Принижение статуса ученых и науки во времена Сталина было столь многоплановым, что невозможно избежать, переходя к новой теме без возврата к уже затронутым годам. Вот и сейчас мне придется вернуться к концу 1936‑го и началу 1937‑го годов.

Независимая позиция Кольцова не только в науке, но и в общественной деятельности давно вызывала раздражение большевиков. Он был арестован в феврале 1920 как участник антиправительственного "Тактического центра", но по ходатайству Горького и учеников Кольцова был вскоре освобожден, затем повторно привлечен к этому делу 16 августа 1920 года, вечером 19 августа арестован снова, помещен в камеру смертников и 20 августа 1920 после речи обвинителя Н. В. Крыленко приговорен к расстрелу. Впрочем, тут же приговор заменили условным пятилетним сроком (учтя просьбу Горького, переданную Ленину), после чего освободили.

Независимая и честная позиция Кольцова по многим вопросам нередко индуцировала злобствующих большевиков к тому, чтобы публично и в резких выражениях "развенчивать" якобы антисоветское направление мыслей и враждебное отношение к советской действительности выдающегося ученого. Бесстрашие Кольцова бесило многих. Ненависть достигла апогея во время декабрьской 1936 года сессии ВАСХНИЛ. Перед её закрытием Кольцов (который с момента создания ВАСХНИЛ был её действительным членом – академиком) направил президенту академии Муралову письмо, в котором осудил покровительство врунам и демагогам:

"…преподаватели генетики провинциальных вузов… вернутся на свои кафедры, и студенты скажут им, что не желают слушать тенденциозной антидарвиновской генетики. Ведь такую характеристику генетики они только и знают из газет, которые печатали необъективные и часто совершенно неграмотные сообщения о заседаниях сессии. Чего стоит, например, отчет в "Правде" от 27 декабря… Как Вы назовете такую "правду"? Неужели она останется неопровергнутой?

Надо исправить допущенные ошибки. Ведь от получившегося в результате сессии разгрома генетики пострадает, может быть, не один выпуск агрономов… Что бы Вы сказали, если бы в сельхозвузах было уничтожено преподавание химии? А генетика, это чудесное достижение человеческого разума, по своей точности приближающееся к химии, не менее нужна для образования агронома.

Заменить генетику дарвинизмом нельзя, как нельзя дифференциальное исчисление заменить алгеброй (конечно, и обратно). Полвека в науке большой период, и нельзя Советскому Союзу хоть в одной области отстать на 50 лет.

Надо что‑то предпринять и медлить нельзя… С нас прежде всего спросит история, почему мы не протестовали против недостойного для Советского Союза нападения на науку… Невежество в ближайших выпусках агрономов обойдется стране в миллионы тонн хлеба. А ведь мы не меньше партийных большевиков любим нашу страну и гордимся успехами соцстроительства. Поэтому‑то я не хочу и не могу молчать, хотя и знаю, что в результате моего выступления в какой‑нибудь газете может появиться фельетон, обливающий меня грязью" (2).

Кольцов не побоялся отправить копию письма в "Правду" и трем высоким чинам в аппарате ЦК ВКП(б) – зав. Сельхозотделом Я. А. Яковлеву, зав. Отделом науки К. Я. Бауману и зав. Отделом печати Б. М. Талю. Он показал также письмо многим участникам сессии, в том числе Вавилову, призывая их присоединиться к его оценке. Большинство, включая Вавилова, на словах согласилось с ним, но лишь на словах, публично все предпочли отмолчаться.

Как он и ожидал, письмо родило взрыв негодования у властных персон. Президент Муралов 16 января 1937 года осудил автора письма на заседании президиума ВАСХНИЛ. В том же январе Я. А. Яковлев пришел в издательство Сельхозлитературы и назвал Кольцова "фашиствующим мракобесом…, пытающимся превратить генетику в орудие реакционной политической борьбы" (3).

