С конца 1944 года ведущую роль в попытках показать руководству страны, что позиции Лысенко вошли в противоречие с мировой наукой и что авторитет Советского Союза страдает на международной арене из‑за Лысенко, стал играть академик АН БССР Антон Романович Жебрак. Родившийся в 1901 году, коммунист с 1918 года, участник Гражданской войны он окончил не только Тимирязевскую сельскохозяйственную академию в 1925 году, но и Институт красной профессуры в 1929 году. Он заинтересовался генетикой и был командирован для более углубленной специализации в США, где работал в Колумбийском университете в лаборатории профессора Лесли Данна, соавтора самого известного послевоенного учебника по генетике Синнота и Данна (в СССР его фамилию писали Дэнн или Денн), и в Калифорнийском технологическом институте у основателя хромосомной теории наследственности Томаса Моргана (в 1930–1931 годах). Возвратившись на родину, Антон Романович стал профессором кафедры генетики и селекции Академии социалистического земледелия (1931–1936 г. г.), а с 1934 года, оставаясь профессором этой Академии, возглавил аналогичную кафедру в Тимирязевской академии. Работал он не с дрозофилой, а с пшеницей и гречихой, что тоже выделяло его. Он принципиально и твердо выступал на стороне генетиков и в 1936‑м, и в 1939‑м годах. Недаром Презент желчно охаивал даже рукописные жебраковские работы (2).

В 1940 году его избрали академиком Белорусской АН. В конце 1944 года он начал подготовку большого письма Г. М. Маленкову, которое было отправлено в ЦК партии в начале 1945 года (3). В нем Жебрак кратко описал выступление его бывшего шефа Лесли Данна на заседании Конгресса США 7 ноября 1943 года, посвященном 10‑летию установления советско‑американских отношений (4) и статью профессора Гарвардского университета Карла Сакса (5). В целом Данн благожелательно отозвался о развитии биологии в СССР, а Сакс не соглашался с благодушными оценками Данна и призывал коллег "не быть ослепленными нашим восхищением русским народом и его военными успехами… и не забывать о том, что наука в тоталитарном государстве не является свободной и вынуждена подстраиваться под политическую философию" (6). Сакс утверждал, что в последние десятилетия Лысенко получил правительственную поддержку из‑за своих политических, а не научных результатов.

Жебрак постарался в письме Маленкову показать, как вредно для СССР противостояние Лысенко генетике:

"Что касается борьбы против современной генетики, то она ведется в СССР только ак. Лысенко… Приходится признать, что деятельность ак. Лысенко в области генетики, "философские" выступления его многолетнего соратника т. Презента, утверждавшего, что генетику надо отвергнуть, так как она якобы противоречит принципам марксизма, и выступление т. Митина, определившего современную генетику как реакционное консервативное направление в науке, привели к падению уровня генетической науки в СССР… Необходимо признать, что деятельность ак. Лысенко в области генетики наносит серьезный вред развитию биологической науки в нашей стране и роняет международный престиж советской науки" (7).

Он отмечал, что Лысенко, "много раз объявлявший современную генетику лженаукой", став директором Института генетики АН СССР, "сократил всех основных работников Института и превратил Институт генетики в штаб вульгарной и бесцеремонной борьбы против мировой и русской генетической науки" (8). Жебрак предлагал объявить вредными "выступления ак. Лысенко, Митина и др.", изменить направление работы всей ВАСХНИЛ, сменить руководство института генетики АН СССР, начать издавать "Советский генетический журнал", командировать генетиков в США и Англию "для обмена опытом и для ознакомления с успехами в науке". Эти слова, если только они стали известны лидеру "мичуринцев" и их философскому защитнику – Митину, не могли не вызвать у них взрыва негодования (однако маловероятно, чтобы при тех связях, которые были у них на верхах, они остались бы в неведении о случившемся).

Хотя в архивах коммунистов не найдено письменного ответа Маленкова Жебраку, не может быть случайностью, что через короткое время после отправки первого письма, Жебрак пишет второе письмо Маленкову, в котором уже докладывает, что "составил начальный проект ответа Саксу, который посылаю Вам на рассмотрение" (9). Так же не случайно, что Маленков собственноручно написал на втором письме резолюцию начальнику Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрову, в которой, указывая на оба письма Жебрака: "Прошу ознакомиться с этими записками и переговорить со мной. Г. М. Маленков, 11/II", то есть 11 февраля 1945 года [(10) выделено мной – В. С.].

