Утро 10 декабря 1977 г. выдалось ясным, как обычно в Бразилии. Мы сидели в шестиместном самолетике, нанятом нашей миссионерской службой – Летним институтом лингвистики (ЛИЛ), – и ждали вылета. Пилот Дуэйн Нил проводил предполетный осмотр. Он обошел вокруг самолета и проверил, равномерно ли распределен груз; поискал следы повреждений на фюзеляже; набрал из бака небольшой флакон топлива, чтобы понять, не попала ли в бак вода; убедился, что пропеллер крутится гладко. Сейчас эта процедура для меня так же естественна, как почистить утром зубы, но в тот раз я видел ее впервые.

Пока мы готовились к взлету, я все думал о пираха – племени, в котором мне предстояло жить. Что я буду делать? Как нужно держаться? Интересно, как они меня встретят и как я поведу себя при знакомстве? Меня ждала встреча с людьми, которые во многом непохожи на меня – причем к одним различиям можно подготовиться заранее, а к другим – нет.

На самом деле я летел к ним не только ради знакомства. Я был миссионером. Мое жалованье и дорожные расходы оплачивали американские протестантские церкви, а моя задача была «изменить души пираха» и убедить их поклоняться тому богу, в которого я верил, и принять мораль и культуру, связанные с верой в христианского бога. И хотя я еще не был знаком с пираха, я был уверен, что я в силах и должен их изменить. В этом вся суть миссионерского труда.

Дуэйн уселся в пилотское кресло, и мы все склонили головы, присоединяясь к его молитве о легкой дороге. Затем он крикнул в открытое окно кабины: Livre! («От винта!» на португальском) – и запустил мотор. Пока двигатель прогревался, Дуэйн провел переговоры с диспетчером Порту‑Велью, и мы выехали на рулежную дорожку. Порту‑Велью, столица бразильского штата Рондония, станет отправной точкой всех моих последующих экспедиций к пираха. Добравшись до конца неасфальтированной взлетной полосы, мы развернулись, и Дуэйн включил мотор на полную мощность. Мы набрали скорость, и ржаво‑красный «каскалью» (cascalho ) – гравий – взлетной полосы слился в сплошную рябь и вскоре совсем ушел из‑под ног.

Я наблюдал в иллюминатор, как расчищенная земля вокруг Порту‑Велью сменялась джунглями. Прогалины становились все реже, деревья – все гуще. Потом мы пересекли могучую реку Мадейру (или Лесную), и переход от поля к лесу завершился: во все стороны, насколько хватало глаз, простиралось море зеленых деревьев, похожих на соцветия брокколи. Мне пришла в голову мысль, что прямо под нами бродят хищные звери. Что, если мы разобьемся и я спасусь при крушении, но потом меня съест ягуар? У нас ходило множество историй о людях, которые выжили в авиакатастрофе и погибли в когтях хищника.

Мне предстояло посетить одно из самых малоизученных племен на планете, говорившее на одном из самых необычных языков мира – по крайней мере, если судить по тому, сколько лингвистов, антропологов и миссионеров вернулись от них ни с чем. Язык пираха, насколько мы знаем, не родственен ни одному другому языку. Я знал только, как он звучит в записи и еще что все исследователи и миссионеры, которые изучали его, в конце концов бросали и брались за какой‑нибудь другой. Похоже, найти ключ к этому языку нельзя.

Сквозь маленький вентиляционный люк у меня над головой стал проникать холодный воздух: мы набирали высоту. Я попробовал расслабиться. Откинулся назад и сосредоточился на том, что предстояло делать мне и почему для меня эта поездка важнее, нежели для остальных. Вот, например, пилот. Он делает свою обычную работу; он успеет вернуться домой к ужину. С ним летит его отец посмотреть на джунгли. А Дон Паттон, механик нашей миссии, летит в короткий отпуск отдохнуть от нелегкой работы по снабжению миссии.

А я летел заниматься трудом своей жизни. Знакомиться с народом, среди которого должен был провести остаток жизни. Который я надеялся ввести за собой в Царство Небесное. И мне нужно было овладеть их языком в совершенстве.

Но тут самолет заболтался в потоках жаркого воздуха – в Амазонии это обычное явление по утрам в сезон дождей, – и мои размышления оказались грубо прерваны. У меня началась морская болезнь. Следующие 105 минут болтанки над джунглями меня непрерывно подташнивало. Только я усилием воли утихомирил желудок, как Дуэйн протянул нам сэндвич с тунцом и луком. «Есть хотите, ребята?» – спросил он участливо. «Да нет, спасибо», – ответил я, чувствуя, как ко рту подступает желчь.

Затем мы сделали круг над посадочной полосой возле Посту‑Нову (Posto Novo ), селения племени пираха, чтобы пилот получше оценил условия. Этот маневр добавил нагрузки на мой желудок, а я и так был на пределе. Пару последних ужасных минут до посадки я уже думал, что лучше разбиться и погибнуть, чем мучиться дальше; мысль, конечно, недальновидная, но в те мгновения я думал об этом всерьез.

Полосу в джунглях соорудили два года назад Стив Шелдон, Дон Паттон и бригада молодежи из американских церквей. Чтобы расчистить такой участок земли, нужно свалить больше тысячи деревьев. Затем нужно выкорчевать пни, иначе древесина сгниет в земле, образуется провал, и однажды какой‑нибудь самолет угодит в него, поломает шасси и разобьется. Вытащив тысячу пней – некоторые больше метра в поперечнике, – нужно заполнить землей образовавшиеся ямы. Потом – заровнять поверхность, насколько это возможно без тяжелой техники. Если все пойдет хорошо, у вас получится отрезок длиной метров в пятьсот‑шестьсот и шириной в десять. Вот примерно на такую полосу мы и должны были сесть.

