Слова об учениках – проходимцах и дураках принадлежат Лысенко. Эту фразу он произнес во время одного из наших с ним разговоров в 1956–1957 годах. Мы беседовали после очередной его лекции для студентов двух небольших групп селекционеров агрономического факультета Московской сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева. Я учился на плодоовощном факультете, заинтересовался генетикой и начал доставать, не без труда, старые учебники классической (а не лысенковской) генетики, в годы моей учебы запрещенные и изъятые из библиотек, а потом подумал, что надо знать и позицию её противников… и стал посещать лекции Лысенко, в общем, из любопытства.

Лысенко, как я быстро узнал, заметил чужака сразу и навел справки: кто такой, откуда, чего шатается там, где его не ждали. Всего в двух группах селекционеров‑зерновиков было человек двадцать, они слушали лысенковские лекции уже на старшем курсе. Иначе говоря, это были студенты, отобранные "поштучно", проверенные, вполне свои, и потому с ними Лысенко был всегда предельно откровенен и не изменил своему правилу, заметив чужака. Да, впрочем, и чего ему было стесняться студента, хотя бы и не верящего в его теории, что было ему доподлинно известно, и отчего он всегда на меня косился, но никогда не задавал мне никаких вопросов. Остальных слушателей он постоянно допекал вопросами: а правильно ли, и дословно ли они запомнили ЕГО формулировки? А что и когда ОН написал по такому‑то вопросу? Формулировки надо было знать наизусть и отвечать без запинки. В противном случае академик гневался и покрикивал с хрипотцой в голосе.

После завершающей курс и наиболее шумной лекции, когда из уст Лысенко летели злобные выкрики о "морганистах и всех прочих", стоящих поперек дороги им, "ортодоксальным мичуринцам", как он себя тогда рекомендовал, я набрался храбрости, подошел к Трофиму Денисовичу и с невинным видом спросил:

– Правильно ли я понял, что Вы считаете наследственность свойством, а морганисты и все прочие, как Вы их называете, считают, что есть особые структуры, несущие наследственные записи?

Лысенко повернулся ко мне (до этого он стоял как‑то боком), побуравил меня своими маленькими глазками и коротко отрубил:

– Правильно!

– Но ведь Вы только что говорили, что свойство нельзя оторвать от тела? – продолжал я.

– Конечно, – согласился Лысенко.

– Так, раз свойство нельзя оторвать от тела, то, может быть, вы, мичуринцы, и генетики‑морганисты говорите об одном и том же, только вы называете наследственность свойством, а генетики называют её телом?

– Ах, вот оно что, – прохрипел академик своим особым надтреснутым голосом, и, схватив меня костлявой и сильной рукой повыше локтя, буквально поволок с третьего этажа, где была лекционная аудитория, на первый этаж, где располагался его кабинетик.

Так начались наши с ним беседы, первая из которых продолжалась часа четыре или пять.

Прежде всего Лысенко сообщил мне, что Белла Давидовна Файнброн, его личный ассистент, давно ему доложила, что я – морганист, что якшаюсь с В. В. Сахаровым и другими генетиками, и потому, прежде чем о чем бы то ни было говорить, я должен ответить ему, верю ли я в вегетативную гибридизацию.

– Но это не вопрос веры, – возразил я, – возможность осуществления вегетативной гибридизации давным‑давно доказана.

Этим ответом я его очень порадовал и даже удивил. Однако мои последующие слова, что еще в первой четверти XX века немецкий биолог Винклер{53} наблюдал слияние ядер вегетативных клеток, не менее сильно раздосадовали.

– Опять ядра, – взорвался он.

– А как же иначе, – заметил я. – Если быть материалистом, то нельзя допускать мысль, что такое сложное свойство жизни, как передача наследственных задатков от родителей потомкам, возможно без структурированности материальных факторов, обеспечивающих такую передачу.