Несомненно, что резолюция Маленкова – одного из высших руководителей партии – на письмах Жебрака, наносившего такие мощные удары по репутации Лысенко, не могла появиться, если бы Маленков не захотел читать письма подобого содержания. Скорее можно думать, что Маленков считал письма важными, можно даже думать, что Жебрака провоцировали на эти письма.

В равной степени не могло быть случайностью, что в марте 1945 года Жебрака направили по поручению Центрального Комитета партии в Софию как представителя Белорусской ССР на Всеславянский Собор, а в мае в Сан‑Франциско, где вместе с другими учредителями Организации Объединенных Наций Жебрак как представитель Белоруссии поставил свою подпись под уставом ООН и декларацией о начале её деятельности. Несомненно, вес неодобрительных высказываний такого доверенного человека в адрес Лысенко был большим.

16 апреля 1945 года Жебрак был принят вторым после Сталина человеком в руководстве страной – Молотовым, после чего с 1 сентября 1945 г. приступил к работе в должности заведующего отделом сельскохозяйственной литературы Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) (не бросая преподавательскую работу) и проработал в этой должности до апреля 1946 года. В начале 1947 года Жебрак был избран депутатом Верховного Совета Белорусской ССР, а 12 мая 1947 года назначен Советом Министров БССР Президентом Академии наук БССР, сохранив за собой кафедру генетики и селекции в Московской Тимирязевской академии.

Сын Жебрака, Эдуард Антонович, в 1976 году сообщил мне, что идея написать ответ Саксу и попытаться опубликовать его в том же американском журнале "Science" ("Наука"), в котором была напечатана статья Сакса, появилась у отца в результате переговоров с сотрудниками ЦК партии, а одобрение её он получил от Молотова и Маленкова (11). Сын Жебрака также утверждал, что в принятии решения направить эту статью на Запад принимал участие Н. А. Вознесенский, а непосредственное разрешение на отправку статьи в США было дано начальником Совинформбюро (во времена войны самым высоким органом советской цензуры), также членом Политбюро, А. С. Щербаковым (12). Материалы архивов свидетельствуют, что перед отправкой статьи её завизировал 25 апреля 1945 года ответственный сотрудник Совинформбюро А. С. Кружков (в будущем директор Института марксизма‑ленинизма при ЦК ВКП(б) и член‑корреспондент АН СССР) (13).

Жебрак постарался сгладить неблагоприятные оценки Сакса и перечислил ряд советских лабораторий, в которых работают генетики, упомянул прошедшую успешно в Московском университете 12–19 декабря 1944 года генетическую конференцию, указал на практическую работу по выведению новых сортов растений селекционерами, признающими генетику. Сакс упоминал в своей статье трех генетиков, по его мнению исчезнувших из науки, – Вавилова, Карпеченко и Навашина. Умолчав о судьбе первых двух, Жебрак сослался на четыре недавно опубликованные и две сданные в печать статьи Навашина, заявив, что "эти работы свидетельствуют, что он не был вынужден прекратить или изменить свою научную деятельность под влиянием политического диктата". В остальном Жебрак, как того требовали партийные каноны того времени, постарался отвергнуть заявления профессора Сакса, что советское правительство оказывает давление на науку. Он не один, а несколько раз повторил, что советское правительство в споры генетиков с Лысенко никогда не вмешивалось, награждало орденами как Лысенко, так и генетиков, причем даже тех, кто резко критиковал Лысенко. По его словам, "…влияние деятельности акад. Лысенко на развитие генетики в СССР… осуществлялось в условиях свободной борьбы мнений между сторонниками различных научных воззрений и принципов, а не посредством политического давления, как говорит проф. Сакс". Жебрак отметил, что Сакс "не понимает сущности советской концепции о связи науки, практики и философии", он писал о Ленине, как о деятеле, "прошедшем большую школу науки и философии диалектического материализма, и его продолжатель – И. В. Сталин продолжил и усилил научную и философскую основу… государства". О самом государстве и порядках, установленных в нем большевиками, Жебрак высказался тоже, заявив, что "советские порядки" – это "высшая форма демократии, поскольку у нас все органы государственной власти выбираются всем народом на основе нашей демократической конституции". Статья Жебрака в полном виде вышла в свет в "Science" в октябре 1945 года (14).