Полоса заросла травой по пояс человеку. Что бы под ней ни скрывалось – бревна, старые горшки, собаки или еще какие‑нибудь посторонние предметы, смертельно опасные при посадке, – нам было не разглядеть. Дуэйн пролетел над полосой на бреющем полете, надеясь, что пираха поймут, как им пытался объяснить Стив, что надо пойти на полосу и унести с нее все постороннее (однажды на полосе выстроили хижину, и ее пришлось разломать, чтобы самолет смог сесть). Действительно, из джунглей появились несколько индейцев, и вскоре мы увидели, как они бегут прочь, неся на руках небольшое бревно – как раз такого размера, что самолет, задев его при посадке, перевернулся бы. Но закончилось все хорошо, и Дуэйн посадил наш самолетик чисто и мягко.

Как только самолет встал, жара и влажность джунглей обрушились на меня со всей силы. Я вылез, щурясь и шатаясь от слабости, и меня окружили пираха; они громко разговаривали, улыбались и указывали на Дона и Дуэйна, давая понять, что узнают их. Дон пытался объяснить индейцам на португальском, что я приехал учить их язык. Хотя они почти не понимали португальский, один‑два из них догадались, что я прилетел вместо Стива Шелдона: в свой последний приезд Шелдон предупредил их на их собственном языке, что с ними теперь будет жить невысокий рыжий мужчина. Он также говорил им, что я хочу научиться их языку.

По дороге от полосы к селению я с удивлением обнаружил, что земля по колено залита болотной водой. Вот так, пробираясь сквозь теплую мутную воду со всем своим багажом на плечах и не зная, что может укусить меня за ногу в этой мути, я и познакомился с разливом реки Майей в конце сезона дождей.

Больше всего мне запомнилось то, какими веселыми показались индейцы пираха в ту первую встречу. Все поголовно улыбались; они не выглядели замкнутыми или настороженными, как вообще‑то часто бывает при встрече людей разных культур. Пираха показывали пальцами в разные стороны и громко разговаривали, пытаясь привлечь мое внимание к тому, что им было интересно: пролетавшим птицам, охотничьим тропинкам, хижинам в селении, щенкам. Некоторые мужчины были одеты в яркие футболки и шорты, которые продают речные торговцы, а на головах у них были бейсболки с именами и предвыборными лозунгами бразильских политиков. Женщины одевались одинаково: на всех платья до колен, с коротким рукавом. Эти платья когда‑то были яркими, разных цветов, но теперь приняли одинаковый коричневатый оттенок от глины, которая покрывала полы хижин. Дети примерно до десяти лет разгуливали голышом. И все смеялись. Большинство успело подойти ко мне и потрогать, как будто я их новый питомец, – более душевного приема и представить нельзя. Они называли свои имена, но я почти никого не запомнил.

Первым, чье имя я выучил, стал Ко’ои (Koxoi ). Он сидел на корточках на ярко освещенной полянке справа от тропы и с чем‑то возился у костра. На нем были только обтрепанные шорты – ни майки, ни обуви на ногах. Он был худой и не очень крепкого сложения; кожа морщинистая, как будто хорошо выдубленная, темно‑коричневого цвета; ноги широкие, загрубелые и мощные. Он поднял на меня глаза и подозвал к себе: оказалось, он раскаленным песком опалял шерсть с какого‑то зверя, похожего на очень большую крысу. У Ко’ои было доброе лицо; шцроко улыбаясь, приглашая меня познакомиться, он будто бы хотел помочь мне освоиться на новом месте. Он вежливо заговорил со мной, но я ни слова не понял. Меня все еще подташнивало, и от резкого запаха паленой шерсти я почувствовал новые позывы к рвоте. Язык животного вывалился из пасти и болтался в пыли, роняя капли крови.

Я показал на себя и сказал: «Дэниел». Он понял, что так меня зовут, и, указав на себя, произнес свое имя. Потом я указал на тушку.

– Kaixihi (каи’ихи), – ответил он.

Я повторил за ним (и подумал при этом: «Ну ничего себе, бургер из крысятины на восемь кило!»). Шелдон предупреждал, что в языке пираха есть тоны, как в китайском, вьетнамском и многих других. Значит, я должен не только правильно воспроизводить согласные и гласные звуки, но и внимательно слушать, на какой высоте произносится каждый гласный. Вот как я произнес первое слово на пираха.

Потом я подобрал с земли палку, указал на нее и сказал: «Палка».

Ко’ои улыбнулся и сказал: «Xii (Ии)».

Я повторил за ним: «Xii », – а потом бросил палку на землю и сказал: «Я бросил xii ».

Ко’ои посмотрел на меня, задумался, а потом быстро проговорил: «Xii xi bigi kaobii (Ии и биги каобии)». Позднее я установил, что буквально, пословно это переводится: «Палка она землю падает».

Я повторил фразу за ним. Достал ручку и блокнот, которые положил к себе в рюкзак в Порту‑Велью как раз для этих целей, и записал его слова международным фонетическим алфавитом. Последнее предложение я перевел как «палка падает на землю» или «ты бросил палку». Потом я подобрал еще одну палку и бросил на землю обе сразу.

Он сказал: «Xii hoihio xi bigi kaobii », – я подумал, что это будет значить «две палки падают на землю». Но позднее я выяснил, что эта фраза переводится «немного больше (hoihio ) палок падает на землю».

