В 1939 году Митин получил важный приказ от Сталина: укрепить позиции Лысенко и посрамить генетиков на диспуте в редакции журнала "Под знаменем марксизма", в котором с 1931 года Митин стал главным редактором (27 января 1982 года профессор В. П. Эфроимсон сказал мне, что у него есть точные сведения, что Сталин лично дал такую директиву Митину). В 1939 году Митин был высоко вознесен в сталинской иерархии: с марта он стал членом ЦК ВКП(б) (оставался в его составе вплоть до 1959 года), академиком АН СССР и занял другие важные должности. Дискуссия под председательством Митина шла с 7 по 14 октября 1939 года. Лысенко на этом обсуждении вел себя вызывающе развязно. С неприкрытой злобой он заявил:

"Я не признаю менделизм… я не считаю формальную менделевско‑моргановскую генетику наукой… Мы, мичуринцы, возражаем… против хлама, лжи в науке, отбрасываем застывшие, формальные положения менделизма‑морганизма" (3)

и, не ограничиваясь оценкой науки генетики, переходил на личности:

"…теперь же Н. И. Вавилов и А. С. Серебровский… мешают объективно правильно разобраться в сути менделизма, вскрыть ложность, надуманность учения менделизма‑морганизма и прекратить изложение его в вузах как науки положительной" (4).

Подстать ему были и его сторонники, напоминавшие темных обывателей с ментальностью деревенских босяков, не гнушающихся никакими средствами в надежде пролезть на вершину советского олимпа. Они такими же разухабистыми фразами позорили генетиков, генетику, изображая из себя спасителей родины от врагов цивилизации.

Генетики пытались защитить свои позиции и представили много примеров плодотворного вклада их науки в практику. Вавилов в обстоятельном выступлении отказался от компромисса с лысенковцами. Он, наконец‑то, понял окончательно, что собой представляет Лысенко, утвердился в мнении, что последний не новатор, которого было бы неплохо подучить, и тогда он примет культурный вид и будет вести себя как подобает настоящему ученому, а не агрессору, далекому от интересов исследователя законов природы. Теперь Вавилов смело защищал науку от безграмотных борцов с наукой:

"Мы стоим в советской селекции и генетике перед рядом глубочайших противоречий, имеющих тенденцию к дальнейшему углублению…позиции Лысенко находятся не только в противоречии с группой советских генетиков, но и со всей современной биологической наукой… Под названием передовой науки нам предлагают вернуться, по существу, к воззрениям, которые пережиты наукой, изжиты, т. е. к воззрениям первой половины или середины XIX века… то, что мы защищаем, есть результат огромной творческой работы, точных экспериментов, советской и заграничной практики" (5).

В своем выступлении он использовал пример исключительной практической пользы генетики, позволившей американским фермерам применить выведенную учеными США гибридную кукурузу. Она необычно высоко подняла урожаи зерна. Для получения гибридов использовали так называемые чистые линии. В течение нескольких лет (обычно до семи лет) пыльцой растения опыляли цветки того же самого растения, а после опыления завязи накрывали бумажным колпачком, чтобы избежать заноса чужеродной пыльцы и давали созреть початкам. На следующий год полученые от такого опыления семена высевали и повторяли снова процедуру близкородственного скрещивания. Затем этот прием повторяли еще несколько лет. Получалась линия, несущая гены только этой (чистой) линии без примеси генов других линий. Чистые линии называли инбредными – от английского слова inbreeding (что означает близкородственное скрещивание) или инцухтированными – от аналогичного немецкого слова inzucht. Каждая чистая линия могла выглядеть неказистой из‑за того, что в ней в обеих парных хромосомах могли содержаться одинаковые рецессивные гены. Но при скрещивании двух неказистых чистых линий получаемый гибрид в первом поколении после скрещивания выглядел красавцем: початки кукурузы оказывались мощными, урожай на делянках, засеянных гибридными семенами, намного превышал такой урожай обычных растений кукурузы. Этот эффект необычайно мощной "жизненной силы" чистолинейных гибридов назвали гетерозисом. Находку генетиков использовали американские фермеры, которые создали специальные семенные фирмы. На их полях год за годом выращивали чистые линии, при тщательном контроле получали межлинейные гибриды первого поколения и продавали семена гибридов (за немалые деньги) всем заинтересованным фермерам. Те неизменно собирали больше зерна на полях, засеянных такими гибридами. Доходы сельского хозяйств США неимоверно возросли, а страна снабжала себя зерном.