В декабре того же 1945 года Сакс довольно язвительно возразил по поводу политических утверждений Жебрака, явно приукрасившего советские порядки и скрывшего правду о Вавилове, Карпеченко и других исчезнувших генетиках. Сакс спрашивал, куда они исчезли, и задавал вопрос: "…если Вавилов умер, то как он умер и почему?". Он оспорил тезис о свободе дискуссий в СССР и не без издевки спрашивал, почему представители бедных Китая и Индии появились на генетическом конгрессе в Эдинбурге, а советских генетиков там не было? Заканчивал он надеждой на то, что "мы сможем в скором времени возобновить связи и личное общение с нашими русскими друзьями и коллегами" (15).

Посылая первое, а затем второе письмо Маленкову, Жебрак зондировал не просто отношение партийных лидеров к критике Лысенко. Он вынашивал и дерзкую практическую цель: подтолкнуть власти к учреждению в СССР нового научного института, который был бы генетическим по своей направленности и свободным от лысенковского контроля. Поэтому 1 марта 1946 года он послал еще одно письмо Маленкову, в котором обосновал необходимость создания в стране института генетики (16). Президент АН СССР С. И. Вавилов активно поддержал идею (опубликовано его собственное признание на этот счет (17)). Несомненно, без предварительного обсуждения с руководством в аппарате ЦК на высоком уровне Президент АН СССР делать этого не мог.

Сначала Бюро Отделения биологических наук одобрило как идею создания Института цитологии и генетики, так и перспективный план его исследований (18). Вопрос о создании нового института был признан исключительно важным и включен в повестку дня заседании Президиума АН СССР 18 июня 1946 года первым пунктом. Открыто включать в повестку дня заседания Президиума столь одиозную идею Вавилов не мог, значит, предварительно вопрос о создании академического института был обговорен с кем‑то из руководителей страны и оценен положительно. Подавляющим большинством голосов идея была одобрена. Против проголосовали всего два члена Президиума – Лысенко и Н. С. Державин (филолог, большевик с большим партстажем{56}).

После принятия этого решения с Жебрака как с инициатора процесса потребовали представить конкретные предложения по будущей тематике института, его структуре, численному составу коллектива, потребным материальным ресурсам (о том, что именно Жебрак был назначен ответственным за составление этих важнейших параметров будущего академического института говорилось в ряде выступлений на заседании Президиума АН СССР в конце августа 1948 года (19), об этом же рассказывали мне в личных беседах многие из генетиков, кого Жебрак привлек тогда к созданию этого института{57}).

Другим важным указанием на то, что в академии считали вопрос предрешенным, стало то, что с осени 1946 года отдел кадров Академии начал выделять ставки для зачисления сотрудников в будущий институт (20). Это означало для всех, кто знал неписанные правила бюрократического процесса в СССР, что вопрос уже согласован на верхах настолько, что можно было начинать практические шаги.

К началу 1947 года идея была проработана дальше, и 24 января 1947 года С. И. Вавилов и Академик‑секретарь АН СССР Н. Г. Бруевич направили заместителю Председателя Совета Министров СССР Л. П. Берии письмо, в котором на трех страницах изложили научные и организационные предпосылки создания нового института (21). Бывший кольцовский институт, переименованный в Институт цитологии, гистологии и эмбриологии, было предложено разделить на два: институт с прежним названием и Институт генетики и цитологии. Уже во втором абзаце письма главный довод в пользу учреждения нового научного центра был объяснен без утайки:

"Необходимость создания [нового института] вызывается тем, что существующий Институт генетики, возглавляемый академиком Т. Д. Лысенко, разрабатывает в основном проблемы мичуринской генетики. Проектируемый Институт генетики и цитологии будет разрабатывать другие направления общей и теоретической генетики" (22).

