Александр Сергеевич Серебровский (который был ранее студентом Кольцова в Московском университете) не был врагом советского режима. Напротив, он постоянно приветствовал, с пафосом в голосе, инициативы советской власти, громко провозглашал свою преданность советскому строю, большевистской партии и товарищу Сталину (он даже подавал заявление с просьбой принять его в ряды большевиков, но дальше ранга кандидата в члены партии пропущен не был). Многократно он заявлял, что строит свою работу в генетике "под знаменем марксизма‑ленинизма"{28}, писал: "Современная моргано‑менделевская теория наследственности имеет все основания считаться выдающимся научным завоеванием и… упирается вплотную в повседневную деятельность [советского] государства в его частях и в целом и потому заслуживает самого внимательного и хладнокровного изучения и обсуждения с разных точек зрения". Он отвергал обвинения некоторых большевиков в том, что генетика противоречит марксистским принципам. "Указывается, что эта теория не диалектична… не материалистична, и указывается на её контреволюционность", – писал он и и с пафосом отвергал нападки.

Он не мог не обратить внимания на то, что многие большевики с предубеждением относятся к термину "евгеника" и пошел на явное лукавство. Чтобы отвести от своих занятий негативное восприятие этого термина партийными начальниками, он решил реже использовать слово "евгеника" для своих чисто евгенических занятий, а ввести новое словечко, практически синоним, но не несущее ненужного привкуса – "антропогенетика".

Наиболее резкие по тону выпады против него начались, когда он заявил, что готов помочь выполнить много быстрее пятилетний план по подъёму экономики страны, объявленный Сталиным в октябре 1928 года. Не только многие лидеры партии и государства, но и интеллектуалы выразили пессимизм по поводу плана, но Вавилов и Серебовский с энтузиазмом и громко радовались сталинскому новшеству. В 1929 году Серебровский напечатал статью "Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе" (3), в которой не просто поддержал с энтузиазмом индустриализацию и создание колхозов и совхозов. Он пошел дальше, заявив, что берется помочь ускорить выполнение пятилетних планов путем искусственного выведения людей с лучшими генетическими свойствами. Ругая буржуазию за неспособность следовать рекомендациям евгеников, он декларировал, что, по его мнению, рабочий класс в капиталистических странах должен думать только о социалистической революции (рабочий класс, писал он, "справедливо видит в свержении капиталистического строя единственный радикальный способ уничтожения гнета и насилия. При капитализме ему не до евгеники" (4)), а вот установленные в Советском Союзе порядки позволят достичь то, что совершенно невозможно в мире буржуазно‑капиталистическом. Он предложил применить в гигантских масштабах искусственное осеменение женщин "рекомендованной спермой", собранной от мужчин с выдающимися наследственными способностями.

Заявление о легкой возможности осуществления такой программы не обосновывалось ничем, Серебровский даже отмечал, что "техника искусственного осеменения" пока не проверена на человеке и находит "сейчас широкое применение лишь в коннозаводстве и овцеводстве". Доказательств правоты своей декларации в отношении человека Серебровский не привел. Он ограничился утверждением, что после осеменения громадного числа женщин можно будет провести отбор детей с лучшими генетическими характеристиками. Механизмов отбора он также не описывал, а просто предлагал осуществить в стране следующую программу:

"Решение вопроса по организации отбора в человеческом обществе несомненно возможно будет только при социализме после окончательного разрушения семьи, перехода к социалистическому воспитанию и отделения любви от деторождения… [П]ри сознательном отношении к делу деторождение может и должно быть отделено от любви уже по одному тому, что любовь является совершенно частным делом любящих, деторождение же является, а при социализме тем более должно явиться, делом общественным. Дети нужны для поддержания и развития общества, дети нужны здоровые, способные, активные, и общество в праве ставить вопрос о качестве продукции и в этой области производства.