После этого я подобрал лист дерева и повторил эту процедуру. Потом узнал, как будут на этом языке другие глаголы: прыгать, сидеть, бить и так далее. Ко’ои с удовольствием учил меня, и с каждым словом ему все больше нравилось быть учителем.

Перед поездкой я слушал записи, которые мне дал Стив Шелдон, и просматривал его короткий словарик. Поэтому язык пираха был мне уже немного знаком, хотя Шелдон и не был уверен в качестве словаря и не советовал мне брать эти наработки за образец и хотя слушать живой язык – это совсем не то же, что читать на нем.

Чтобы проверить, слышу ли я разные тоны, я попросил его произнести пару слов, о которых я знал, что они различаются только тоном. Я спросил, как на пираха будет «нож». «Kahaixioi (кахаи’иои)», – ответил он. А как будет «древко стрелы», спросил я, указывая на стрелу, лежавшую рядом с хижиной. «Kahaixioi (кахаи’иои)», – был ответ.

Занятия полевой лингвистикой в ЛИЛ перед отлетом в экспедицию приносили свои плоды, а у меня обнаружились неплохие способности к языкам. Через час беседы с Ко’ои и остальными (а заинтригованные индейцы так и обступили нас) я мог подтвердить выводы Шелдона и его предшественника Арло Хайнрикса, что в языке пираха всего примерно одиннадцать фонем, что стандартный порядок слов в языке – SOV (подлежащее, затем дополнение, затем сказуемое), самый распространенный вариант среди всех языков мира, – и что глагол устроен очень сложно (теперь я знаю, что у любого глагола в пираха может быть не меньше 65 000 форм). Я все больше успокаивался. У меня получалось!

Я хотел изучить не только язык, но и культуру этого народа. Для начала я исследовал расположение домов в селении. На первый взгляд, в расстановке домов не было никакого смысла: хижины были разбросаны группками по всей длине тропинки от посадочной полосы и до дома, в котором раньше жил Шелдон и который теперь предназначался мне. Со временем, однако, я понял, что хижины стояли только со стороны реки, и из всех было видно участок реки от излучины до излучины. Хижины находились близко к берегу – шагах в двадцати, не больше, – и их ряд вытянулся вдоль русла. К стенам вплотную подступали джунгли и густой подлесок. Всего хижин было с десяток; родные братья селились рядом (в других селениях, как я позже узнал, рядом жили сестры, а в некоторых – родственники ставили дома как придется, без всякого правила).

Разгрузив наши вещи, мы с Доном стали расчищать место в тесной кладовке под съестные припасы: масло для готовки, бульонные кубики, тушенка с кукурузой, растворимый кофе, соленое печенье, батон хлеба, рис и фасоль. Дуэйн с отцом пофотографировались, осмотрели селение и собрались назад; мы прошлись с ними до самолета и помахали им вслед. Когда самолет оторвался от земли, индейцы радостно закричали: «Gahioo xibipuo xisitoaopi! » ‘Самолет только что вверх‑удалился’.

Было часа два. В этот момент я впервые испытал то радостное чувство приключения, которое само собой охватывает любого на реке Майей у пираха. Дон ушел к реке опробовать на воде привезенную Стивом алюминиевую рыбацкую лодку из универмага «Сирс» – широкую, остойчивую, бравшую на борт тонну груза. Я уселся перед домом Шелдона, окруженный мужчинами пираха. Дом этот был такой же, как их хижины, но побольше. Он был построен на сваях, а стены доходили только до пояса – никакого уединения, никаких дверей; полноценные стены были только в детской спальне и кладовке. Я снова достал блокнот и карандаш, чтобы продолжить урок языка.

Мужчины были закаленные, поджарые, жилистые – ни грамма жира. Все широко улыбались, будто пытаясь перещеголять друг друга в радушии. Я несколько раз повторил, что меня зовут Дэниел. Тогда один из собравшихся, Каабооги (Kaaboogi ), пошептался с остальными, затем встал и сказал мне на ломаном португальском: «Piraha chamar voce Xoogiai » ‘Пираха [будут] звать тебя Оогиаи’. Так я получил имя на языке пираха.

Я уже знал, что пираха дадут мне имя, потому что Дон рассказывал: они называют всех пришельцев по‑своему, чтобы не утруждать себя произношением иностранных имен. Позже я узнал, что они выбирают имя по сходству с кем‑то из своих. В тот день в селении был юноша по имени Оогиаи, и действительно, он был на меня похож. Следующие десять лет меня так и звали Оогиаи, пока однажды тот же самый Каабооги, которого теперь звали Ахоапати (Xahoapati ), сказал мне, что мое имя состарилось и отныне меня будут звать Аибигаи (Xaibigai ). Прошло еще шесть лет, и мне изменили имя на теперешнее, Пао’аиси (Paoxaisi ), – в честь одного древнего старика. Как мне рассказывали, все пираха время от времени меняют себе имя, чаще всего когда индеец встречает в джунглях духа и меняется именами с ним.

Потом я узнал имена остальных собравшихся: Каапаси (Kaapasi ), Ахоабиси (Xahoabisi ), Оогиаи (Xoogiai ), Баитигии (Baitigii ), Аикаибаи (Xaikaibai ), Аа’аи (Xaaxai ). Женщины столпились перед входом, заглядывали внутрь, но в беседу не вступали – только хихикали, когда я пытался с ними заговорить. Тем временем я записывал себе простые фразы: «Я бросил карандаш», «Я пишу на бумаге», «Я встаю», «Меня зовут Оогиаи» и так далее.

