Романовская концепция русской истории представляет царевича Алексея человеком чрезвычайно набожным, суеверным, «ревнителем старины», выросшим в страхе и недоверии к деспотичному отцу и являющимся его полным антагонистом. В соответствии с ней полностью подавленный волей своего великого родителя, в глубине души он ненавидел не только его самого, но и проводимые им в государстве реформы. В то же время сам будущий наследник большой империи вряд ли смог бы самостоятельно управлять ею: он испытывал отвращение к государственным делам, не питал никакого интереса ни к армии, ни к политике, ни к дипломатии. Все это обуславливало пристальное внимание к Алексею со стороны противников Петра, старавшихся использовать безвольного юношу в своих целях, толкнуть его на открытое выступление против отца. Став игрушкой в их руках, царевич якобы занялся подготовкой заговора, целью которого было свержение Петра I.

Хотя многое в этом историческом портрете Алексея соответствует действительности, есть в обстоятельствах его короткой и нелепой жизни и немало неясного. Вот что пишет об этом Ф. Гримберг: «До сих пор остается загадкой так называемое “дело царевича Алексея”. Мы достаточно легковерно относимся к версии об Алексее – “защитнике старины”. Но все же попытаемся понять, кто был Алексей Петрович и что с ним произошло. Хотя, если честно признаться, понять это непросто, да, пожалуй, что и невозможно». Сохранившиеся письма и другие документы, написанные царевичем, мало могут в этом помочь: уж очень он был скрытен и не всегда правдив. «Смысл некоторых писем Алексея не удается уяснить и сейчас, – писал в книге о Петре I профессор Н. И. Павленко. – Однако встречающиеся в них приписки “чтоб сие было тайно” или “как мочно тайно делать” свидетельствуют о стремлении скрыть от посторонних глаз и, прежде всего от отца, как собственные поступки, так и действия своей “компании”. Особенно плотным покровом тайны он окутывал свои связи с матерью и ее родственниками». По словам этого же историка, «переписываясь с духовником, царевич прибегал либо к шифру, либо к условному языку, понятному лишь его корреспонденту». И все‑таки постараемся выяснить хотя бы некоторые детали жизни наследника престола, которые могли бы повлиять на столь драматическое решение династической проблемы Романовых.

Первые сомнения в правомерности версии об Алексее как о «защитнике старины» возникают уже при ознакомлении с основами его обучения и воспитания. По словам Н. И. Павленко, «первые годы жизни царевич проводил на половине матери, находясь под полным духовным влиянием этой ограниченной женщины и ее окружения, состоявшего из монахов, попов, карлиц и карликов, кликуш». Сам Алексей вспоминал: «Со младенчества моего несколько лет жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучался, кроме избных забав». Поскольку «двор царицы жил иными интересами, в ином ритме, он довольствовался слухами, уязвлявшими самолюбие супруги», поступки Петра, «не укладывавшиеся в рамки традиционных представлений о царском поведении во дворце и за его пределами», там осуждали. Вполне естественно, что в такой враждебной по отношению к отцу атмосфере у мальчика сформировалась непреодолимая неприязнь к нему, с годами только усиливающаяся. Указывая на негативную роль, которую в этом сыграло окружение наследника, Н. И. Павленко писал: «Позже царевич признавался, что друзья все “больше отводили меня от отца моего и утешали вышеупомянутыми забавами и мало‑помалу не только дела воинские и прочие от отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела, и для того всегда желал быть в отлучении”».

С изъянами воспитания наследника все вроде бы понятно. Но упоминаемые им «избные забавы» детства вряд ли можно отнести к той «старине», защитником которой 28‑летний Алексей якобы являлся. А никакой другой «старины» в его взрослой жизни и не было, ибо после заточения Евдокии в монастырь воспитанием десятилетнего царевича стала руководить сестра Петра, Наталья Алексеевна, бывшая его горячей сторонницей во всех преобразованиях. С этого времени меняется и программа его образования: после начального обучения чтению и письму по часослову теперь его учат арифметике и иностранным языкам (юноша свободно владел немецким и отчасти французским языками), а с 1709 года в течение трех лет обучают за границей геометрии, политическим делам (основам дипломатии?) и фортификации. Таким образом, можно заключить, что российский наследник получил европейское образование. И хотя, как он сам писал, обучение это было ему «зело противно и чинил то с великою леностию», преимущество в столь длительном пребывании вдали от России он, видимо, находил в европейском образе жизни и свободе от поручений отца. Никакой тоски по родным местам и своим близким царевич не испытывал. Единственным по‑настоящему близким ему человеком был его старый духовник Яков Игнатьевич. Подтверждением тому могут служить строки из его письма к нему, отправленного из Варшавы в 1711 году. В нем Алексей сообщал, что в случае, если духовник умрет, «то уж мне весьма в Российское государство не желательно возвращение». Весьма любопытный факт, ибо свидетельствует о том, что еще задолго до своего бегства в Европу царевич высказывал мысль о возможности своего невозвращения в Россию.