Мы полагаем, что решением вопроса об организации отбора у человека будет распространение получения зачатия от искусственного осеменения, а вовсе не обязательно от "любимого мужчины"…

Социализм, разрушая частно‑капиталистические отношения в хозяйстве, разрушит и современную семью… может быть несколько труднее будет разрушено стыдливое отношение женщины к искусственному осеменению, и тогда все необходимые предпосылки к организации селекции человека будут даны… [П]оложительная часть воспитания будет заключаться лишь во внедрении идеи о том, что для зачатия ребенка должна быть использована сперма не просто "любимого человека", но что во исполнение селекционного плана сперма эта должна быть получена от определенного рекомендованного источника. Напротив, необходимо будет внушить, что срыв этого сложного, на много поколений рассчитанного плана есть поступок антиобщественный, аморальный, недостойный члена социалистического общества.

…Необходимыми предпосылками для этого являются достаточно развитое воспитание и достаточно глубоко и широко пошедшее разрушение современной семьи. Но в нашей стране мы несомненно стоим на пути к этому" (4).

Эти лозунги противоречили не только общественной и личной морали, они могли быть многими расценены и как абиологические. Автор не мог не понимать этого и отгораживался от возможной критики столь же решительными фразами, как и по другим вопросам:

"Утверждают, что "природа" заставляет мужчину стремиться к оплодотворению женщины и получению потомства именно от собственной спермы. Только такого ребенка‑де мужчина и может по настоящему любить. Та же самая "природа" заставляет женщину стремиться к оплодотворению спермой любимого человека.

Эта точка зрения совершенно неверна и ничем не отличается от взгляда на буржуазные отношения вообще как на "природные", естественные, единственно правильные" (5).

Он обещал, что, использовав евгенические процедуры, можно будет выполнить задания сталинского пятилетнего плана всего за два с половиной года. Для такого рывка вперед нужно сделать лишь одно: применить в широких масштабах искусственное оплодотворение женщин спермой, собранной от наиболее активных, здоровых и талантливых мужчин. "Если бы нам удалось очистить население нашего Союза от различного рода наследственных страданий, то, наверное, пятилетку можно было бы выполнить в 2,5 года" (6).

Щеголяние баснословными по своей сути цифрами приобрело в это время невероятные масштабы. Подстегиваемые высшим руководством партии и прежде всего Сталиным новоиспеченные "спецы" по планированию выдавали любые цифры за результат трезвого и многомерного расчета. Например, в ноябре 1928 года Высший Совет Народного Хозяйства (ВСНХ) выдал предполагаемые цифры роста тяжелой промышленности в результате выполнения сталинских заданий в течение ближайших пяти лет (опубликованный норматив был торжественно назван "окончательной директивой пятилетки"). Но Сталина эти цифры не удовлетворили. Сталинские спецы‑экономисты заново засели за расчеты и в кратчайшие сроки нашли "неучтенные резервы". Продукция тяжелой промышленности, как они определили, была расчитана неверно, и как теперь следует из вновь окончательно пересчитанных резервов, она должна будет возрасти на 150,2 %, а легкой промышленности на 121,4 %. Но через день Сталин собрал Политбюро ВКП(б) и заявил, что и такой (по сути совершенно невероятный) рост всех отраслей промышленности мал. Тогда, нимало ни сумнявшись, спецы в ВСНХ сообщили, что они остались на ночь на работе, заново пересчитали их "окончательный прогноз" и выдали новую "окончательную" цифру: рост тяжелой индустрии – на 221 %, всей промышленности – на 167 %.

На этом чехарда с цифрами не кончилась. Через полтора месяца появился "уточненный вариант ВСНХ". В нем плановые цифры возросли еще больше, хотя никаких объяснений тому, какие резервы для роста были пропущены ранее, или какие варианты математического обсчеты были признаны более соответствующими "правильной математике", сказано не было. Просто плановики решились привести цифры роста по отдельным статьям пятилетнего плана без каких бы то ни было объяснений. Например, было сказано, что вместо добычи 21,7 миллионов тонн нефти будет получено 41,4 млн. тонн, вместо 75 млн. т каменного угля 120 млн. тонн и т. д. Как сообщили газеты, Сталину этот вариант плана понравился больше, и тогда ВСНХ во главе с В. Куйбышевым оказалось так воодушевлено отеческой заботой дорогого товарища Сталина, что "нашло дополнительные резервы, и в пятилетний план были внесены новые коррективы: было обещано довести добычу нефти до 42 млн тонн, а каменного угля – до 140 млн. Тонн". (Разумеется, ни первый, ни последующие пятилетние планы никогда не были выполнены, но сведения об этих провалах появились только после падения советской власти).