Особенно яростные нападки на Кольцова прозвучали с 26‑го по 29‑е марта и 1 апреля 1937 года на собраниях большевиков, работавших в аппарате Президиума ВАСХНИЛ. Предлогом к срочному сбору партийцев послужил арест сотрудников Президиума и сразу нескольких директоров институтов академии (Антона Кузьмича Запорожца – директора Всесоюзного института удобрений и агропочвоведения, Владимира Владимировича Станчинского – директора института сельскохозяйственной гибридизации и акклиматизации животных "Аскания‑Нова" и других). Тон стилю обвинений задал Муралов:

"…на этом фронте мы не сделали всех выводов, обязательных для работников с. – х. науки, выводов, вытекающих из факта капиталистического окружения СССР и необходимости максимального усиления бдительности. Ярким примером этого может служить письмо акад. Кольцова, направленное президенту Академии после дискуссии, в котором говорится, что дискуссия не принесла никакой пользы или принесла только вред" (4).

Муралова поддержали еще несколько выступающих, а затем на трибуну вышел Кольцов и показал, что он нисколько не испугался, а, напротив, готов и дальше настаивать на своей правоте:

"Газеты неправильно информировали о сути происходившей дискуссии. По ним нельзя составить ясного представления о том, что говорилось. В результате положение генетиков очень тяжелое. Стало трудно преподавать генетику" (5).

Обвинение советской печати, особенно официального рупора ЦК партии "Правды" – в искажении правды – было в те годы событием экстраординарным: печатное слово обладало почти мистической силой, поэтому нужна была огромная смелость, чтобы выступить так, как позволил себе Кольцов (6). Затем он отметил, что и сегодня считает свое письмо правильным (7), а вот поведение коллег, решивших отмолчаться, неверным (8) и завершил выступление словами, вызвавшими оторопь у привыкших смиренно соглашаться с обвинениями большевиков:

"Я не отрекаюсь от того, что говорил и писал, и не отрекусь, и никакими угрозами вы меня не испугаете. Вы можете лишить меня звания академика, но я не боюсь, я не из робких. Я заключаю словами Алексея Толстого, который написал их по поводу, очень близкому данному случаю, – в ответе цензору, пытавшемуся запретить печатание книги Дарвина:

Брось, товарищ, устрашенья,

У науки нрав не робкий.

Не заткнешь ее теченья

Никакою пробкой!" (9).

После столь смелого заявления радетели чистоты партийных взглядов бросились в атаку. Стали вспоминать, что Кольцов был одним из основателей Русского евгенического общества, забывая, впрочем упомянуть, что общество прекратило свое существование еще в 1929 году по решению самого Кольцова. Разумеется, политиканы не упоминали, что Кольцов уже при жизни стал классиком биологии, что создал лучший биологический институт России. Вместо этого один из руководителей Академии – её ученый секретарь Л. С. Марголин произнес явную неправду: "Н. К. Кольцов… рьяно отстаивал фашистские, расистские концепции" (10), хотя никогда даже намеков на это Кольцов не делал. Презент, откровенно перевирая сказанное на собрании, утверждал: "Акад. Кольцов выступил здесь, чтобы заявить, что он не отказывается ни от одного слова своих фашистских бредней" (11). Презент принялся доказывать, что его политический нюх всегда был острее, чем у других товарищей потому, что еще

"В 1931 году в "Под знаменем марксизма" была опубликована моя статья, которая разоблачала Кольцова, Пилипченко [здесь или Презент или составители отчета допускали ошибку – речь шла о Ю. А. Филипченко – В. С.], Левита, Агола и др." (12).

Заканчивал Презент, как он это умел прекрасно делать, – на высокой демагогической нотке:

"Советская наука – понятие не территориальное, не географическое, это понятие социально‑классовое. О социально‑классовой линии науки должна думать наша Академия, тогда у нас будет настоящая большевистская Академия, не делающая тех ошибок, которые она теперь имеет" (13).