Так откуда же взялся миф об Алексее – защитнике старины? В основе его лежит прежде всего всем известное тяготение царевича к монахам и кликушам, полное безразличие к тому, чем жила страна, и все та же ненависть к отцу и проводимым им реформам. Но это вовсе не означало, что, будучи весьма религиозным и ненавидя дела отца, он был намерен отстаивать старые порядки и обычаи, с которыми тот боролся. Ненависть и безразличие Алексея были продиктованы не столько его политическими убеждениями, сколько редкой леностью и слабоволием, в коих он и сам признавался: «Природным умом я не дурак, только труда никакого понести не могу». Вся политическая программа наследника была выражена в одной фразе: «Я когда стану царем, то старых переведу, а наберу себе новых по своей воле». Из этого конечно же трудно сделать какие‑то выводы относительно ориентиров возможного правления Алексея. Однако Ф. И. Гримберг, соглашаясь с тем, что «очень трудно понять, какую политическую программу выдвигала “партия” царевича», делает такое предположение: «Совершенно ясно, что речь не шла о приостановке идущих реформ. Любопытно и то, что “род‑клан” в качестве политической силы, кажется, окончательно сошел со сцены российской истории. За царевичем стоит уже, что называется не “партия”, а “группировка”». Интересно также участие матери царевича в этой интриге. Теперь и с ней уже не “клан”, а “группировка”, в которой главные роли принадлежат ростовскому епископу Досифею и ее возлюбленному Степану Глебову».[1]

Еще одним свидетельством «европеизации» Алексея может служить его брак с австрийской принцессой Софией Шарлоттой Бланкенбургской, через который Петр I сумел первым из Романовых породниться с Европой. Таким образом, ему удалось наконец‑то достойно завершить усилия своих прадеда и деда и восстановить традицию династических браков. И хотя семейная жизнь царевича оказалась недолгой (в 1715 году принцесса умерла) и несчастливой, результатом ее стало рождение сына, Петра Алексеевича, которому было суждено стать императором Петром II. Алексей же, недовольный тем, что ему «жену… на шею чертовку навязали», еще до ее смерти обзавелся любовницей – Ефросиньей Федоровой, крепостной его учителя Никифора Вяземского. По иронии судьбы именно эта женщина, ставшая для царевича самым дорогим человеком, вскоре сыграет в его жизни роковую роль.

Однако ни годы, ни заграничное образование, ни семейная жизнь не изменили образ жизни царевича. Он и в 25 лет делу предпочитал развлечения, всячески уклонялся от поручений отца или выполнял их без интереса, из рук вон плохо. Потеряв терпение, Петр решил серьезно поговорить с нерадивым сыном. Тем более что в 1715 году у него появился еще один наследник – сын Петр от Екатерины. Его рождение стало крайне неприятным событием для царевича Алексея, которому теперь приходилось опасаться того, что ни он сам, ни его дети могут не унаследовать престол. Именно такая угроза прозвучала в адресованном ему отцом послании от 11 октября 1715 года. В нем царь писал, что если царевич не одумается и не изменит поведения, то будет лишен престола, «…ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть. Лучше будь чужой добрый, неже своей непотребный». Из этих слов видно, что Петр уже тогда задумывался над тем, чтобы изменить порядок престолонаследия, введя передачу трона по завещанию, пусть и чужому, но доброму человеку.

Прочитав это послание, Алексей обратился за советом к своему лучшему приятелю, бывшему денщику Петра Александру Васильевичу Кикину. Тот посоветовал ему отречься от престола, сославшись на слабое здоровье. Царевич так и сделал, ответив отцу следующее: «Вижу себя к сему делу неудобна и непотребна, понеже памяти весьма лишен (без чего ничего возможно делать), и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению, где требует человека не такого гнилого, как я».