В условиях, когда такое шапкозакидательство пронизало все сферы жизни в СССР и когда гипертрофированные обещания выдавали не только вожди в Кремле, но и любые сколько‑нибудь ловкие начальнички, эта болезнь "вранья" постоянно использовалась для прославления прелестей советского образа жизни и верности большевистского мышления. К лжи прибегали якобы ради "правды социализма", и это стало общепринятой нормой поведения. И вовсе не один только Серебровский готов был прихвастнуть будущими победами, чтобы добиться признания в данный Божий день. Отсюда и произрастали корни его "пятилетки за два с половиной года" от оплодотворения "социалистической спермой" передовых доярок. Как он мог не догадаться, что эти его залихватские байки родят горы гнева, обрушившиеся на его просветленно‑социализированную голову, понять невозможно.

Но он с уверенностью в голосе декларировал, обсуждая проблемы генетических патологий и их распределение в СССР, что можно осеменить 10 тысяч женщин спермой одного мужчины, добавляя, что решение этой практически дерзновенной задачи может быть организовано только под контролем большевистских правительственных агентств:

"…при свойственной мужчинам громадной спермообразовательной деятельности… от одного выдающегося и ценного производителя можно будет получить до 1000 и даже 10000 детей. При таких условиях селекция человека пойдет вперед гигантскими шагами. И отдельные женщины, и целые коммуны будут тогда гордиться не "своими" детьми, а своими успехами и достижениями в этой удивительной области, в области создания новых форм человека…".

Ему, правда, пришлось объяснить (чтобы ему поверили), что свои выкладки он основывает на данных зоотехнолога Ильи И. Иванова, который занимался искусственным осеменением животных и развил методы, якобы активно используемые в практике. В 1909 году Иванов основал лабораторию искусственного оплодотворения животных при Ветеринарном Управлении Министерства внутренних дел царского правительства и в короткий срок сообщил, что будто бы сумел добиться скрещивания зубра и обезьян, зубра и коров, антилоп и коров, мышей и гвинейских хомячков, гвинейских хомячков и кроликов, и других животных (в настоящее время доказательств действительного существования полученных Ивановым гибридов – в литературе найти не смог). Иванов утверждал, что его приемам было обучено большое число зоотехников, которые применили их в коневодстве, и к 1914 году было громогласно объявлено, что по методикам Иванова получено более шести тысяч голов лошадей с улучшенными свойствами. Была организована шумная реклама этого результата и это объясняет, почему имя Иванова стало широко известно в среде ученых в разных странах мира.

Постепенно Иванова захватывала еще более дерзкая цель – скрестить человека с обезьяной, чтобы произвести на свет существо с невиданно разнообразными физическими характеристиками. В ходу еще не гуляла произнесенная годами позже шутка Бернарда Шоу, ответившего ослепительной красавице на предложение вступить с ним в интимную связь: а что, если плодом нашей любви станет ребеночек с Вашими, мадам, мозгами и моей уродливой внешностью?

Когда пришла советская власть, и в обществе стали фигурировать самые фантасмагорические прожекты о переустройстве мира, Иванов понял, что его час пробил. Он испросил 30 сентября 1925 года у Академии наук СССР огромную по тем временам сумму – 10 тысяч долларов, нужную для отправки экспедиции в Африку, где, как он полагал, было бы легче организовать оплодотворение аборигенок обезьянами, и наоборот. Он также послал письма двум наркомам – просвещения А. В. Луначарскому и внешней и внутренней торговли А. Д. Цюрупе. С помощью нескольких боссов в аппарате советского правительстве (очень старался поддержать его просьбу бывший личный секретарь Ленина, а теперь управделами правительства Н. П. Горбунов) он своего добился. Несмотря на возражения видных биологов, указывавших на нескрещиваемость представителей разных родов животных, деньги ему были предоставлены. Советские начальники решили, что ивановские эксперименты сыграют важнейшую роль в обосновании справедливости тезиса, который занимал в ту пору их умы: помогут ускорить получение доказательств в пользу "…таких важных материалистических проблем как происхождение человека и научно‑материалистической (антирелигиозной) пропаганды". Получив запрошенную сумму денег, Иванов быстро собрался в экспедицию.