Тут Дон запустил мотор лодки, и все тут же побежали к нему прокатиться, так что он сделал несколько кругов по реке перед моим домом. Обернувшись посмотреть на хижины, я с удивлением обнаружил, что остался один, и еще отметил, что в селении нет общей площадки: по два‑три дома, почти что вросших в джунгли, стояли отдельно, и от них к другим хижинам шли узкие тропинки. До меня долетал запах дыма от каждого очага. Лаяли собаки. Плакали младенцы. Стояла сильная жара, воздух был очень влажный.

Начав работу среди пираха, я решил записывать языковой материал по возможности быстро и аккуратно. Однако стоило мне попросить кого‑то из племени, нельзя ли мне с ними «почертить на бумаге» (то есть поучиться – kapiiga kaga‑kai ), они, хотя и были рады со мной позаниматься, неизменно говорили, что я должен поработать еще с одним из них: «Kohoibiuhiai hi obaaxai. Kapiiga kaagakaaibaai ». Наконец я понял: есть какой‑то Кохоибииихиаи, и я могу обучиться языку пираха у него. Я спросил коллегу‑миссионера, не знает ли он, кого так зовут.

– Знаю. Бразильцы называют его Бернарду.

– А почему Бернарду? – спросил я.

– Бразильцы дают всем пираха бразильские имена, потому что не могут произнести их настоящие имена, – ответил он. – Наверно, поэтому же пираха дают всем пришельцам имена на своем языке.

И вот я стал ждать вечера, когда Бернарду, он же Кохоибииихиаи, вернется с охоты. Когда солнце уже клонилось к закату, пираха о чем‑то громко заговорили, указывая на дальнюю излучину вниз по течению. В гаснущем свете сумерек я едва мог различить там силуэт каноэ с гребцом, которое поднималось по реке, прижимаясь к берегу, чтобы не попасть в сильное течение реки Майей. Индейцы из нашего селения что‑то кричали гребцу, а он им отвечал. Все радостно смеялись, но я не понимал почему. Когда он привязал лодку у берега, я понял причину радости: в каноэ была свалена горка рыбы, лежали две тушки обезьян и большой гокко[1].

Я спустился по глинистому берегу к лодке и обратился к охотнику фразой, которую выучил за день: «Tii kasaaga Xoogiai » ‘Меня зовут Оогиаи’. Кохои (как и у нас, у пираха есть сокращенные формы имен) посмотрел на меня, скрестив руки на груди, и хмыкнул безразличным тоном. У него были почти африканские черты лица: курчавые волосы, редкая борода и почти черная кожа – в отличие от большинства пираха, скорее похожих на азиатов – например, Каабооги напоминал камбоджийца. Кохои сидел в лодке откинувшись, и разглядывал меня, но я видел, как напряглись все его мышцы: он был готов к броску в любой момент. Он не отводил взгляда, рот был плотно сжат – значит, он уверен в себе и чувствует себя хозяином положения. Индейцы подбегали к лодке за добычей, и он раздавал им куски мяса, говоря, что кому должно достаться. На нем были оранжевые штаны и больше ничего.

На второй день своего пребывания я начал с ним работать по утрам за столом в передней комнате большого дома, который построили себе Шелдоны. После обеда я прогуливался по деревне и расспрашивал индейцев об их языке. Я по‑прежнему использовал стандартный одноязычный метод полевой лингвистики, который используют, когда не знают языка информантов: я указывал на что‑нибудь, спрашивал, как это будет на их языке, а потом записывал ответ, надеясь, что мне ответили правильно. После этого я проверял это же слово с другими жителями селения.

Одна из особенностей языка пираха, которая меня сразу же поразила, – это отсутствие того, что в лингвистике называется «фатическая коммуникация», то есть общения с целью поддержать социальные и межличностные связи, выразить уважение к собеседнику (или, как иногда говорят, «погладить» его). Выражения вроде «здравствуйте», «до свидания», «как дела?», «извините», «пожалуйста», «спасибо» не сообщают, прямо или косвенно, каких‑нибудь новых сведений о мире; скорее, они поддерживают взаимное уважение и добрые отношения между людьми. Но культура пираха не нуждается в такого рода общении. Фразы на пираха – это исключительно вопросы, утверждения либо приказы. У них нет слов «спасибо», «извини» и так далее. За многие годы я к этому привык и часто забываю, насколько это может поразить пришельца. Все, кто приезжает со мной к пираха, сразу спрашивают, как сказать, например, «здравствуйте» на их языке, и лишь недоуменно смотрят на меня, когда я отвечаю, что у пираха таких слов нет.

Когда индеец пираха приходит в селение, он может сказать: «Я пришел». Но обычно обходятся и без этого. Если сделать подарок кому‑либо из пираха, они иногда отвечают: «Хорошо», «Ладно», – но при этом они имеют в виду что‑то вроде «операция подтверждена», а не «спасибо». Благодарность они могут выразить позже: подарят вам что‑то в ответ или просто сделают что‑то хорошее: например, не дожидаясь просьбы, помогут нести тяжелую ношу. Так же обстоят дела, если кто‑то совершит обидный или дурной поступок. У них нет слова «извини»; они могут сказать «Я поступил дурно» или что‑то в этом роде, но редко прибегают к этим словам. Пираха выражают сожаление не словами, а поступками.

Впрочем, даже на Западе в разных культурах объем фатической коммуникации разный: когда я учил португальский, бразильцы говорили мне: «Американцы слишком часто говорят спасибо».

Вечером второго дня у пираха, после долгого дня, посвященного изучению их языка, я присел на берегу с чашкой крепкого кофе из растворимого порошка и стал смотреть на реку Майей. Часть мужчин уплыли с Доном в моторке ловить рыбу, поэтому в селении стало тише.