Зная лукавый характер сына, Петр усомнился в искренности его клятвы об отречении от престола, сказав «тому верить невозможно», и в следующем письме потребовал от него недвусмысленного ответа: «…так остаться, как желаешь быть, ни рыбою ни мясом, невозможно, но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монахом, ибо без сего дух мой спокоен быть не может…». И опять под влиянием пройдохи Кикина, сказавшего, что «клобук не гвоздем к голове прибит», Алексей дал согласие на постриг. Как показали последующие события – бегство царевича в Европу, его жалобы на отца и поиск защиты от него у влиятельных покровителей, – все это было притворным, рассчитанным на то, чтобы выждать время до того часа, когда трон освободится, ибо монашеский удел был не для него. Нельзя не согласиться с аргументами, приводимыми в связи с этим Н. И. Павленко: «Внешняя покорность сына и его готовность отречься от престола или постричься в монахи являлись чистейшим обманом. Пребывание в монастыре, на которое так охотно соглашался царевич, могло устроить лишь человека, решившего полностью отказаться от мирской суеты и мирских забот. Подобных намерений у него не было и в помине. Поэтому келья, где можно было отсидеться в ожидании смерти отца, считалась не лучшим местом жительства, ибо хотя клобук и не был прибит к голове гвоздем, но, как остроумно заметил В. О. Ключевский, сменить этот головной убор на корону представлялось затруднительным. Пребывание в монастыре, кроме того, должно было сопровождаться отказом от мирских удовольствий, в том числе потерей Ефросиньи, занимавшей все больше места в его сердце. Именно поэтому Алексей решил бежать за границу». В ноябре 1716 года он тайно прибыл в резиденцию вице‑канцлера венского двора Шенборна.

Бегство наследника – случай в российской истории поистине беспрецедентный. Как пишет Ф. Гримберг, «прежде Романовы ни с чем подобным не сталкивались. Петр единолично представлял в Европе Россию и династию». Теперь же на международной арене у него появился соперник в лице собственного сына, который, чтобы заручиться поддержкой в Европе, отправился туда с жалобами на отца. По словам исследовательницы, «он жаловался на дурное обращение в Москве с его покойной супругой и на то, что он сам и дети его ущемлены в правах, а ему даже грозит гибель…». Интересно, что при этом «защитник старины», судя по его маршруту, искал помощи в самом сердце католической Европы – в Вене, Риме и Неаполе.

Поступок сына стал тяжелым ударом для царя. «Можно вообразить себе тревогу и даже отчаяние Петра, – пишет Ф. Гримберг. – С “внутренним выступлением” справиться было не так трудно. Но то, что сын пытался потеснить его с внешнеполитической арены, подорвать его репутацию, – вот это было для Петра очень и очень серьезно и опасно». Только благодаря многомесячной закулисной дипломатии, проведенной по его указанию Петром Толстым и Александром Румянцевым, Алексея, находившегося в бегах около полутора лет, в феврале 1718 года удалось вернуть в Россию. Именно тут и развернулись полные драматизма и загадочности события, которые составили так называемое дело царевича.

Сразу же по прибытии в Москву Алексей, видимо, понял, что его игра в наследники русского престола полностью проиграна. Теперь он желал бы сделаться «частным лицом» и жениться на своей возлюбленной Ефросинье. По крайней мере, в последнем письме к ней царевич выражал надежду на то, что его «от всего уволят, что нам жить с тобою, будет бог позволит, в деревне и ни до чего нам дела не будет». После первой встречи с отцом эта надежда еще больше окрепла. Тот пообещал сыну прощение при условии безоговорочного отказа от претензий на трон, а также полного признания своей вины и выдачи тех, кто посоветовал ему бежать за границу. Так появляется «дело царевича Алексея», которое вел сам Петр.

На первом же допросе в страхе за свою жизнь царевич, чтобы выгородить себя, выдал отцу множество сообщников, которые тотчас были арестованы и допрошены «с пристрастием», т. е. под пытками. По результатам «сыска» многие из них были казнены, в том числе главный советчик царевича Кикин, Большой‑Афанасьев, сопровождавший его за границу, дьяк Воронов и люди из «группировки» Евдокии Лопухиной – Степан Глебов, расстриженный епископ Досифей, Пустынский, Журавский и другие. Однако, как указывает Ф. Гримберг, «эта расправа с политическими противниками не приняла характер “всеобщего сыска”», поскольку «никаких “народных выступлений” в поддержку Алексея Петровича и его сторонников не произошло…». Сам царевич подписал 3 февраля отречение от престола, после чего был обнародован официальный манифест о лишении его права наследовать престол. В нем наследником был объявлен сын Екатерины – трехлетний Петр.

Опального царевича перевезли из Москвы в Санкт‑Петербург и посадили под домашний арест. Радуясь, что остался жив, он просил царя только об одном: позволить ему жениться на Ефросинье, которую в апреле 1718 года после разрешения от бремени также доставили в Петербург. Однако ее показания на допросе Петру неожиданно дали делу новый ход. Перепуганная женщина рассказала о новом заговоре, который якобы готовил против царя Алексей. В связи с этим бегство царевича выглядело уже не как безобидный поступок сына, покинувшего страну ради того, чтобы избавиться от монастырского заточения, а как измена, а этого Петр не прощал никому, даже родному сыну. Кроме того, он понял, что среди его ближайших советчиков и «бородачей» из духовенства столько недовольных, что наказать их всех будет крайне затруднительно. И тогда Петр нашел поистине иезуитский ход: он направил письма духовным иерархам и светским чинам с просьбой вершить суд над царевичем, а судьями назначил вельмож, являвшихся главными подозреваемыми в заговоре. Лучшего решения проблемы трудно было найти. В результате каждый из судей, пытаясь оправдаться перед царем, перекладывал всю вину на других, а все вместе – на Алексея, отводя ему роль «жертвенного барашка».