В 1926 году он прибыл сначала в Институт Пастера в Париже, и с помощью французских коллег заполучил визы во Французскую Гвинею и Гвинею, где он и собирался предпринять свои эксперименты. Однако они все завершились полным провалом. В 1927 г. Иванов вернулся в Советский Союз, где сумел пристроить привезенных с собой шимпанзе, пойманных в Африке. Он организовал в Сухуми Институт экспериментальной патологии и терапии – первый в мире научно‑исследовательский центр для опытов над приматами. Климат в Абхазии был мягче, чем в холодной России, и шимпанзе прижились. Питомник так и существовал в советские времена в Сухуми, правда, имя Иванова там старались не афишировать, так как его основатель был арестован{29}.

Конечно, специалистам, изучавшим столетиями методы скрещивания животных, было прекрасно известно, что есть пределы скрещиваемости видов и что преодолеть их далеко не просто. Когда примерно в те же годы выдающийся российский генетик Г. Д. Карпеченко получил гибрид двух даже не видов, а родов растений, ему пришлось предварительно добиться получения специальных растений с удвоенными наборами хромосом, что вряд ли было бы возможно в отношении человека и обезьян. Поэтому методы, пропагандировавшиеся Ивановым, заявившим, что он разрабатывает новую науку "зоотехнику", вызывали нередко у грамотных биологов в лучшем случае непонимание. Но Серебровский оказался в числе тех, кто был восхищен подходом и революционными декларациями Иванова и не раз говорил, что его антропогенетика была навеяна идеями Иванова.

Пытаясь понять корни легкомысленного отношения Серебровского к пока еще не прошедшим серьезной проверки рекомендациям, следует обратить внимание на два момента. Первый – это взрыв интереса широких слоев советской общественности к всевозможным залихватским проектам, взрыв, рожденный общим оптимизмом и верой, что недалеко то время, когда и природа, и люди, и общество в целом будут перестроены, когда "открытия инженера Гарина" из фантастических книг перекочуют в повседневную реальность. Второй – это средоточие власти в руках людей без глубоких знаний, не способных критически оценить серьезные проблемы естествознания и техники.

Это хорошо показала Конференция по борьбе с засухой, прошедшая в Москве в 1931 году в присутствии Молотова и Калинина. Восторженный прием на ней встретило заявление Лысенко о грандиозном успехе яровизации пшеницы. Еще один "кудесник", выступил с проектом орошения заволжских засушливых степей. Он предложил перегородить Волгу в районе Камышина плотиной длиной 4 километра и высотой 37 метров. После этого, заявил он, воды Волги самотеком устремятся по степи в сторону Аральского моря и оросят миллионы гектаров земель. Отчет об этом выступлении на конференции напечатали "Известия", указав фамилию автора и его титул "Инженер Авдеев (Авава)" (7). Судьба Каспийского моря автора проекта не волновала, вопросы водного режима и самой Волги и её нового русла не обсуждались, а лишь давалось обещание устранить засуху на огромных территориях и разом накормить страну хлебом.

Другой инженер, Б. Кажинский, предложил посылать в приземные слои атмосферы стратостаты и самолеты с установками для ионизации воздуха, чтобы вызывать искусственные дожди (8). И снова поражали не столько фантазия автора, свободный полет его мыслей, сколько низкий уровень чисто инженерной проработки проекта: подсчета влаги в атмосфере над зоной засушливых районов представлено не было, возможности переноса воздушных масс различной влажности и динамика этого переноса в годичные и более протяженные циклы, вертикальный и горизонтальный массообмены воздуха не изучены, технические возможности того времени не оценены, лабораторная проработки эффективности ионизации отсутствовала.

Тем не менее все три залихватских предложения были с энтузиазмом приняты властями. В газетах появились большие статьи с описанием предлагаемых фантасмагорических проектов. У читателей газет пытались создать впечатление, что в деле борьбы с засухой уже открылись новые эффективные возможности, что, благодаря мощному наступлению на бич земледелия, и яровизация, и обводнение степей Заволжья, и искусственное вызывание дождей вот‑вот дадут реальный положительный результат. Сегодня мы можем видеть, что ни один из прожектов не ушел из сферы иррационального, а борьба за урожай и преодоление капризов погоды по сей день остаются нерешенными проблемами.