Затем я начал рассказывать ему о новых успехах биохимической генетики. Дело было в 1956 году, и я знал об открытом не так давно строении молекул ДНК и смог рассказать об этом Лысенко{54}. Я спросил его сначала, знает ли он что‑либо о ДНК, на что он ответил отрицательно. Я поведал ему о модели двунитевой ДНК, предложенной Дж. Уотсоном и Ф. Криком, о гипотезе матричного синтеза белков и других новинках. По тому, как он слушал мой рассказ и как смотрел на рисунки, которыми я пытался по ходу дела иллюстрировать свои пояснения, было видно, что он и впрямь впервые об этих вещах слышит. Говорить с ним было непросто: он прерывал меня, яростно спорил, в начале беседы часто кричал. В тех случаях, когда я был не согласен, я также повышал голос, стараясь заставить его слушать не только себя, но и меня. Со стороны это, наверно, выглядело чудно – известнейший академик и зеленый студентик, с криками отстаивающие свои взгляды.

Но странно, чем дольше я выдерживал его напор, тем мягче и даже благостнее становился Лысенко. Он уже дослушивал мои фразы до конца, а не перебивал с первых слов, а иногда, прерывая, говорил:

– Простите, тут я не согласен.

Повторю: дискутировать с ним было нелегко. У него была своя, я бы назвал её извращенной, логика. К тому же он прекрасно помнил свои высказывания, целые абзацы из своих работ, и когда я пытался что‑то оспорить, ссылаясь на прочитанные мною его работы, он с гневом восклицал:

– Да где это я такое говорил? – и дословно повторял свои фразы. Фразы эти, нередко витиеватые и кудрявые, означали именно то, о чем я ему твердил, однако, он обвинял меня в том, что, смещая нюансы в его выражениях, я нарочито извращал смысл, не забывая, впрочем, неизменно добавлять при этом:

– Это вы не сами придумали. Это вас ваши учителя‑морганисты подучили, а я такого никогда не утверждал и утверждать не собираюсь.

Но он буквально замирал, когда я рассказывал что‑либо для него неизвестное, когда я ссылался на данные только еще зарождающейся молекулярной генетики. И искал, быстро и радостно искал аргументы против этих нововведений, чтобы только отмести их, только бы не поверить в новое, противоречащее привычному строю его мыслей. Впрочем, когда в первый раз он услышал от меня, как устроена молекула ДНК, как она обеспечивает преемственность наследственных записей и их передачу от клетки к клетке в ряду поколений, он надолго задумался и молчал, опустив голову. Затем, подняв её, внимательно на меня посмотрел, удерживая взгляд несколько секунд и не отводя его от меня, и промолвил:

– Нет, это не имеет смысла. Это не биология. Это химия!

Наша первая встреча проходила при закрытых дверях. Но потом он стал приглашать на беседы (правильнее сказать я начальственно вызывать) кого‑то из сотрудников своей кафедры – чаще всего одного или двоих молодых доцентов, которые усаживались на стулья, выставленные вдоль стенки между окнами, но не на стулья вдоль длинного простецкого, почти колхозного стола с фанерной столешницей. В разговор эти приглашенные люди никогда не вступали.

После одной из таких бесед он вдруг предложил мне после окончания Тимирязевской академии пойти к нему в аспирантуру. Именно тогда он и сказанул эту хорошо запомнившуюся мне фразу о своих же учениках – проходимцах и дураках. С присущей мне несдержанностью я пробормотал что‑то о том, что разбавлять их ряды не собираюсь, к тому же много времени трачу на одну исследовательскую тему, которую веду на кафедре физиологии растений под руководством Я. М. Геллермана. Была у меня и еще одна заветная цель, о которой я, правда, в Академии пока никому не говорил: завершались переговоры о моем переходе оттуда с четвертого курса плодоовощного факультета на первый курс физического факультета МГУ на вновь открывшуюся с помощью академиков И. Е. Тамма и И. В. Курчатова кафедру биологической физики. Срок вузовского обучения это отодвигало еще на 5 лет, но я решил "потерять" эти годы, зато стать более образованным, и не только в биологии и агрономии, а также и в физике, специалистом.