Затем были перечислены пять основных проблем, по которым планировалась работа института (в том числе третьим пунктом была названа "разработка методов физики и биохимии в проблеме наследственности"), описана структура будущих лабораторий, указано, что "в настоящее время кадры для Института генетики и цитологии представлены 8‑ю докторами наук и 14‑ю кандидатами" (23) и высказано предложение о территориальном размещении института. К письму был приложен проект постановления Совета Министров СССР (24) о создании института и "список научных работников", которых предполагалось привлечь в новый центр (25).

К своему обращению Вавилов и Бруевич приложили еще две страницы. Это был протест Лысенко, резко возразившего против идеи в целом. Свое "Особое мнение" он написал сразу после первого заседания Президиума АН СССР еще 4 июля 1946 года. То, что этот документ в течение более полугода оставался без движения в канцелярии Академии наук и только сейчас был приложен к официальному обращению в правительство, говорило о многом. Задержав письмо и не дав ему хода сразу, Вавилов и Бруевич видимо были, во‑первых, уверены, что могут именно так обращаться с еще совсем недавно всесильным Т. Д. Лысенко, а, во‑вторых, что им не стоит опасаться возможности, что его голос пересилит чьи‑то голоса наверху в руководстве страны. Но вместе с тем, жалоба Лысенко могла оказаться зловещей для судьбы нового детища. Он писал:

"Уверен, что члены Президиума, дружно голосовавшие… за организацию указанного института не в курсе дел генетической науки в нашей стране. Они не знают, что мотив открытия нового Института вовсе не нового характера. Ярким доказательством сказанного является хотя бы то, что сделанное на заседании заявление директора будущего института А. Р. Жебрака о том, что новый институт восстановит прошлые славные традиции генетики в Академии Наук СССР на членов Президиума произвели благоприятное впечатление. А ведь эти "славные" традиции… состоят только в том, что, например, бывший институт Кольцова (генетическую лабораторию которого хотят теперь превратить в институт) разрабатывал и опубликовывал антинаучные евгенические положения. В том, что менделизм‑морганизм вообще является одной из "научных" основ евгеники, легко убедиться, прочитав хотя бы статью профессора Презента "О лженаучных теориях в генетике", опубликованную в журнале "Яровизация" № 2 за 1939 год.

Организация нового Института генетики и цитологии вызвана желанием авторов этого предложения (слепых последователей реакционного течения зарубежной науки) еще больше развить в нашей стране менделизм‑морганизм в ущерб советской мичуринской генетике. В подкрепление этого я мог бы привести много примеров.

Правильность развития генетической науки… в значительно большей степени, чем другие разделы естествознания зависит от той или иной идеологии, т. е. от того или иного философского направления исследователей. Поэтому в вопросах генетической науки советским ученым не к лицу слепо следовать по стопам буржуазной генетики, занимающейся за рубежом не столько биологическими вопросами, сколько социологическими, независимо от объекта, над которым ведет эксперименты.

Вот почему я считал и считаю неправильным организацию указанного института, перед которым ставится цель разрабатывать… менделизм‑морганизм, направление противоположное мичуринскому, творческому дарвинизму.

Член Президиума АН СССР

директор Института генетики

академик – Т. Д. Лысенко" (26).

Все документы ушли в секретариат Берии в понедельник 27 января, а уже через два дня Берия направил их секретарю ЦК А. А. Кузнецову с резолюцией‑просьбой "Прошу рассмотреть и решить в ЦК ВКП(б)". Видимо именно в этот момент на первой странице письма Президиума появился штамп "Секретно". Срочность в решении вопросов отпала в связи с резолюцией, написанной Кузнецовым на отдельном листе бумаги рукой: "Целесообразно решить в связи с вопрос[ом] заслушивания доклада Лысенко в июне в ОБ [Оргбюро ЦК ВКП(б)] АК[узнецов]. Ниже добавилась еще строка: "Согласен Жданов" (27). Хотя под резолюцией не стоит дата, её легко вычислить. Скорее всего она появилась в тот же день, что и бериевская резолюция, так как через день, 1 февраля 1947 года на документах был проставлен штамп об их пересылке в "Тех‑с[ектор] Оргбюро ЦК ВКП(б)". Оттуда они были направлены, как того и следовало ожидать, в Отдел науки Управления агитации и пропаганды. Однако то, что Кузнецов связал решение этого вопроса с будущим докладом Лысенко на Оргбюро ЦК, примечательно. Само решение о том, что Лысенко будет вызван в Оргбюро с отчетом "О положении во Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук" нигде не оглашалось – оно было озвучено лишь двумя с половиной месяцами позже – 16 апреля 1947 года, а из резолюции Кузнецова следовало, что уже в первый день февраля этот секретарь ЦК ВКП(б) точно знал, что Лысенко "на ковер" вызовут, причем вызовут в первой половине июня! Значит, в недрах секретариата ЦК кулуарно шло обсуждение лысенковских "достижений" и уже было согласовано отношение к президенту ВАСХНИЛ.