Но в глазах властей того времени все сомнения ровным счетом ничего не стоили, масштаб реального и иррационального их не волновал. Словесная шелуха обещаний и откровенное манипулирование фактами в угоду политическим чаяниям весила в их глазах больше, чем доводы ученых.

Однако от "научных прожектёров" требовалось не переходить опасные границы и уж ни в коем случае не браться поправлять Сталина. К примеру, прозорливость тех, кто удостаивался похвал Сталина, заключалась как раз в том, что они четко осознавали запросы властителя и выстраивали свою фразеологию в полном соответствии с пусть мифотворческими, но прозвучавшими публично политическими лозунгами дня. Поэтому их словесные победы тиражировали органы советской печати, тотально контролируемые большевистскими властями, и авторы только таких прожектов были возведены в ранг героев без единой победы.

Серебровский же не осознал границы дозволенного, в его выступлениях в целом был ясный политический просчет. Его назойливые повторы приверженности коммунистическим идеалам воспринимались как неискренние. Был и другой неблагоприятный аспект. Сталин повторял лозунги об увеличении производства нефти, угля, железа. Для него эти лозунги были столь же первостепенно важны, как десятилетиями позже невероятную актуальность в глазах Хрущева приобрели лозунги о том, что большевики скоро перегонят Америку по производству мяса и молока на душу населения страны Советов и что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Лозунгами Сталин, а позже Хрущев кормили народ, обещая им светлое будущее. А Серебровский, желавший идти в ногу со временем, вдруг заявил в печати (часто добавляя при этом, как он всем сердцем приветствует мудрые инициативы большевистского руководства), что его антропогенетика не просто позволит выполнить сталинскую пятилетку за два с половиной года. Он принялся утверждать, что лозунги о нефти, газе и металле ничуть не более важны для страны, чем лозунги о свободном оплодотворении женщин спермой выдающихся самцов. А уж вторжение в сроки индустриализации, попытка радикального изменения планов, выдвинутых Сталиным, были оценены как почти кощунственные. Пропагандисты увидели в этих декларациях издевательство над линией партии, опошление светлых идей и провокацию со стороны потомка бывшего мелкопоместного помещика, теперь лишь мешающего строить коммунизм. Многие в то время поверили, что и сам Сталин выразил резкое неудовольствие выходками профессора из университета.

Когда 4 апреля 1930 года в "Известиях" – второй по значимости газете страны – известный пролетарский поэт, живший в Кремле по соседству с вождем и вхожий к Сталину, Демьян Бедный{30}, разразился огромной и издевательской по тону поэмой, в которой высмеял идеи профессора Серебровского, пошли разговоры, что Бедный вряд ли сам стал бы интересоваться "Медико‑биологическим журналом", где появилась статья Серебровского о двукратном ускорении темпов пятилеток. Поговаривали, что наверняка это его сосед по Кремлю занарядил выпустить язвительные стрелы в адрес "ошибшегося" генетика. Поэма заняла полстраницы газеты и была направлена не только против Серебровского, но и против науки евгеники как таковой. Не зря Бедный Демьян дал поэме именно такое, совсем непоэтическое название: "Евгеника".

"Ведь такая проблема!

Такая проблема!

Очень важная тема:

Хотя, дескать социалистическая,

Но почти что… мистическая,

Апокалиптическая,

Черт знает, какая!

В её подоплеку вникая,

Холодный почувствуешь пот.

Вы про "гены" читали?

Вы про "гены" слыхали?

Ну, так вот! <…>

У "генов" у ваших "комплекс" несурьезный,

Не та комбинация,

Известно, какая вы нация:

Нечесаная и немытая,

Оспою покрытая,

Дряблая, бросовая,

Как есть стоеросовая…

Пьяная, шалая,

Чертовски отсталая,

Хоть заменившая "мать‑перемать"

На "догнать‑перегнать",

Но…

Морда в саже,

А лезет туда же!" (10).