Вавилов в докладе привел точные цифры площадей, на которых высевают в США такие межлинейные гибриды, показал динамику роста урожаев и многомиллионной прибыли (сегодня мы знаем, что уже в середине 1940‑х годов средства, полученные американскими фермерами от применения гибридной кукурузы, были больше затрат на "Манхэттенский проект", то есть на разработку атомной бомбы). Основываясь на американских достижениях, Вавилов призывал немедленно перенять этот опыт, а Лысенко упорно повторял, что все разговоры о гибридной кукурузе – обман!

В какой‑то момент его речь вызвала конфуз. Он сказал:

"Менделистам, кивающим на Америку, я хочу сказать следующее… до этого в течение 10‑15‑20 лет почти все селекционные станции по вашим же научным указаниям в огромных масштабах работали методом инцухта. Где же хотя бы один сорт, выведенный этим методом? Это забывают менделисты и, в первую очередь, забывает об этом акад. Н. И. Вавилов" (6).

Его слова прозвучали абсурдно, поскольку метод инцухта не имел отношения к выведению новых сортов: инцухтированные линии скрещивали попарно, и гибридные растения двух таких линий давали увеличенный урожай только в первый год. На следующий год надо было опять сочетать чистые линии, чтобы получить семена, которые дадут прибавку урожая, а Лысенко требовал, чтобы ему показали, какой из этого сочетания СОРТ получится! Поверить, что он вообще не понимал, о чем идет речь, было трудно, так как он заявлял, что занят теперь селекцией (значит, уж примитивные основы селекции обязан был знать), хотя совсем исключить столь глубокое невежество, было нельзя. Может быть и впрямь, он не знал простеньких азов.

Конечно, председательствовавший на сессии Митин таких нюансов также не мог знать. Но в митинском поведении был другой смысл: ему было приказано поддержать Лысенко, а потому философствующий мошенник вместе с лысенкоистами не просто отстаивал монопольную власть Лысенко в биологии и сельском хозяйстве. Они оба выступали орудием борьбы за монополию сталинской партийной власти во всех сферах жизни общества, включая науку.

Митин научился за годы, прошедшие после "развенчания" им его учителя Деборина, начальственному тону. Он уже выступал как ментор, барским голосом пеняя тем, кого товарищ Сталин распорядился развенчать на этт раз. Он знал, что всё говоримое стенографируется и будет напечатано, что товарищ Сталин может захотеть взять в руки тексты отчета, и надо было выглядеть уверенным, авторитетным и властным. Но у него не было никаких научных знаний, и потому так нелепы многие из сказанных им фраз. Вот один из примеров – он обращается к Серебровскому и распекает его за то, что тот использовал для изучения генов в качестве модели в своих опытах плодовую мушку дрозофилу, которая стала едва ли не самым главным в те годы объектом генетических экспериментов во всем мире. Спустя лет пять, наряду с дрозофилами, ученые будут использовать микроорганизмы, потому что на их модели можно будет лучше, скорее и с меньшими затратами изучать поведение генов. А спустя еще десять лет возникнет молекулярная генетика, с её помощью удастся разобраться в природе множества болезней человека и научиться их лечить во много раз лучше, продолжительность жизни людей в развитых странах вырастет больше, чем вдвое, будут развиты новые методы в селекции растений и животных. Генетика, разрабатываемая на мушках дрозофилах, на кишечной палочке или вирусах, обогатит человечество. А Митин тоном ментора разносил заведующего кафедрой генетики Московского университета за то, что тот, видите ли, не на тех объектах строит свою науку, естественно путая при этом мух дрозофил с бабочками:

"Вы демонстрировали тут выведенную вами нелетающую бабочку. Это очень хорошо. И эта бабочка, вероятно, имеет практическое значение. Это хорошо. Но, согласитесь, что за восемь лет это мало, мало для человека, владеющего арсеналом науки, для человека, который претендует на то, чтобы быть крупным представителем в данной области науки.

Здесь приводились данные о том, что вам были предоставлены огромные средства… А вы в течение этих лет продолжали старую свою игру в агогии, логии, гибридагогии{51} и т. д. Вы продолжали заниматься "ученой" дребеденью, которая ничего общего с наукой не имеет. Вы продолжали барахтаться и блуждать в теории от одной реакционной ошибки к другой" (7).

По его словам, ведущие теоретики‑генетики, не только Серебровский, но и вообще генетики, чья деятельность была для митиных непонятна как китайская грамота, заняты безделицами. Он громогласно заявлял, что их работа враждебна советской науке и призывал "выкорчевывать эти теории до конца" (9). Под аплодисменты своих коллег он требовал от ученых выполнить наказ товарища Сталина:

"Нам пора, наконец, развить нашу, советскую генетическую науку до такой степени, чтобы она возвышалась над уровнем науки западно‑европейских стран и США так же высоко, как возвышается наш передовой социалистический строй над странами капитализма" (10).

Во исполнение этого сталинского поручения, исследования русских ученых с мировой репутацией были заторможены, а потом вообще запрещены, в результате СССР отстал от мировой науки на десятки лет и не просто потерял приоритет во многих разделах науки, а понес огромный материальный урон.

Завершая дискуссию, Митин обратился к Вавилову с оскорбительными замечаниями, которые должны были показать публике, что Вавилов не за науку ратует, он просто плохой патриот, он‑де пресмыкается перед Западом и не хочет ввязываться в борьбу с презренными капиталистами:

"Вот выступал здесь акад. Н. И. Вавилов. Он говорил о мировой генетике. Он сделал обзор того, что имеет место теперь в этой области. Но что характерно для этого обзора?… Я бы сказал, чувство преклонения перед толстыми сборниками, которые он нам здесь показывал, без малейшей попытки анализа содержания этих сборников. Неужели в этих сборниках, очень толстых, весьма солидных, напечатанных к тому же на хорошей американской бумаге, выглядящих так респектабельно, неужели там все правильно, неужели нет ничего в этих сборниках такого, что требовало бы к себе критического подхода? Простите, Николай Иванович, за откровенность, но когда мы слушали вас, создавалось такое впечатление: не желаете вы теоретически поссориться со многими из этих, так называемых мировых авторитетов, с которыми, может быть, надо подраться, поссориться!" (11).

Другой философ "сталинского набора" – П. Ф. Юдин тоже торопился воплотить на практике наказ Сталина разобраться с этими "отщепенцами на научном поле" и стремился представить генетику классово‑чуждой наукой, а генетиков носителями не только ненужных, но и вредных взглядов, не имеющих права существовать в советской науке и советской стране вообще. В соответствии с таким подходом он потребовал:

"НЕОБХОДИМО ИЗЪЯТЬ ПРЕПОДАВАНИЕ ГЕНЕТИКИ ИЗ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ, А В ВУЗЕ ОСТАВИТЬ ЕЕ ПОСЛЕ ПРЕПОДАВАНИЯ ДАРВИНИЗМА, ЧТОБЫ УЧАЩИЕСЯ МОГЛИ ЗНАТЬ, ЧТО И ТАКИЕ, МОЛ, ЛЮДИ И УЧЕНИЯ БЫЛИ" (12).