14 июня 1718 года, на следующий день после объявления о суде над царевичем, он был заключен в Петропавловскую крепость, где на допросах неоднократно подвергался пыткам. Об одном из таких истязаний упоминает в своей книге «2000 лет. День за днем» Сергей Мерцалов: «Однажды крестьянин графа Мусина‑Пушкина Андрей Рубцов видел, как Алексея завели в какой‑то сарай, откуда потом раздавались крики и стоны. Рубцова, который рассказал это двум своим односельчанам, сослали на каторгу, а его собеседники были казнены за дерзкие рассуждения об этом событии. Неудивительно, что вскоре Алексей признается в том, что замышлял против царя заговор и собирался убить отца для того, чтобы самому занять российский престол. Это признание развязало следствию руки, и дело завертелось».

Следствие велось недолго, и уже 24 июня судьи в количестве 120 (!) человек вынесли царевичу смертный приговор. О том, что происходило в последующие дни вплоть до его смерти 26 июня, историки пишут по‑разному. Одни, в их числе профессор Н. И. Павленко, считают, что приговор царевичу не был приведен в исполнение и что «через два дня он умер, видимо, вследствие пережитых нравственных и физических испытаний». Другие, в частности С. Мерцалов, указывают на факты, якобы свидетельствующие о том, что Алексей был казнен: «В день казни, в восьмом часу утра, в крепость приехал царь с девятью ближайшими сановниками. Опять пытки, опять требование признать, что признался не под пытками. Все это происходило после того, как смертный приговор был уже вынесен. Пытка продолжалась три часа. Царевича казнили в шесть пополудни». Еще об одной версии смерти Алексея, ссылаясь на дореволюционный источник, упоминает Ф. И. Гримберг: «В 1905 году в августовской книжке “Русской старины” было опубликовано сообщенное А. А. Карасевым письмо Александра Румянцева к Дмитрию Ивановичу Титову. Это письмо содержит подробное описание убийства царевича, тайно осуществленного по тайному же приказу царя Румянцевым, Толстым, Бутурлиным и Ушаковым. Имеется ли оригинал этого послания и где он хранится, мне неизвестно…»

Но и без того загадок в деле несчастного царевича предостаточно. На одну из них через месяц после его смерти намекает сам Петр, который в письме из Ревеля писал Екатерине, «что покойник нечто открыл (расскажу), когда бог изволит вас видеть; я здесь услышал такую диковинку про него, что чуть не пуще всего, что явно явилось». На основе этого загадочного высказывания Петра Н. И. Павленко делает следующее предположение: «Не подразумевались ли под “диковинкой” полученные царем сведения о том, что Алексей предпринимал шаги к тому, чтобы из Неаполя бежать в Швецию и добывать престол при помощи войск Карла XII? Догадка на этот счет подтверждается донесением барона Герца, руководителя шведской делегации на Аландском конгрессе, в котором он сетовал на то, что с отдачей Алексея в руки Толстого и Румянцева упущена возможность получить выгодные условия мира».

Не выясненными остаются и многие вопросы, связанные с доносом на царевича его возлюбленной Ефросиньи. Что заставило ее свидетельствовать против него: страх за свою жизнь или другие мотивы? Неясно и происхождение этой женщины: есть сведения, что крепостная Вяземского была финкой. Неизвестна дальнейшая судьба как самой Ефросиньи, так и рожденного ею от Алексея ребенка: родился ли он мертвым, умер ли после рождения или… был при рождении убит?

Несомненным является только то, что смерть Алексея не разрешила волновавшего Петра вопроса о своем преемнике. Дело в том, что его сын от Екатерины, объявленный им наследником, умер вслед за Алексеем в 1719 году в четырехлетнем возрасте. А поскольку, по словам современников, «царица вследствие полноты вряд ли в состоянии будет родить другого царевича», проблема престолонаследия вновь встала перед российским монархом с особой остротой…

[1] Именно в среде духовенства Алексей находил поддержку. В связи с этим представляет интерес еще один факт, упоминаемый в книге Н. И. Павленко: «В 1711 году рязанский митрополит Стефан Яворский произнес в Москве проповедь, вызвавшую гнев Петра. В ней митрополит осуждал введение фискалов и уповал на наследника, с воцарением которого, как полагал проповедник, наступит возврат к старине. До царевича, находящегося в Дрездене, слухи об этой проповеди донеслись несколько месяцев спустя, и в его голове возникли надежды на бунт духовенства».