Нельзя исключить и того, что Сталина раздражали нередкие высказывания Серебровского в печати о неприемлемости ламаркизма. Сам Сталин, как мы уже знаем, ставил Ламарка выше Дарвина и отвергал Вейсмана, придумал ругательное словечко "вейсманизм", а Серебровский не упускал ни одной возможности, чтобы отвергать идею наследования благоприобретенных признаков, печатал строки против ламаркизма и Ламарка. Он, например, писал: "Хотя в марксистской̆ литературе и встречается у отдельных авторов сочувственное отношение к ламаркизму – из этого вовсе не следует, что ламаркизм тесно увязан идеологически с марксизмом" (11) и настаивал: "главная задача биологии заключается в очистке эволюционного учения от ламаркизма". Обвинять марксистов в непонимании элементарных вещей было делом рискованным, тем более, что на стороне людей, восхищавшихся Ламарком, был сам товарищ Сталин.

Конечно, напрямую о таком отношении к Ламарку и Вейсману из уст самого Сталина пока никто еще не слышал. Только в декабре того же, 1930 года он скажет об этом в беседе с Митиным, Ральцевичем, Юдиным и Кольманом, но и они будут помалкивать о содержании их беседы с вождем, и только в 1956 году Митин приведет малую часть его записей сталинских слов, а весь текст будет опубликован только в 2002 году. Однако те, кто работали в непосредственном контакте со Сталиным и те, кто определял партийную линию в СССР (особенно заведующий отделом науки Московского горкома партии Э. Кольман) могли услышать сталинское определение роли Ламарка из его собственных уст.

Как всегда случалось в то время, политические нотки были внесены в в дебаты коммунистов и коммуноидов с биологами. Не имея в руках других аргументов, некоторые сторонники ламаркизма выставляли идеологические доводы на первое место, утверждали, что лишь идеи ламаркизма соответствуют марксизму, что генетика – это буржуазная наука. Серебровского обвиняли, в частности, в том, что он пытается протащить на советскую землю буржуазные воззрения, маскируясь при этом декларациями о приверженности марксизму‑ленинизму и лишь для прикрытия называясь марксистом. Сергей С. Перов, который занимался изученем белков живых организмов, неизменно принимал участие в спорах на стороне ламаркистов. Он в это время стал сотрудником аппарата ЦК ВКП(б) и заявил во время одной из дискуссий в Москве, что генетики – это настоящие враги советского строя. Такое заявление было одним из самых опасных в советское время, ведь врагов следовало обезвреживать и помещать в тюрьмы и лагеря. Навешивание такого ярлыка было равносильно обвинению в страшном преступлении. И совсем не случайно Д. Бедный, чередовавший в опубликованной поэме стихотворные строки с написанными в прозе замечаниями к ним, не только употребил в приложении к призывам Серебровского термин "контрреволюция", но и вставил обращение к читателям, содержавшее прозрачный намек на возможность перемещения профессора‑евгеника Серебровского в среду с тюремно‑лагерными условиями:

"Не кажется ли вам, что в профессорской статье о евгенике имеет место более чем "головокружение от успехов"? Не думаете ли вы, что не мешает потрясти немножко автора за шиворот и предложить ему спуститься с заоблачных евгенических небес в более устойчивые и более трезвые условия жизни?"

Такие намеки часто возникали в спорах в те времена. В ход шли политически приправленные горячительные, имевшие целью не истину укрепить, а врага изничтожить, пригвоздить и ославить. Навешивание политических кличек приобрело вид законной практики. С середины 1920‑х годов она нашла широкое применение в диспутах между сторонниками ламаркизма, с одной стороны, и генетиками, с другой. Во время одной из таких дискуссий С. С. Четвериков довольно резко высказался о низкой доказательной силе аргументов ламаркистов. В ответ ламаркисты обозвали его врагом большевизма, отпрыском миллионера, бежавшего от революции за границу, и вообще политическим врагом советской власти.

В целом, на Серебровского обрушилась лавина критики с разных сторон. Ему пришлось пойти на попятную и срочно опубликовать извинение за свою "биологизаторскую", политически некорректную оплошность (9).