В русле этой идеологии был его совет, обращенный к генетикам:

"Вы можете принести огромную пользу, неизмеримо больше пользы делу социализма, делу советского народа, если пойдете по правильному пути, если откажетесь от тех ненужных, устаревших, ненаучных предположений, от того ХЛАМА И ШЛАКА, КОТОРЫЙ НАКОПИЛСЯ В ВАШЕЙ НАУКЕ" (13).

По завершении дискуссии Вавилов послал Митину письмо, в котором постарался объяснить тому, что генетика это вовсе не реакционная, а подтвержденная тысячами хорошо документированных экспериментов наука, несущая очевидную пользу человечеству. Он начинал письмо словами упрека Митину, говоря, что "подведенный Вами итог конференции… оставил горький осадоки разделение реакционной и передовой науки сделано и неправильно, ибо то, что "Презенты" усиленно желают называть передовой наукой, фактически поворачивает ее назад на десятилетия… [Н]ыне вокруг Т. Д. Лысенко культивируется фактически игнорирование науки" (14).

Вавилов наверняка прекрасно понимал, что Митин играл подчиненную роль репродуктора, включенного в радиосеть, где на другом конце у микрофона сидел Сталин и диктовал ему, что и как говорить. Вряд ли Вавилов был столь наивен, чтобы не осознавать, что Сталин уверился в правоте ламаркизма и ошибочности вейсманизма, почему и звучали на дискуссии приказы осудить генетику в столь резких выражениях. Но сам факт осуждения был фатальным, поскольку слова Митина, Юдина и Лысенко немедленно воспроизводились в "Правде", и их ежедневно узнавала вся страна. Эти слова подавались массам советских читателей так, будто генетика враждебна социалистическому строю. Направляя письмо непосредственно Митину и открыто и честно обосновывая несогласие генетиков и образованных биологов с антинаучными взглядами Лысенко и его приверженцев, Вавилов отвергал лысенковщину в весьма резких выражениях и буквально шел на амбразуру. Ведь он понимал, что Митин, имевший прямой выход на Сталина, непременно покажет его резкое письмо Сталину. Возможно, Вавилов еще надеялся хоть как‑то изменить отношение вождя к науке.

Одним из результатов совещания стало выставленное Вавилову требование подготовить многоплановое руководство, в котором с марксистских позиций, но исключительно критически были бы рассмотрены итоги развития генетики. Поручение предусматривало, что сами генетики выступят с критикой взглядов западных коллег и сами развенчают фактические ошибки того направления, которое теперь было приказано именовать в стране как "формальная генетика". Этим Вавилову давалась как бы надежда на получение индульгенции от Сталина, готового простить ошибки советских генетиков, если они найдут силы покаяться и распять "формальную генетику" и, проявив публично желание отмежеваться навсегда от нее, сохранят для себя возможность работать и дальше в рядах советских ученых.

Дважды план будущего издания, озаглавленного "Критический пересмотр основ генетики", и ход работ над сборником рассматривали на заседаниях Президиума АН СССР (22 марта и 15 июня 1940 года), и оба раза Вавилов испытывал огромные трудности в противостоянии нападкам политиканов, требовавших от него пересмотреть и отвергнуть кардинальные положения науки, заменив их соответствовавшими сталинскому духу верованиями лысенковского типа (не надо забывать, что с конца 1939 года в Президиуме АН СССР заседали в качестве членов Лысенко, Митин, Ярославский, Вышинский и другие люди, прогнувшиеся под напором сталинских указаний).