Было примерно без пятнадцати шесть: прекраснейшее время дня, когда солнце принимает оранжевый оттенок, а темная зеркальная гладь реки оттеняет ржавого цвета небо и буйную зелень джунглей по берегам. Я сидел, лениво потягивая кофе, и вдруг заметил двух небольших серых дельфинов, которые плыли, то и дело одновременно выпрыгивая из воды. Я даже не знал, что в реках могут водиться дельфины. Почти сразу же из‑за поворота показались два каноэ пираха; гребцы старались изо всех сил, пытаясь догнать их и дотронуться до их спин концами весел: это была игра в салочки – с дельфинами.

Животным, судя по всему, игра нравилась: они постоянно выныривали прямо перед носом у гребцов. Так продолжалось около получаса, пока не стемнело. Индейцы в лодках и на берегу (а за это время успела собраться толпа зрителей) заливисто смеялись. Когда игра закончилась, дельфины исчезли из виду. (За все те годы, что я наблюдал это межвидовое состязание, осалить дельфина так никому и не удалось.)

Я задумался о том, куда попал и какое мне выпало счастье – оказаться в этом чудесном мире дикой природы, мире индейцев пираха. Уже за первые ‘два дня я пережил множество нового; например, впервые услышал металлический скрипучий крик туканов и хриплые вопли курицы гокко. До меня долетал аромат незнакомых деревьев и цветов.

В течение следующих дней я наблюдал за повседневной жизнью пираха, продолжая изучать язык. День пираха начинается рано – обычно часов в пять утра, – хотя они так мало спят ночью, что непонятно, начинается ли новый день или просто один день переходит в другой. В любом случае, меня обычно будили голоса женщин, которые начинали переговариваться, не выходя из хижин. Они громко заявляли о планах на день, не обращаясь ни к кому конкретно. Та, которая начинала первой, объявляла, что такой‑то мужчина пойдет охотиться или рыбачить, и называла, какого мяса ей хочется. Другие женщины вторили ей из своих хижин или громко выкликали свои собственные пожелания.

Днем самое обычное занятие мужчин – ловля рыбы. Большинство рыбаков выходит еще до рассвета, так как до рыбных мест по реке нужно добираться несколько часов. Если рыбак собирается остаться там ночевать, он берет с собой свою семью, но обычно рыбаки уходят поодиночке или с одним‑двумя друзьями. Если после разлива реки спадающая вода образует озерцо, к нему обычно сходятся по нескольку рыбаков, потому что в нем остается много рыбы, которой некуда уплыть. Обычно рыбу гарпунят с помощью лука и стрел, но иногда ловят на крючок с леской, если удается их выменять. Мужчины уплывают на лодках затемно, громко смеются и гребут наперегонки. В селении остается по меньшей мере один мужчина – приглядывать за всем.

Когда мужчины уплывут, женщины и дети отправляются в лес собирать плоды или на свои огороды в джунглях выкапывать маниоку – иначе кассаву, «клубень жизни». Это долгая и тяжелая работа, требующая немалой выносливости, но женщины, как и мужчины, уходят из селения с шутками и смехом. Обычно они возращаются в послеобеденное время. Если мужчины еще не вернулись, то женщины собирают хворост, чтобы вечером готовить принесенную мужьями рыбу.

Первая поездка к пираха продлилась всего несколько дней. В декабре 1977 г. бразильское правительство велело всем миссионерам покинуть индейские резервации. Нам пришлось собирать вещи и уезжать. Впрочем, я в любом случае не собирался оставаться надолго: мне хотелось только получить общее представление о языке и быте пираха. И за первые десять дней я и правда смог кое‑что узнать об этом языке.

Уезжая из селения пираха под давлением обстоятельств, я спрашивал себя, получится ли сюда вернуться. Летний институт лингвистики тоже был обеспокоен и хотел найти способ обойти правительственный запрет на миссионерство. Поэтому институт попросил меня поступить на магистерскую программу по лингвистике в Государственный университет г. Кампинас (сокращенно УНИКАМП, UNICAMP) в штате Сан‑Паулу. У нас надеялись, что УНИКАМП сможет получить у властей разрешение для меня на новую длительную поездку к пираха, несмотря на общий запрет на миссионерство. И хотя я поступал в университет в первую очередь ради этого разрешения, в УНИКАМПе я попал в самую интересную академическую и интеллектуальную среду в своей жизни.

Учеба в УНИКАМПе принесла необходимые плоды. Президент Бразильского национального фонда по делам индейцев (ФУНАИ, FUNAI), генерал Исмарт Араужу ди Оливейра, разрешил мне с семьей поехать к пираха на полгода для сбора данных к магистерской диссертации. В декабре мы – моя жена Керен, наша семилетняя старшая Дочь Шеннон, вторая дочь Крис, четырех лет, годовалый сын Калеб Ия – отправились автобусом из Сан‑Паулу до Порту‑Велью в нашу первую семейную поездку к племени пираха. Через три дня мы прибыли в Порту‑Велью, где жила группа миссионеров ЛИЛ, которые должны были помочь нам добраться до селения пираха. В городе мы провели неделю, готовясь к жизни в селении и настраиваясь на предстоявшее нам приключение.

Американской семье нелегко подготовиться к жизни в амазонской деревне. Мы начали планировать поездку за много недель; в ПВ (как миссионеры называли город Порту‑Велью) мы купили необходимые припасы. Нужно было и предугадать, что потребуется на полгода изолированной жизни в джунглях, и купить или заготовить это все, и на несколько месяцев вперед рассчитать, когда и сколько чего потребуется – от стирального порошка до подарков детям на Рождество и дни рождения.