Тот факт, что все из клана Лысенко обвиняли Кольцова в фашистских поползновениях или даже смычке с фашистами, позволяет говорить, что им заранее была дана установка на такие формулировки. Никаких доказательств "фашизации" Кольцова в природе не существовало, но, исполняя приказ, все выступающие говорили сходно. Партийцы соревновались друг с другом: кто скажет похлеще, более ядовито пригвоздит академика к позорному столбу. Ничем иным, как подстрекательством к аресту Кольцова, было выступление директора Всесоюзного института животноводства и одновременно начальника Управления животноводства Наркомата земледелия СССР Г. Е. Ермакова{47}:

"Но когда на трибуну выходит акад. Кольцов и защищает свои фашистские бредни, то разве тут место "толерантности", разве мы не обязаны сказать, что это прямая контрреволюция" (14).

Составители отчета о прошедшем партактиве получили возможность, благодаря таким речам, выписывать такие строки:

"Негодование актива по поводу выступлений акад. Кольцова, пытавшегося защитить реакционные, фашистские установки, ив полной мере сказались и в последующих выступлениях участников собрания и в принятой активом резолюции" (15).

Участники собрания проголосовали за включение в резолюцию их митинга требования к Кольцову отказаться от "евгенических учений явно фашистского порядка" (16).

12 апреля 1937 года центральную часть выступления Яковлева в Сельхозгизе напечатала "Правда" (17). Высокий партийный деятель обвинил генетиков в том, что они якобы "в своих политических целях осуществляют фашистское применение "законов" этой науки", что они "мракобесы и неучи" и "выступают против дарвинизма". Фашиствующим был назван Кольцов.

В тот же день, когда статья Яковлева вышла в "Правде", в "Соцземледелии" была напечатана статья Презента и А. А. Нуринова (18), в которой были повторены выпады в адрес генетики и дана ссылка на яковлевскую статью (значит, Презент и Нуринов заранее получили текст статьи и руководящие указания относительно того, как действовать; кампания была хорошо спланирована). Авторы прибегли к базарной брани: "Когда‑то в библейские времена, валаамова ослица заговорила человеческим языком, а вот в наши дни кольцовская пророчица показала, что можно делать и наоборот" и пугали Кольцова скорой расправой{48}:

"В эпоху Сталинской Конституции, в век доподлинной демократии трудящихся… мы обязаны потребовать от научных работников ясного и недвусмысленного ответа, с кем они идут, какая идеология ими руководит?… Никто из наших ученых не имеет права забывать, что вредители и диверсанты, троцкистские агенты международного фашизма будут пытаться использовать всякую щель, всякое проявление нашей беспечности в какой бы то ни было области, в том числе не в последнюю очередь в области науки".

Та же газета 18 апреля еще раз вернулась к теме враждебности генетики социалистическому сельскому хозяйству, показывая что советская печать получила приказ ополчиться на генетику:

"Если бы генетические концепции были приняты, они могли бы принести неизмеримо больший вред, тормозя и направляя по ложному пути работу не единичных ученых, как это было в прошлом, а целой армии профессиональных исследователей и еще большего коллектива новых активнейших работников науки из числа лучших представителей колхозно‑совхозного актива. Но этого мало. Это только цветики. Ягодки не заставили бы ждать себя. В таком случае была бы подведена "научная биологическая база" под человеконенавистничество. Ах, как пригодились бы фашизму такие ягодки!" (20).

К "фашисту" Кольцову был добавлен Мёллер. Автор называл обоих "антимичуринцами" и "генорыцарями" и писал: "Негодное оружие и порочные методы… применяли эти люди". Далее Кольцов, Серебровский и Мёллер были объединены заодно с развенчанным Бухариным (чтобы было понятно, что генетики дружат с заклятыми врагами Сталина). Им был противопоставлен Лысенко с его сторонниками:

"… многотысячный коллектив ученых и лучших представителей колхозно‑совхозного актива во главе с акад. Лысенко решительно поставил вопрос о неправильности общепринятых воззрений о наследственной основе организмов"{49}.