Вавилов, как мог сопротивлялся. В частности, К. О. Россиянов привел обнаруженные им в архиве АН СССР слова Вавилова, сказанные с горечью на одном из таких обсуждений: "…[выходит, что] нужно просто сжечь всю мировую литературу на большом участке биологии, при этом наиболее связанном с практикой" (15). В последний год жизни на свободе Вавилов отдал подготовке сборника много сил и нервов. Его составляли тщательно, скрупулезно собирая всё новое, что было накоплено мировой наукой к тому времени. Сборник, по мысли Вавилова, должен был дать серьезный ответ на все нападки политиканов, включая те, что прозвучали на совещании в редакции журнала "Под знаменем марксизма". Была подготовлена большая статья самого Вавилова (она опубликована двадцатью годами позже в пятом томе его собрания сочинений (16)), и статьи ведущих сотрудников Института генетики АН СССР и других институтов (17). Выход такого сборника в свет мог серьезно поколебать мнение о правоте лысенкоизма и выбить аргументы из рук тех, кто критиковал генетику с позиций догматизма. Немудрено, что против его выхода были задействованы все силы.

На заседании Президиума АН СССР в 1940 году П. Ф. Юдин, Ем. Ярославский и Б. А. Келлер обрушились на план и направленность сборника. Они ждали, что генетики "разоружатся", признают свои ошибки и перейдут на так называемую "платформу марксизма‑ленинизма‑сталинизма". Расстроенный Вавилов по окончании заседания позвонил одному из участников группы по подготовке сборника и, рассказав об очередных нападках людей, ничего в науке не понимавших, но бравшихся судить и осуждать, закончил строками из Владимира Соловьева:

"На небесах горят

паникадила,

А снизу – тьма".

Выход в свет сборника затормозился, но работу над ним не прекращали до самого ареста Вавилова. Уже после того, как он оказался в заточении, 1 октября 1940 года, Юдин направил Президенту Академии наук СССР В. Л. Комарову и вице‑президенту АН СССР О. Ю. Шмидту отзыв на сборник с резкими возражениями против его публикации. Генетиков Юдин называл "представителями антимарксистской идеологии", писал, что в сборнике

"всячески принижается значение Мичурина, его путь развития рисуется как путь сплошных ошибок ограниченного эмпирика, а вегетативная гибридизация, которая везде берется в иронические кавычки… вовсе отрицается". (18).

Он отмечал, что

"ради всяческого восхваления… охвостья формальной генетики, подвизающегося у нас, проф. Дубинин идет на жертву – он критикует наиболее дискредитировавших себя деятелей этого направления, как то Кольцова и Серебровского{52}" (19).

Заключение партийного "философа" гласило:

"Представленные статьи, взятые в целом, вовсе не учитывают результаты дискуссии по генетике и селекции, проведенной редакцией журнала "Под знаменем марксизма", вовсе не направлены на пересмотр основных положений формальной генетики и не исходят из учения Дарвина‑Мичурина, как это требовал Президиум АН СССР" (20).

Рассказанное помогает понять на примере генетики, какую обстановку создал Сталин в советской науке к началу 1940‑х годов. Он диктовал свою волю в вопросах, которые были неведомы ему в силу плохой образованности, он протащил в Академию наук явных мошенников и невежественных людей Ярославского, Митина, Лысенко, Вышинского и Юдина (последнего в качестве члена‑корреспондента, академиком Юдин стал в 1953 году), он дал им полный простор начальственно проталкивать в жизнь его взгляды на науку.