Без всякой спешки в Отделе науки ЦК ВКП(б) была подготовлена обстоятельная записка по поводу целесообразности учреждения нового института. Подписавшие её 5 мая 1947 года Александров и Суворов дали положительное заключение:

"Эту просьбу следовало бы поддержать.

… Институт генетики [т. е. лысенковский институт – В. С.] ставит своей главной задачей разработку вегетативной гибридизации и адекватного унаследования изменений организма под влиянием внешней среды… В соответствии с теоретическими воззрениями академика Лысенко, руководимый им Институт не занимается исследованиями внутриклеточного (хромосомного) механизма наследственности и микроскопической структуры элементов (генов). Эти вопросы исследуются в лаборатории цитогенетики. Таким образом Институт генетики и лаборатория цитогенетики не дублируют, а в известной степени дополняют друг друга" (28).

Важнейшей новой деталью, содержащейся в записке, было сообщение о выделении здания, в котором должен был разместиться новый институт. За несколько лет до этого у Академии Наук СССР было отобрано одно из зданий на нынешнем Ленинском проспекте и передано Министерству химической промышленности СССР для Института удобрений и инсектофунгицидов. Теперь по запросу Президиума АН СССР это здание было решено возвратить Академии, в связи с чем острый для Москвы вопрос с рабочими площадями для нового института был предрешен. Александров и Суворов завизировали и приложили к своей записке проект Постановления Секретариата ЦК ВКП(б), на бланке в верхнем правом углу стояла надпись "Совершенно секретно" (29). Оставался последний шаг – Секретариат и Политбюро должны были принять окончательное решение. Повторялась ситуация, складывавшаяся в 1937 году, когда заведующий отделом науки ЦК К. Я. Бауман, понимавший обстановку и реальные нужды науки СССР, пытался поддержать генетиков в вопросе о созыве генетического конгресса. Суворов с Александровым десятью годами позже также выступили принципиально мыслящими политиками. Решение должен был утвердить кто‑то на высшем уровне партийной власти, скорее всего Сталин.

Конечно, готовить тайно в недрах ЦК партии такие документы и думать, что сторонники Лысенко (которых в этих органах было гораздо больше, чем их недоброжелателей) про эту деятельность не узнают, было наивно. Потому нет ничего удивительного, что параллельно лысенковцы начали настоящее наступление на генетиков по нескольким линиям. Прежде всего необходимо было дискредитировать любой ценой Жебрака, которого прочили на пост директора нового института. Нужно было нападать и на других недругов.

Генетикам к этому времени тоже было ясно, что дела не выиграть без активных наступательных действий против не только лично Лысенко, а всего комплекса лысенковщины. Свою задачу генетики видели в том, чтобы наглядно показывать, какие практические и теоретические успехи были получены ими за последние годы, как делами они отвечают на "отеческую заботу партии и правительства и лично товарища Сталина". Ученый Совет биофака МГУ решил подготовить и провести 2‑ю генетическую конференцию. Она была запланирована на 21–26 марта 1947 года. Без одобрения отдела науки ЦК партии такое масштабное мероприятие провести было нельзя, и работники ЦК разрешение дали. За три месяца до начала конференции приглашения для выступлений были направлены и Лысенко, и его сотрудникам. Лысенко, конечно, сказать о его научных результатах было нечего, он даже не ответил на приглашение, но Нуждин, Кушнер и еще несколько "мичуринцев" выступили с докладами. В целом же конференция показала, что, несмотря на трудности, генетики в СССР продолжают работать, что даже их практические достижения, в особенности в области получения высокоурожайных тетраплоидных форм растений, велики. Организацию конференции взяли на себя сотрудники кафедры генетики, которой руководил А. С. Серебровский. Сам заведующий принимать участия в работе не мог, он уже не ходил, не мог говорить, и всё делали молодые сотрудники кафедры.