Более того, во время всех посещений пираха с 1977 по 2006 год мы вдвоем обеспечивали почти всю медицинскую помощь и для нашей семьи, и для индейцев, поэтому перед каждой поездкой мы тратили сотни долларов на лекарства от аспирина до противоядия к змеиному яду. Номером один всегда значились различные препараты от малярии: дараприм, хлорохин и хинин.

Чтобы дети продолжали учебу во время поездки, нам требовались учебники и письменные принадлежности. Каждый раз, когда мы будем возвращаться из деревни пираха в центр ЛИЛ в Порту‑Велью, им предстоит сдавать тесты в школе для детей миссионеров ЛИЛ, у которой была калифорнийская лицензия. Таким образом, книги (включая набор энциклопедий и толковый словарь) и прочие школьные принадлежности добавлялись в большой список необходимых вещей, где уже были несколько сотен литров бензина, керосина и пропана, холодильник, работавший на газу, десятки банок мясных консервов, сухое молоко, мука, рис, бобы, туалетная бумага, товары для обмена с индейцами и многое другое.

Когда приготовления и закупки были окончены, я решил полететь первым, за неделю до жены и детей, и вместе с миссионером Диком Нидом приготовить хижину к их прилету. Мы с Диком работали с шести утра до шести вечера, питаясь почти только одними бразильскими орехами. (Мы могли бы попросить у пираха и рыбу, но я еще не настолько был знаком с их культурой, чтобы понять, не слишком ли это много, и поэтому мы ограничивались орехами, которые индейцы разрешали нам брать свободно.) Мы не взяли с собой провизии, потому что весь вес багажа в самолете занимали инструменты.

За это время мы починили крышу и пол в доме Шелдона и построили новую кухоньку. Еще несколько дней мы и еще пара мужчин пираха, вооружившись мачете, очищали от травы полосу для прилета следующего самолета. Я понимал, что от первого впечатления от дома зависит то, захотят ли дети остаться здесь жить. Ведь я хотел от них очень многого: чтобы они бросили город и своих друзей и отправились на несколько месяцев в джунгли, к неизвестному народу, говорящему на непонятном языке.

В день, когда прилетала моя семья, я встал затемно. С первыми лучами солнца я вышел на посадочную полосу и стал искать ямы, ведь новые ямы и провалы образовывались на ней все время. Кроме того, я высматривал большие ветки или хворост, которые пираха могли не убрать с полосы. Меня переполняло возбуждение. Вот теперь наша миссия у пираха начиналась по‑настоящему, потому что без семьи я, конечно же, не протянул бы. Мне была нужна их поддержка. Это была и их миссия тоже. Их ждал мир без западных развлечений, без электричества, врачей, дантистов, телефонов – во многом это было путешествие в прошлое. Детям будет тяжело, но я был уверен, что Кристина, Шеннон и Калеб справятся. Я знал, что Керен, у которой больше всего опыта такой жизни, перенесет ее легко и ее опыт придаст детям сил и уверенности в себе. В конце концов, Керен выросла среди индейцев мауэ[2] и жила в Амазонии с восьмилетнего возраста. Она любила Амазонию, а образ жизни миссионеров не страшил ее. Во многом ее уверенность придавала сил и мне: я не встречал более преданного своему делу миссионера.

Когда самолет был в пяти минутах от нас, пираха стали с криками сбегаться к полосе. Я услышал звук самолета еще через пару минут и с радостью побежал встречать свою семью. Дети и жена весело махали нам, пока самолет шел на посадку. Когда самолет остановился и пилот открыл люк, я подошел поближе и от души пожал ему руку. Потом вышла Керен – потрясенная, улыбающаяся – и тут же попыталась заговорить с индейцами. Шэннон со своей собачкой Глассом, Крис и Калеб тоже вышли наружу; они казались растерянными, но были рады меня увидеть и широко улыбались индейцам. Пока пилот готовился к обратному рейсу, Дик сказал мне, поднимаясь на борт: «Сегодня в Порту‑Велью я закажу себе сочный стейк и буду думать о тебе».

С помощью пираха мы отнесли все припасы в дом и сели отдохнуть на несколько минут. Керен и дети стали осматривать дом, который я для них приготовил. Нужно было еще все расставить по местам, но через пару дней должна была наладиться обычная семейная жизнь и работа.

Мы распаковали привезенное и обустроились на новом месте. Керен заранее заготовила москитные сетки и крючки для одежды, посуды и других вещей. Дети начали учиться дома, Керен вела хозяйство, а я занимался лингвистикой все время. Мы хотели жить обычной жизнью американской христианской семьи в селении амазонских индейцев. Нас всех ждали свои уроки.

Никто из нас, даже Керен, не предполагал, как сложится эта новая жизнь. В одну из первых ночей в селении мы собрались поужинать при свете газовой лампы. Вдруг я увидел, что Гласс, щенок Шэннон, гоняется по гостиной за каким‑то живым существом. Я не мог увидеть, что это, но оно передвигалось прыжками в мою сторону. Я отставил еду и стал наблюдать. Внезапно эта темная тварь прыгнула мне на колени. Я направил на нее фонарик и увидел, что это тарантул, серочерный, размером не меньше двадцати сантиметров. Но я знал, что делать: я опасался змей и насекомых и поэтому всегда носил с собой дубинку из твердого дерева. Не двигая руками, чтоб не спугнуть тарантула, я резко встал, дернув ногами, чтобы сбросить паука на пол. Мои родные только сейчас увидели, кто на меня напал, и смотрели на меня и на волосатое чудище широко открытыми глазами. Я схватил дубинку и прихлопнул паука. Пираха, собравшиеся в передней, наблюдали за нами. Когда я убил тарантула, они спросили, что это было.