Уместно повторить здесь, что Ярославский с его двухклассным образованием не соответствовал ни по каким параметрам званию академика, Митин за всю свою жизнь не смог создать ни одной серьезной научной работы, точно такими же анти‑учеными былы Вышинский и Юдин. Последний в 1933–1934 году был внедрен в круги ближайших надсморщиков над Максимом Горьким. Он (вместе с А. И. Стецким) готовил 1‑ый съезд советских писателей, исполняя роль секретаря‑организатора съезда. В 1930‑е годы он служил одним из личных секретарей Сталина, в 1937–1947 был директором Объединения государственных книжно‑журнальных издательств (ОГИЗ) и в этой должности претворял в жизнь исключительно грубую политику большевиков в области печати, в 1946–1947 был понижен до уровня главного редактора журнала "Советская книга", затем в 1947–1953 годах руководил в Белграде и Бухаресте газетой "За прочный мир, за народную демократию", в 1953 году был проведен в академики АН СССР, но вместо выполнения научных функций был определен на должность заместителя главы Верховного комиссара советской зоны оккупации Германии и позднее (вплоть до 1959 года) был послом в Китайской Народной Республике. Он был депутатом Верховного Совета СССР (1950–1958) и членом ЦК КПСС (1950–1961). В 1944 году он напал на К. И. Чуковского, определив его "Доктора Айболита" и другие произведения для детей как "вредную стряпню, которая способна исказить в представлении детей современную действительность", а самого писателя как "сознательно опошляющего великие задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма" (21).

Наиболее анекдотическую память он оставил по себе, выступив со‑редактором "Краткого философского словаря", выпущенного в 1954 году четвертым изданием в количестве полтора миллиона экземпляров. Генетика в этом словаре была названа с использованием сталинского клише как продукт "весманизма‑морганизма", империализм был охарактеризован также с применением слов Сталина, как эра загнивания и отмирания капитализма. Но самым курьезным было объяснение того, что такое кибернетика. Эту статейку в словаре, как считают, написанную самим академиком Юдином, до сих пор часто вспоминают как наиболее курьезный и пошлый пример идеологической глупости пропагандистов сталинского времени. Вот лишь некоторые отрывки из этого комичного труда, прославившего имя Юдина (все‑таки тираж в полтора миллиона позволил разойтись этим фразам по всей стране):

"КИБЕРНЕТИКА… – реакционная лженаука, возникшая в США после второй мировой войны…форма современного механицизма…Как всякая механистическая теория, кибернетика отрицает качественное своеобразие закономерностей различных форм существования и развития материи, сводя их к механическим закономерностям… По существу своему кибернетика направлена против материалистической диалектики, современной научной физиологии, обоснованной И. П. Павловым (см.), и марксистского, научного понимания законов общественной жизни. Эта механистическая метафизическая лженаука отлично уживается с идеализмом в философии, психологии, социологии. Кибернетика ярко выражает одну из основных черт буржуазного мировоззрения – его бесчеловечность, стремление превратить трудящихся в придаток машины, в орудие производства и орудие войны… Поджигатели новой мировой войны используют кибернетику в своих грязных практических делах. Под прикрытием пропаганды кибернетики в странах империализма происходит привлечение учёных самых различных специальностей для разработки новых приёмов массового истребления людей…" (22).

И эти люди, облаченные в мантии ученых, руководили институтами, общественными организациями, журналами и издательствами, судили и рядили. По прямым указаниям Сталина они проводили в жизнь его политику в науке в СССР, принося этим непоправимый вред стране.

Я уже несколько раз приводил в своих книгах отрывки из воспоминаний соратников, друзей и современников Вавилова, прозвучавших 27 января 1983 года на заседании, посвященном его памяти, организованном Всесоюзным обществом генетиков и селекционеров, носящем его имя. Были в этих воспоминаниях (23) и намеки на то, что ощущал Вавилов незадолго до своего ареста, случившегося в августе 1940‑го года. Вот что говорила Александра Алексеевна Прокофьева‑Бельговская:

"Он относился к идеям Лысенко с большим интересом. Так было до конца 1936 года. Он нас все время настраивал на один тон: наши оппоненты недостаточно образованны, мы должны помочь им… Нас поражало удивительно благожелательное отношение Николая Ивановича. До последней минуты он верил в честность. "Они чего‑то недопонимают", – часто повторял он нам…