В июне и июле 1937 года травля Кольцова в печати была продолжена (20). Tuj cнова назвали пособником фашистов. В одной из статей был задан провокационный вопрос: "Что же это за "законы", на которых так усердно настаивают "ученые" сатрапы Гитлера, на которых также настаивает и Н. К. Кольцов?" (21) и дан ответ: "… "ученые" рассуждения акад. Кольцова полностью оправдывают имперские войны". Было повторено с возмущением, что Кольцов не поддается исправлению, не посыпает голову пеплом и не испрашивает прощения (неподдающаяся слому позиция Кольцова, хранившего верность своим взглядам, озлобляла всех большевистских пропагандистов): "Ни от одного своего положения, разработанного им по данному вопросу, не только не отказался, но считает их правильными, как правилен закон движения земли вокруг солнца". Причем, если раньше его обвиняли в сочувствии фашистским извращениям, то теперь и это было перевернуто, утверждалось, что взгляды Кольцова "ничем не отличаются от стержневой части фашистской программы! И возникает справедливый вопрос, не положены ли в основы программы фашистов эти "научные труды" акад. Кольцова" (24). Вывод авторов статьи был определенным: "Советской науке не по пути с "учениями" Кольцова", и, более того:

"Борьба с формальной генетикой, возглавляемой Кольцовыми является непреложным условием пышного расцвета нашей биологической науки".

Наскоки не могли продолжаться вечно без последствий, но расправе с Кольцовым мешало одно обстоятельство: его институт подчинялся не Академии наук СССР и не ВАСХНИЛ, а Наркомздраву, где и прежний Нарком Семашко, и новый Нарком Каминский относились к директору с подобающим уважением (было известно, что Семашко был дружен с Кольцовым и его женой, также доктором наук, всю жизнь проработавшей вместе с мужем и глубоко уважаемой теми, кто её знал). Финансировался институт также органами здравоохранения, а в них его в обиду не давали. За арестом Каминского в июне 1937 года последовала передача кольцовского института в Академию наук СССР. Кольцов в январе 1938 года послал президенту АН СССР докладную записку с изложением задач института и его структуры. Он считал, что для сохранения достигнутого уровня исследований важны все основные подразделения, занимающиеся изучением клетки, цитологических основ наследственности и изменчивости и физиологии развития, и выражал уверенность, что "институт, конечно, сохранит свое прежнее наименование… под которым он работал в течение 21 года и которое подчеркивает экспериментальный характер и двойственность его проблематики: объединение теории эволюции с учением о клетке…" (25). Но ни программа института, ни его название не были сохранены. Академия наук оказалась мачехой для прославленного научного центра. Его структуру изменили, дали новое имя (Институт цитологии, гистологии и эмбриологии), а над директором стали сгущаться тучи.

В 1938 году на заседании Советского Правительства Молотов обвинил Академию наук СССР в неудовлетворительной работе, якобы не соответствующей задачам, поставленным партией и товарищем Сталиным. Было решено избрать в Академию послушных приказам сверху людей и развивать прикладные исследования. Для генетики было выделено одно место академика, и на него кандидатами были предложены генетик Кольцов и анти‑генетик Лысенко. В январе 1939 года в "Правде" близкие к верхам академики Бах и Келлер и восемь примкнувших к ним молодых ученых, из которых шестеро были сотрудниками Вавиловского Института генетики, выступили с заявлением, что Кольцов и Л. С. Берг (выдающийся зоогеограф, эволюционист и путешественник) не могут быть избраны академиками. Их письмо так и было озаглавлено: "Лжеученым не место в Академии наук" (26). Кольцову – ученому, чье имя украсило бы навсегда Академию наук СССР, авторы снова инкриминировали фашистские взгляды, причем его фамилия в этой связи была повторена не раз. Трудно поверить, что вавиловские сотрудники поставили свои подписи под состряпанным против Кольцова пасквилем, не согласовав обвинения со своим директором. Ведь они знали, что между их шефом и Кольцовым отношения натянуты. Кстати, не прошло и двух лет, как некоторые из них пошли дальше – предали и генетику, и своего учителя Вавилова (особенно вызывающе Дозорцева, Косиков и Нуждин), перейдя целиком в услужение Лысенко.