– Хоооi ‘Тарантул’, – ответил я.

– Мы их не убиваем, – сказали индейцы. – Они безвредные и ловят тараканов.

Через какое‑то время мы привыкли к таким вещам, и нас не покидало ощущение, что Господь заботится о нас и нам будет что рассказать о наших приключениях.

Хотя я и был миссионером, мои первые задания от ЛИЛ были связаны с языком пираха. Я должен был выяснить, как устроена грамматика этого языка, и описать свои выводы, прежде чем ЛИЛ разрешит мне переводить Библию на пираха.

Вскоре я понял, что полевой лингвистике нужно отдаваться целиком, а не только работать одной головой. Исследователь должен ни больше ни меньше как погружаться в чужую культуру, попадать в щекотливые, не всегда приятные положения, когда очень легко не справиться с давлением и оказаться чужим для тех, кого изучаешь. При долгом пребывании в чужой среде и тело, и душа, и мысли, и чувства полевого исследователя, а особенно его восприятие самого себя, испытывают колоссальную нагрузку, и она тем больше, чем более различны между собой его родная культура и культура, которую он постигает.

Подумайте над такой проблемой полевого исследователя: вы оказываетесь там, где всё, что вы знаете, недоступно или неважно, а всё, что вы видите, слышите и чувствуете, ставит под сомнение естественные для вас представления о жизни на земле. Это похоже на телесериал «Сумеречная зона», где вы не можете понять, что с вами творится, потому что происходящее настолько неожиданно и настолько выходит за рамки привычного.

Я уверенно начал исследования. Учеба в институте дала мне основные навыки полевой лингвистики: сбор данных, их правильное хранение и анализ. Я вставал в полшестого утра. Принеся в двадцатилитровой канистре не меньше двухсот литров воды для питья и мытья посуды, я готовил завтрак для всей семьи. К восьми я уже был за рабочим столом и начинал работу с информантами. Я пользовался несколькими инструкциями для исследователей и ставил себе небольшие частные задачи по изучению языка. В первые пару дней после возвращения к пираха я сделал грубые, но пригодные к использованию планы расположения всех хижин в селении и списки жителей каждого домика. Я хотел знать, как они проводят свои дни, что для них важно, чем отличается жизнь детей и взрослых, о чем они говорят, почему они проводят время так, а не иначе и многое другое. И я был решительно настроен обучиться их языку.

Каждый день я старался выучить не меньше десяти новых слов и выражений, а также изучить новое «семантическое поле» (группу схожих понятий, например части тела, здоровье и болезни, названия птиц и т. д.) или синтаксическую конструкцию (как соотносятся активный и пассивный залог, настоящее и прошедшее время, утверждения и вопросы и т. п.). Я записывал новые слова на картотечные карточки, приводя при этом не только фонетическую транскрипцию, но и контексты, в которых встречал это слово, а также предполагаемое значение. Затем я пробивал дырочку в верхнем левом углу карты и нанизывал по десять‑двадцать карт на кольца от скоросшивателя, которые можно было открывать и закрывать; кольца я продевал в петли для пояса на шортах. Я старался почаще проверять, правильно ли я произношу и понимаю слова с карточек, и употреблял их в разговорах с индейцами. Они все время смеялись над тем, как я неправильно произносил и использовал слова, но я не обращал на это внимания. Я знал, что моя первая цель как лингвиста – понять, какие из тех звуков, которые я слышу в речи пираха, на самом деле осознаются ими как различные. Такие различающиеся звуки лингвисты называют фонемами, и на их основе предстояло создать письменность для пираха.

Первый прорыв в осознании того, как пираха воспринимают себя в противовес всем остальным, случился во время прогулки в джунглях с мужчинами племени. Я указал им на ветку дерева и спросил: «Как это называется?»

– Xii xaowi , – ответили они.

Я снова показал на ветку, на этот раз на ее прямую часть, и повторил: «Xii xaowi ».

– Нет, – засмеялись все они разом. – Вот xii xaowi , – и они указали туда, где ветка отходила от ствола, и потом туда, где от нее в свою очередь отходила ветка поменьше. – А это (прямая часть ветки, на которую я указал) называется xii kositii .

Я знал, что xii значит «дерево», и поэтому был почти уверен, что xaowi будет означать «кривой», a kositii – «прямой». Но эти догадки надо было проверить.

Возвращаясь вечером домой по тропинке в джунглях, я заметил, что она довольно долго идет прямо. Я уже знал, что «тропа» будет xagi, и сказал: «Xagi kositii », – указывая на нее.

–Xaio! ‘Правильно!’ – немедленно отозвались мои спутники. – Xagi kositii xaaga ‘Тропа прямая’.

– Xagi xaowi , – произнес я, когда тропинка резко свернула вправо.

–Xaio! – ответили они все, улыбаясь. –Soxoa xapaitiisi xobaaxai ‘Ты уже хорошо видишь язык пираха’. – Затем они добавили: «Xagi xaagaia piaii », – что, как я позже понял, означало ‘Тропа и кривая тоже’.