Для того, чтобы настроить высших партийных руководителей против тех, кто проводил конференцию, лысенковцы избрали давно проверенный метод. А. А. Жданову и Г. М. Маленкову 27 марта 1947 года было направлено письмо, подписанное министром с. х. СССР И. А. Бенедиктовым, его первым заместителем П. П. Лобановым и зав. сельхозотделом ЦК А. И. Козловым (30). Начиналось письмо перечислением старых евгенических пристрастий Серебровского. Они приводили на первой странице своего письма две цитаты из работы, опубликованной еще в 1929 году:

"Решение вопроса по организации отбора в человеческом обществе несомненно возможно будет только при социализме после окончательного разрушения семьи, перехода к социалистическому воспитанию и отделению любви от деторождения"

…

"… при известной мужчинам громадной спермообразовательной деятельности… от одного выдающегося и ценного производителя можно будет получить до 1000 и даже 10000 детей. При таких условиях селекция человека пойдет вперед гигантскими шагами. И отдельные женщины и целые коммуны будут тогда гордиться не "своими" детьми, а своими успехами и достижениями в этой удивительной области, в области создания новых форм человека." (31)

"И этому Серебровскому поручено открытие и проведение конференции", – гневались авторы письма. А на второй странице они перечисляли названия шести докладов о генетике дрозофилы, представленных на конференции, и сокрушались: "…неизвестно для чего поставлены на обсуждение такие доклады". Авторы письма предлагали "поручить специальной группе работников при участии академика Т. Д. Лысенко рассмотреть все материалы… конференции". Жданов тут же написал на их письме резолюцию Г. Ф. Александрову: "Срочно узнайте, в чем дело" (32). 15 апреля Александров представил написанный Суворовым разбор этой жалобы, в котором было показано, что ни в одном пункте авторы письма не сообщили в ЦК партии верной информации и что никакой крамолы в действиях генетиков не было (33){58}. Письмо заканчивалось фразой:

"Все изложенное позволяет считать генетическую конференцию, проведенную в Московском университете, весьма полезной, а попытку тт. Бенедиктова, Лобанова и Козлова опорочить ее – несправедливой, основанной на односторонней информации" (35).

Письмо Бенедиктова, Лобанова и Козлова было показано Жебраку, который вместе с Алиханяном, принимавшим активное участие в проведении конференции в МГУ, направили 28 апреля А. А. Жданову свое письмо с критикой действий сторонников Лысенко.

"В полемике непрерывно извращаются взгляды генетиков… фальсифицируется диалектический материализм, полемика, особенно устная, ведется в угрожающем тоне политического шантажа и т. д.

Мы считаем такой метод со стороны Лысенко и его ближайшего окружения совершенно недопустимым по отношению к советским ученым…

Генетика теснейшим образом связана с нашим сельским хозяйством. Поэтому наши разногласия имеют государственный характер" (36).

Однако главный вопрос в тот момент касался не мелкого повода прицепиться к делам и словам на конференции в МГУ. Бенедиктов, Скворцов и Козлов осенью 1946 года в письме в Секретариат ЦК ВКП(б) уделяли главное внимание тому, что Президенту ВАСХНИЛ Лысенко работается в этой академии трудно, так как она не составлена полностью из его сторонников, и предлагали срочно провести довыборы членов академии. Именно этот вопрос стал центральным. И в Оргбюро, и в Секретариате ЦК домогательства Лысенко насчет внедрения в ВАСХНИЛ его сторонников звучали многократно. Можно было или восстановить генетику в правах и окончательно загнать Лысенко в угол, или, напротив, предоставить ему полную свободу для расправы с оппонентами. Письма Суворова в Секретариат ЦК, позиция Александрова, А. А. Жданова, Вознесенского и других указывали на то, что второй вариант вряд ли теперь будет возможен. 6 мая 1947 года, уже на следующий день после отправки двух упомянутых выше писем Суворова Жданову, состоялось заседание Организационного бюро ЦК ВКП(б), на котором был рассмотрен доклад комиссии ЦК ВКП(б), созданной еще в ноябре 1946 года (см. выше в этой главе). Члены комиссии Г. Борков, С. Суворов и Н. Сороко в целом отрицательно отозвались о деятельности Лысенко как Президента ВАСХНИЛ:

"Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина значительно отстает в своей работе от требований и запросов, предъявляемых к ней сельским хозяйством, замкнулась в узком кругу агробиологических проблем… Лысенко" (37).

Затем было раскрыто бедственное положение с кадрами руководителей ВАСХНИЛ, сказано, что многие члены академии прекратили в ней работу из‑за несогласий с Лысенко, а вице‑президент Цицин по той же причине даже перестал посещать пленарные заседания. Поэтому авторы доклада считали, что нужно срочно провести довыборы настоящих ученых в ВАСХНИЛ, чтобы улучшить качественный состав этой вотчины Лысенко. Из доклада становится понятной позиция самого Лысенко. Он, конечно, осознавал тяжесть надвигающейся угрозы и решил крайними мерами добиться восстановления своей монополии. Он буквально потребовал, чтобы Совет Министров СССР признал факт идейной борьбы между его сторонниками (теперь помимо названия "мичуринцы" он добавил слово "дарвинисты") и остальными биологами, признающими законы генетики (их Лысенко обзывал "менделистами‑морганистами" в одном месте и "неодарвинистами" в другом). Признав этот факт, правительство, как того требовал Лысенко, должно было объявить директивно, что правда на стороне лысенковцев‑мичуринцев. Если такого политического (можно назвать иначе: полицейского) решения принято не будет, то Лысенко объявлял о своем несогласии проводить довыборы новых членов академии. Он сделал даже еще более жесткое заявление: не нужно довыбирать академиков, было бы лучше просто назначить их специальным Постановлением Совета Министров СССР по списку, который он представит.

Ответ на такое демагогическое заявление, казалось, был очевиден. Борьба мнений в науке – единственный залог её рационального развития, однако это было справедливо для любого общества, но не для идеологизированного советского общества. Вместо отповеди монополисту, требующему для себя еще большей монополии, Борков, Суворов и Сороко заняли иную позицию. Сохранявшаяся годами поддержка Лысенко лично Сталиным была фактором, который аппаратчики из ЦК ВКП(б) не могли не учитывать. Поэтому свой документ они писали очень осторожно. Требование Лысенко было изложено без лишних эмоций, будто в нем ничего противоестественного не было, а научные оппоненты Лысенко были представлены не в розовых тонах. Их назвали "метафизиками" и высказали досаду, что"…менделизм‑морганизм… к сожалению, преподается во всех наших вузах, а преподавание мичуринской генетики по существу совершенно не ведется" (38).

В резюмирующей части документа авторы, правда, заявили, что, учитывая бедственное положение ВАСХНИЛ, нужно срочно довыбрать членов академии, однако подошли к вопросу по‑сталински, предложив провести выборы под неусыпным контролем "комиссии ЦК ВКП(б)".

Краткая запись в протоколе № 303 заседаний Оргбюро раскрывает, что же произошло на заседании: в присутствии Булганина, Жданова, Кузнецова, Маленкова, Мехлиса, Михайлова, Суслова и других был рассмотрен вопрос о положении в ВАСХНИЛ выступили Борков, Лысенко, Жданов и Маленков и было решено:

"Заслушать на Оргбюро ЦК ВКП(б) в первой половине июня 1947 г. доклад президента Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им В. И. Ленина т. Лысенко о деятельности академии.

Вопрос о выборе новых академиков в ВАСХНИЛ решить в связи с рассмотрением доклада т. Лысенко" (39).

Эта запись позволяет уверенно говорить то, о чем историки догадывались давно – Лысенко в вопросе назначения академиков без выборов своего не добился, более того, ему предложили сначала отчитаться полностью за деятельность академии, в которой он уже десять лет президентствовал.