На следующий день после появления статьи в "Правде", 12 января, Кольцов, снова не испугавшись возможных последствий, написал Сталину письмо (27), в котором напомнил, что в апреле 1932 года именно Сталин, после обращения Максима Горького (близкого друга семьи Кольцовых) спас Институт экспериментальной биологии от разгрома. Затем он привел несколько цитат из своей статьи 1922 года, включенных авторами в пасквиль в "Правде", и отметил, что хотя сегодня они "могут показаться ужасными", но 17 лет назад "никто [их] не поправил, хотя многие слушали и читали, может быть кое‑кто из подписавших обвинительное письмо в "Правде"". Он назвал среди тех, кто благожелательно расценил тогда статью, А. В. Луначарского и Максима Горького (урожденного Алексея Максимовича Пешкова), и продолжил:

"Вспомнили об этой несчастной статье в 1937 году президент Академии Сельхознаук Муралов и Яковлев. Они окрестили меня за нее "мракобесом" и фашистом. Муралов сам признал на публичном заседании актива академии, что статьи этой он не читал, а воспользовался лишь выписками, которые кто‑то для него сделал. В своих объяснениях я указал, что выписки вырваны из текста, среди которого они имеют совсем иной смысл. Это не помешало Муралову, а потом Яковлеву повторить те же самые цитаты в общей прессе… Теперь эти обвинения снова повторяются и снова фигурируют почти те же цитатыи [но]и в истории Советского Союза 17 последних лет – крупный исторический период, по своему значению равняющийся целому веку, и мы не имеем права критиковать старую статью с нашей теперешней точки зрения" (28).

Кольцов отверг другие обвинения в свой адрес, твердо очертив свои политические взгляды:

"Я был и остаюсь таким же ненавистником фашизма, как всякий честный советский гражданини Я уверен, что ни один настоящий ученый, в какой бы стране он ни жил, не может поддерживать фашизм, так как нет никакой научной области, в которой фашизм мог бы найти опору. Его корни уходят далеко вглубь истории и даже к доисторическим народам, когда господствовала та философия, которую Маркс называл "звериной"…

Мне 66 лет и я спокойно отношусь к тому, где и при каких материальных условиях мне придется прожить немногие остающиеся годы моей жизни, не заслуженно оплеванным в глазах миллионов советских граждан. Но, конечно, мне жаль, очень жаль своего Института, если он будет разрушен, жаль потому, что я считаю его ценным для развития биологической науки в Советском Союзе, а также потому, что я очень люблю работающую в нем с великим увлечением молодежь.

Я не знаю, захотите ли Вы и сможете ли Вы мне помочь и на этот раз. Но я хочу, чтобы у Вас, кому я обязан благодарностью за однажды оказанную мне великую помощь, не создалось впечатление, что помощь оказана совершенно незаслуживающему ее человеку, чтобы Вы не попеняли задним числом покойному А. М. Пешкову.

Уважающий Вас

(Ник. Кольцов)" (29).

Письмо не помогло. Голосовавшие члены АН СССР не могли не испугаться "установочных материалов" всесильной "Правды", и ни Кольцов, ни Берг нужного числа голосов не набрали, академиками стали Лысенко, Митин, Цицин, Ярославский и Вышинский.

Но травить Кольцова не перестали. Президиум АН СССР направил комиссию в кольцовский институт во главе с первым человеком, подписавшим письмо в "Правду", – А. Н. Бахом. В комиссию вошли Т. Д. Лысенко, хирург Н. И. Бурденко, акад. АН УССР А. А. Сапегин, члены‑корреспонденты АН СССР Н. И. Гращенков и Х. С. Коштоянц{50}, И. И. Презент и другие. Члены комиссии стали наезжать в институт, беседовали с сотрудниками. Несколько раз приезжал Лысенко. В конце концов, были набраны нужные материалы и назначено общее собрание коллектива института, на котором комиссия собиралась выслушать сотрудников и изложить свои впечатления.