Но затем наступили тяжелые годы. Николай Иванович начал терять свою жизнерадостность, жизнелюбивость… хотя еще все‑таки надеялся, что все изменится к лучшему, что истина победит. Помню, как он напомнил мне слова Дарвина: "Велика сила упорного извращения истины, но, по счастью, действие этой силы непродолжительно". Сегодня мы можем сказать, что действие длилось 25 лет, а последействие мы ощущаем до сих пор…

Весной 1940 года состоялась наша последняя встреча. Я сидела поздно вечером в лаборатории за микроскопом. Верхний свет был потушен, в комнате было тихо, царил полумрак. Вдруг дверь отворилась, и вошел Николай Иванович. Я его никогда таким не видела. Весь как обмякший, уставший, он тяжело сел в кресло и долго, долго сидел молча, не снимая плаща и шляпы, прислонив к креслу палку, на которую опирался. Я потихоньку встала, согрела чайник, заварила чай и так же безмолвно подвинула Николаю Ивановичу стакан. Он выпил чай и опять долго сидел молча. Какая‑то мука читалась на его лице…

Наконец, он встал, пошел к двери и уже в дверях, обернувшись, сказал мне словами Шекспира:

"Офелия, нет правды на земле…"

Это был тот вечер, когда у него, как я узнала после, была встреча с Молотовым. Ему, наконец‑то, все стало, видимо, ясно".

Сын близкого друга Вавилова – Игорь Константинович Фортунатов также вспоминал свои последние встречи с Николаем Ивановичем, и примерно та же характеристика душевного состояния Вавилова проглядывала в его словах. В мае 1940 года они несколько часов гуляли вместе по городу. Николаю Ивановичу не хотелось возвращаться в свой маленький кабинетик в здании Президиума ВАСХНИЛ в Большом Харитоньевском переулке. Он жаловался на то, что "бюрократия" его заедает. По словам Фортунатова, он сетовал, что некогда крепчайшее здоровье, которым он славился, начало сдавать:

"…У меня сильно болят суставы – уже года два, да и сердце сдает… Не могу лечиться, времени на докторов не хватает, да и не к чему. Мне пора жизнь кончать. Я многое в жизни перевернул и довольно…" (24).

Но как бы временами ни был Николай Иванович подавлен, в тяжелые минуты он находил силы, чтобы противостоять Лысенко. Летом 1940 года он подписал подготовленное М. И. Хаджиновым и И. В. Кожуховым обращение в ЦК партии (копии были посланы в Наркомзем Союза – наркому И. А. Бенедиктову и замнаркома В. С. Чуенкову), в котором еще раз ученые писали руководителям страны об ошибке Лысенко, наложившего запрет на использование инцухт‑метода и на возделывание в СССР гибридной кукурузы. Они обращали внимание на то, что США только в 1938 году получили прибавку урожая кукурузы от использования гибридов инцухт‑линий, равную 100 млн. пудов. Они писали, что в условиях планового хозяйства СССР прибавки могли быть еще больше, если бы не гонение Лысенко на работы с чистолинейными гибридами и прямой обман советской общественности ссылками на якобы явную бесперспективность этого метода.

"Кому и для чего нужно такого рода одурачивание – понять трудно и объяснить это можно только неведением и каким‑то фанатизмом. Особенно стараются в этом отношении люди, сами не работающие и технически не знающие этого дела, вроде И. И. Презента, который с апломбом поучает студентов о том, чего не знает сам редактор журнала "Яровизация" [т. е. Лысенко – В. С.].

К сожалению, в унисон этой нездоровой тенденции, в угоду модному течению наблюдается и у специалистов охота смазывать факты…

…Мы считаем своим долгом указать Вам на недопустимость таких искажений представления о мировой практике с кукурузой. Русская наука в прошлом и советская наука [сегодня] должны максимально использовать все ценное из зарубежного опыта… а не подгонять и не извращать факты в ущерб делу, с единственной целью – попасть в унисон мнению некоторых хотя и авторитетных, но не во всем компетентных товарищей" (25).