Удивительно: всего за несколько простых шагов я узнал, как будет на пираха «кривой» и «прямой». К этому времени я уже знал большинство названий частей тела. Пока мы шли, я вспомнил, как пираха на своем языке говорят «народ пираха» (Hiaitiihi ), «язык пираха» (xapaitiisi ), «чужой человек» (xaooi ) и «чужой язык» (xapai gaisi ). Выражение «язык пираха» явно состояло из xapai ‘голова’ и tii ‘прямой’, с суффиксом ‑si , который означает, что данное слово является именем или названием: получается «прямая голова» или «прямоголовые». «Народ пираха» – это hi ‘он’, ai ‘есть, является’ и tii ‘прямой’, с добавлением показателя ‑hi, который схож по значению с ‑si : «Он‑прямой». «Чужого человека» обозначало слово «развилка», как развилка на ветке. А «чужой язык» выражало понятие «кривая голова».

Я продвигался вперед! Но это все была лишь поверхность. Хотя ранние успехи и могут вызвать оптимизм, язык пираха труден для изучения и анализа из‑за тех особенностей, которые в первые несколько дней работы не видны. Самая трудная часть изучения пираха заключается не в самом языке, а в том, что обстановка, в которой вы учите язык, одноязычна. При одноязычной полевой работе, которой приходится заниматься в очень редких случаях, у исследователя и информантов нет общего языка. С этой точки я и начинал работу с пираха, так как они не владеют португальским, английским или еще каким‑нибудь другим языком, за исключением некоторых отдельных выражений. Значит, чтобы выучить их язык, я должен выучить их язык. Какая‑то «поправка‑22»[3]. Я не могу попросить, чтобы мне перевели слово на другой язык или объяснили на другом языке.

Для такой работы нужны свои методы. Неудивительно, что некоторые такие методы помог разработать я сам после испытания языком пираха. Однако в основном, когда я начал работу, эти методы уже существовали.

И все же приходилось тяжело. Вот пример типичной беседы, после того как я выучил, как на пираха задать вопрос: «Как это будет на пираха?»

– Как это называется? – Я указываю на мужчину, плывущего на каноэ вверх по течению.

– Xigihi hi piibooxio xaaboopai ‘Мужчина вверх‑по‑реке прибывает’ .

– Я правильно говорю: Xigihi hi piibodxio хааbоoраi

– Xaio. Xigihi piiboo xaaboopaitahasibiga ‘Правильно. Мужчина вверх‑по‑реке прибывает’.

– В чем разница между Xigihi hi piibooxio xaaboopai и Xigihi piiboo xaaboopaitahasibiga ?

– Нет разницы. Это одно и то же.

Понятно, что с точки зрения лингвиста разница между двумя этими фразами быть должна. Но пока я сам не выучил язык пираха, я не смог установить, что первое предложение означает: ‘Мужчина возвращается вверх по реке’, а второе: ‘Я наблюдаю, как мужчина возвращается вверх по реке’. В таких условиях выучить язык и правда тяжело.

Еще одна трудность в изучении этого языка уже упоминалась: в нем есть тоны. Нужно знать, высоко или низко произносится тот или иной гласный звук. В мире есть много таких языков, хотя в Европе их почти нет. В английском языке нет тонов (как и в русском. – Прим. пер.). Я с самого начала решил обозначать высокий тон гласных с помощью значка ударения, а низкий тон никак не отмечать. В качестве примера можно привести простую пару слов: «я» и «испражнения».

Tii ‘я’ произносится с низким тоном на первом звуке и и с высоким – на втором. Получается примерно так: «тии».

Тii ‘испражнения’ произносится с высоким тоном на первом звуке и и с низким – на втором: «тии».

Еще одна трудность – в том, что в пираха только три гласных (и, а, о) и восемь согласных (б, п, к, г, х, т, с и гортанная смычка). Маленький набор звуков приводит к тому, что слова на пираха оказываются длиннее, чем в языках с большим числом звуков. Ведь чтобы слова были короче, нужно, чтобы каждое слово в достаточной мере отличалось от остальных коротких слов. Однако если ваш язык различает только небольшое количество звуков, то чтобы слова отличались, нужно больше места в каждом слове – то есть более длинные слова. Для меня это означало, что сначала все слова языка пираха казались мне одинаковыми.

Наконец, известная трудность языка пираха состоит еще и в том, что в нем нет многих особенностей, которые есть в большинстве других языков, особенно в устройстве предложений. Например, в пираха нет сравнительных степеней признаков: нельзя сказать «эта вещь больше той». Я не встретил названий цветов – красный, зеленый, синий – только описательные выражения, вроде «похожий на кровь» для красного цвета и «незрелый» для зеленого. И еще я не слышал рассказов о прошлом. А если вы чего‑то не можете найти, но думаете, что оно существует, вы можете потратить многие месяцы, гоняясь за тем, чего нет. Так и я не мог обнаружить многое из того, что меня учили искать. Это не только затрудняло мою работу, но и порой просто ввергало меня в отчаяние. И все же я верил, что, затратив достаточно времени и сил, в конце концов овладею этим языком.

Однако мы не вольны предугадать будущее, и все наши планы – это только желания. Было бы глупостью полагать, что я мог сосредоточиться на одной лингвистике, не обращая внимание на то, где нахожусь. Ведь мы были в Амазонии.

[1] Южноамериканские птицы, принадлежащие к отряду курообразных (прим, пер.).

[2] Индейцы, говорящие на языке сатере‑мауэ семьи тупи (прим. пер.).

[3] Фраза «поправка‑22» (также «уловка‑22», от англ, catch 22) из одноименного романа Дж. Хеллера означает безвыходное положение, основанное на логическом парадоксе: чтобы получить что‑либо, нужно или уже обладать этим, или не иметь возможности его получить (прим. пер.).