Лысенко, услышав мой отказ, встрепенулся, сухо со мной распрощался, сославшись на занятость. Потом меня еще раза два приглашали к нему на беседы. Но они проходили уже как‑то вяло. Он терял ко мне интерес и, наконец, сказал, возвращаясь к первоначальному стилю обращения, на "ты":

" Да, знаешь, если мы с тобой где‑нибудь встретимся, и я тебя не узнаю, ты не сердись. У меня память на лица плохая.

Позже я услышал, что это была привычная для него манера дать понять своим собеседникам, а подчас даже ближайшим сотрудникам, что они ему больше не нужны. Если человек становился ему не интересен или начинал раздражать, он уже больше никогда с ним не здоровался, даже столкнувшись носом к носу. От его близкого ученика и соратника, проведшего с ним рука об руку почти четверть века, И. Е. Глущенко, я услышал такую историю.

Где‑то в середине 1960‑х годов в лысенковский Институт генетики приехал президент Академии наук СССР М. В. Келдыш. Лысенко стал представлять президенту своих приближенных. Возможно, он в этот день устал, а, может быть, был зол на то, что вот, его уже инспектируют. В общем, настроение было, скорее всего, пакостным, захотелось самого себя показать Келдышу с лучшей стороны, посолиднее что ли, и он начал каждому из приближенных – Нуждину, Авакяну, Карапетяну, Иоаннисяну, Кушнеру давать характеристики достаточно плохие. Дескать, этот и мог бы хорошо работать, да лентяй, а этот – не очень‑то и понимает, что делает. Дошла очередь до Глущенко, и тот же набор обвинений был применен к нему. Но Иван Евдокимович был человеком не робкого десятка и себя уважал, поэтому спокойно, но строго возразил, что он – не бездельник. Обернувшись к президенту, он перечислил, что входит в его обязанности и какие важные научные результаты получены под его руководством, а затем пригласил Келдыша приехать в "Горки Ленинские" на экспериментальную базу Института генетики и познакомиться с его опытами. Лысенко это выслушал, а потом кратко, но внятно прохрипел своим надтреснутым голосом: "Вон!"

Буквально на следующий день Глущенко стало ясно, что больше ему оставаться в лысенковском институте нельзя. Тогда, используя старые связи и специфический момент в истории лысенкоизма, когда позиции шефа уже сильно пошатнулись, Глущенко попал на прием к председателю Совмина СССР А. Н. Косыгину, рассказал, как его начал притеснять его бывший учитель и многолетний шеф, и добился от Косыгина разрешения на перевод его лаборатории из лысенковского института в другое место.

С этого момента Лысенко с Глущенко здороваться перестал, хотя по‑прежнему радушно приветствовал его жену, Беллу Давидовну (3).

Этот рассказ укрепил меня в мысли, что умение "не узнавать" знакомых, переставших ему нравиться, было разработано колхозным академиком хорошо.

Я так и не знаю, что послужило причиной его внезапного охлаждения к моей персоне. То ли ему надоели длинные споры, то ли он убедился, что сделать меня своим ему не удается, то ли еще что‑то. Во всяком случае, это не было связано с неловкостью от нечаянно вылетевшей из его уст оскорбительной характеристики своих ближайших последователей. Видимо, истинную цену им он знал хорошо, почему и готов был искать новых учеников, возможно, особенно среди строптивых студентов.

Но, продолжая рассказ о мошенниках, которые "ковали" славу "мичуринской биологии", я не могу забыть этой характеристики, вылетевшей из уст самого Лысенко в присутствии двух доцентов и секретаря его кафедры, лишь осторожно хмыкнувших после очередной выходки их патрона. Повторюсь – видимо, он хорошо знал им цену.