На таких собраниях чаще всего верх брали личности малосимпатичные и просто злобные – честолюбцы с неудовлетворенными амбициями или неудачники, ищущие причину своих неуспехов в "коварстве невзлюбивших их начальников". Но в небольшом кольцовском институте людей, использующих "огонь критики" для решения своих делишек, почти не оказалось. Лишь тогдашний заведующий отделом генетики Н. П. Дубинин, рвавшийся к креслу директора (он, кстати, председательствовал на собрании), и человек со стороны, имевший те же цели – Х. С. Коштоянц выступили с осуждением, но… лишь старых взглядов Кольцова по вопросам евгеники. Видимо понимая, что можно нарваться на всеобщий публичный взрыв негодования со стороны присутствующих коллег, даже эти двое согласились признать, что старые кольцовские заблуждения были временными, что они давно забыты и не оказывают никакого влияния на текущую деятельность директора института. Это было совершенно удивительным фактом тех дней. По существовавшим правилам игры осудить Кольцова должен был коллектив сотрудников. А если коллектив этого не сделал, то и квалифицировать Кольцова как вредителя оснований нет. Демагогическая система сыграла в этом случае дурную шутку с создателями демагогии: воля коллектива священна!

Сам Кольцов и на этот раз не отступил от своей мужественной позиции, выступил спокойно и без дрожи в голосе произнес то, что никто говорить в подобных ситуациях не решался. Он не согласился ни с одним из обвинений, ни в чем себя виновным не признал, не только не каялся, но дал ясно понять, что презирает тех, кто навалился на него.

"Я ошибался в жизни два раза, – сказал он на собрании. – Один раз по молодости лет и неопытности неверно определил одного паука. В другой раз такая же история вышла с еще одним представителем беспозвоночных. До 14 лет я верил в Бога, а потом понял, что Бога нет, и стал относиться к религиозным предрассудкам, как каждый грамотный биолог. Но могу ли я утверждать, что до 14 лет ошибался? Это была моя жизнь, моя дорога, и я не стану отрекаться от самого себя" (30).

От подобного поворота комиссия опешила, так как большинство людей в стране уже было приучено к единственно допустимому в те годы стилю поведения, утвержденному в умах тысячами подобных собраний – каяться и униженно умолять простить. Хотя в текст решения комиссии были вписаны фразы об идейных ошибках Кольцова, но все ошибки были набраны из давно прожитой жизни.

16 апреля 1939 года Комиссия отчиталась перед президиумом АН СССР. Решение президиума было тоже для тех лет необычным. Несмотря на выступления газет "Правда", "Соцземледелие", журналов "Под знаменем марксизма", "Социалистическая реконструкция сельского хозяйства" и других, несмотря на попытки некоторых членов комиссии накалить обстановку, дело не было доведено до того, чтобы назвать деятельность Кольцова враждебной, квалифицировать его как вредителя и тем самым дать материалы, нужные для его ареста. Кольцов остался на свободе, в своем институте, ему сохранили лабораторию, сняв, правда, с поста директора института. Его кресло занял Г. К. Хрущов (некоторое время сотрудники считали научным директором Заварзина, а Хрущова административным директором). Ни Дубинину, ни Коштоянцу счастье не улыбнулось. Кольцов после этой истории перестал здороваться с Дубининым. Он не смог простить предательства в самую трудную минуту жизни, совершенного человеком, которого он не раз спасал (взял на работу в тот момент, когда его выставили из Коммунистической академии за склоку и беспочвенные обвинения в адрес своего же учителя Серебровского), написал в 1936 году прошение о том, чтобы Дубинину присвоили степень доктора биологических наук без написания диссертации и её защиты, и добился, чтобы это было сделано; не раз восхвалял Дубинина в своих статьях.

А разгневанный тем, что потопить Кольцова не удалось, Презент продолжал клеветать на него, накалять страсти, видимо, не теряя надежды расправиться с ним, и писал что "реакционные взгляды [Кольцова] никогда не были и не будут наукой" (31).

