой визит был вполне насыщенным. Я выпил хорошего пива, попробовал отличный гашиш и даже узнал пару новых вещей о счастье.

И потом меня осенило. Избавление от этого всего… свобода. Толерантность прекрасна, но толерантность легко превращается в индифферентность, что совсем невесело. К тому же я не могу жить с таким количеством соблазнов. Я слишком слаб. Я бы не смог вовремя остановиться. Если бы я переехал в Голландию, вы бы, вероятно, обнаружили меня несколько месяцев спустя с проститутками под каждой рукой в облаке марокканского гашиша.

Нет, голландский путь не для меня. Возможно, мой следующий пункт назначения окажется тем самым. Я отправляюсь в страну, где поезда всегда приходят вовремя, улицы чистые, а толерантность, как и все остальное, – в умеренном количестве. Я еду в Швейцарию.