Хотя это еще не было явным проигрышем, но положение для него становилось трудным. Надо было искать срочно выход из положения, потому что еще один неверный шаг – и можно было упасть в пропасть. Лысенко это прекрасно понимал, так как оставался гением кабинетных игр. Он не мог не осознавать, что и поддержка Сталиным в одночасье могла прекратиться. Если на секретариате ЦК расклад сил окажется не в его пользу, то, не ровен час, вождь мог принять точку зрения коллегиального органа ЦК. Лысенко знал, что Сталину не раз было свойственно разыгрывать роль выразителя воли масс, решений коллективов, и он мог не захотеть пойти против своего же Секретариата в таком вопросе, как одним Лысенко больше – одним меньше, при его теории, что незаменимых нет.

И Лысенко решает пустить обсуждение на Секретариате под откос. Его отчет должны были заслушать в первой половине июня 1947 года. Чтобы быть точным, то есть не упреждая событий, но и не запаздывая по срокам, объявленным Секретариатом ЦК, тютелька в тютельку – 14 июня, на бланке ВАСХНИЛ Лысенко пишет записочку из четырех строк Секретарю ЦК партии Жданову, в которой сообщает, что направляет докладную записку в Оргбюро и отчет о деятельности ВАСХНИЛ (40). Отчет был чистой воды похвальбой, которой Лысенко грешил всю жизнь. На одиннадцати страницах он перечислял 21 тему, по которым работали лысенковцы (41). Из отчета вытекало, что якобы всё, что надо, ученые под его руководством делают, потому сады цветут и нивы плодоносят. Но вряд ли кто‑то в зданиях на Старой площади, где располагался ЦК, взялся бы читать весь отчет. А вот докладная записка была написана для начальства и содержала комбинацию двух жанров – наступательного и плакательного. Эта смесь самодовольства с разрывающей сердце печалью (что до сих пор партия не подавила его научных противников до конца), пронизывала всю записку от первой до последней страницы:

"…Думаю, что будет недалеко от истины сказать, что буржуазная биологическая наука настолько же метафизична и немощна, как и [другие] буржуазные науки… [Н]астоящую агробиологическую науку можно строить только в Советском Союзе, где господствует философия диалектического материализма, где Партией и Правительством созданы буквально все необходимые материальные и моральные условия для теоретического творчества науки…

Меня буквально, мучает то, что я до сих пор не смог, не сумел довести до сведения Правительства и Партии о состоянии биологической и сельскохозяйственной науки в стране…

В Академии с. х. наук есть много неполадок и ненормальностей, их‑то я и прошу помочь исправить. Но эти неполадки и ненормальности вовсе не те, которые обычно указывают работники науки. Это относится и к ряду работников аппаратов учреждений, призванных помогать и руководить сельскохозяйственной наукой.

Я отрицаю утверждение, что Академия сельскохозяйственных наук находится в состоянии прозябания…

Беда только в том, что во многих случаях…в проработку руководимых мною тем… не включались работники многих научно‑исследовательских институтов… Поэтому мне и приходится без передаточных научных звеньев искать непосредственную связь с агрономами, колхозами и совхозами…

…Поэтому обвинять Академию в прозябании, в узости разрабатываемых проблем считаю неверным…

Пополнить состав Академии… нужно. Но… нужно обеспечить организационный порядок в сельскохозяйственной науке" (42).

Противопоставив себя "работникам многих научно‑исследовательских институтов" и отказавшись признать правоту их критики, он призвал усилить Академию путем "обеспечения организационного порядка", что означало в тоталитарной стране одно: его оппонентов нужно подавить административно.

Отправив в положенный срок письмо, Лысенко формально ответил на поручение отчитаться перед ЦК партии. Теперь, прежде чем выносить вопрос на Оргбюро ЦК, в аппарате ЦК должны были изучить ответ. Это опять оттягивало время принятия решений и, в частности, о создании Института генетики и цитологии АН СССР (как решил Кузнецов, привязанный к этому докладу вопрос о новом генетическом центре). Зная, что влиятельные члены Политбюро были согласны позволить Академии наук создать институт такого назначения, Лысенко не просто оттягивал время. Он снова переигрывал всех критиков, уповая на то, что Сталин подавит активность других членов Политбюро. И у него были основания надеяться на это.