Весьма вероятно, что Кольцов спасся и как ученый и как человек только благодаря смелой и бескомпромиссной позиции, принципиальной твердости перед напором мракобесов. Он продолжал целеустремленно трудиться. После ареста Вавилова в августе 1940 года его несколько раз вызывали на допросы в НКВД в качестве свидетеля. Сегодня, когда дело Вавилова изучено его сыном, можно говорить уверенно, что Кольцов не сказал ни слова осуждения Вавилова, ни на один из провокационных вопросов следователей НКВД не произнес чего‑то обтекаемого, скользкого или двусмысленного. Был тверд, честен, как мог старался облегчить судьбу Вавилова.

Долгое время многие считали, что эти ночные вызовы в НКВД приблизили день, когда сердце его не выдержало. В конце ноября 1940 года он выехал в Ленинград с женой – Марией Полиевктовной на конференцию. Он много в Ленинграде работал, главным образом в библиотеках, готовился к выступлению и писал речь "Химия и морфология" для юбилейного заседания Московского Общества Испытателей Природы. Внезапно, без всяких прежних симптомов у него случился инфаркт миокарда, а еще через три дня, 2 декабря, в гостинице он скончался. Мария Полиевктовна написала в тот день последнюю записку:

"Сейчас кончилась большая, красивая, цельная жизнь. Во время болезни как‑то ночью он мне ясно сказал: "Как я желал, чтобы все проснулись, чтобы все проснулись". Еще в день припадка он много работал в библиотеке и был счастлив. Мы говорили с ним, что мы "happy, happy, happy"" (32).

Этой запиской она завершила и свое пребывание на земле. Без мужа она не видела смысла в жизни.

В холодное декабрьское утро тела супругов были доставлены в Москву. Потрясенные московские ученые и многие друзья великого Кольцова пришли в зал, где стояли оба гроба, усыпанные цветами. Перед ними были выставлены страницы текста речи "Химия и морфология" – последние страницы, написанные рукой Кольцова. Иосиф Абрамович Рапопорт зачитал их за своего учителя во время панихиды. Тела обоих беззаветно любивших друг друга супругов кремировали, а урны были захоронены на Немецком (Лефортовском) кладбище в Москве.

Академик И. Б. Збарский, человек осведомленный, так как много лет его отец (бальзамировавший тело Ленина после смерти) и он сам работали в Лаборатории Мавзолея Ленина и были в курсе самых секретных сведений в СССР, высказал предположение, что Кольцова отравили чекисты, подловив момент, когда удалось подсунуть ему бутерброд с ядом, видимо вызвавшим паралич сердечной мышцы (33).

Много позже ученые, использовав новую технику, пришли вторично к кольцовскому принципу цитоскелета. Но его имя уже не упоминалось, Нобелевскую премию за открытие цитоскелета вручили Де Дюву. Другие пионерские работы Кольцова, опережавшие науку более чем на четверть века, оказались тоже забытыми. Идея двунитевых наследственных молекул (такую модель предложили в 1953 году Уотсон и Крик) принесла её авторам Нобелевскую премию. Россия утеряла приоритет. Иначе быть не могло. Кольцову помешали работать, разрушили его институт, запретили контакты с Западом при жизни и зачеркнули его имя в своей стране после внезапной смерти. А ведь "Природа не терпит вакуума", и без продолжения работ школы Кольцова, без появления статей в мировой литературе его имя уже мало цитировали.

Вспоминая время, проведенное в виллафранкской лаборатории в начале 20‑го века вместе с Кольцовым, крупнейший биолог 20‑го века Рихард Гольдшмидт написал на склоне лет: "…там был блестящий Николай Кольцов, возможно самый утонченный русский зоолог, благожелательный, невообразимо образованный, ясно мыслящий ученый, боготворимый всеми, кто знал его" (34). Несколькими годами позже он добавил: "Я горд, что такой благородный человек был моим другом на протяжении всей жизни" (35).