К пираха мы приехали, чтобы нести им учение Христа. А Библия предупреждает проповедников, что их служение сопряжено с опасностями. В этом нам только предстояло убедиться.

Однажды поздно вечером Керен стала жаловаться, что ей тяжело находиться среди пираха. Она как раз жарила мясо муравьеда, убитого Кохои. Как обычно, вокруг нее собрались с десяток индейцев, которым было интересно наблюдать, как мы готовим и едим (и еще им хотелось попробовать отбивную из муравьеда). Она попросила меня пройтись с ней до взлетной полосы. Полоса не только принимала самолеты, но и была чем‑то вроде нашего личного парка: мы могли там прогуливаться, бегать и просто уходить туда из селения, чтобы побыть одним.

– Я так больше не могу, – сказала Керен дрожащим голосом.

– А что тебя беспокоит? – спросил я. На неослабное внимание пираха обычно жаловался как раз я, а Керен редко его замечала. А даже если она и обращала внимание на то, что вокруг нее собирались любопытные индейцы и вовсю глазели на нее, то не подавала виду, что ей это неприятно. Обычно она просто дружелюбно с ними заговаривала.

Я сказал жене, что сам доделаю ужин, а ей предложил отдохнуть. Когда мы возвращались в нашу хижину, она сказала, что у нее болит спина и начинает болеть голова. В тот момент мы, однако, не придали этому значения и объяснили эти симптомы общим напряжением.

Ночью голова у Керен разболелась еще сильней. Спина у нее болела так, что она выгибалась от боли. Потом начались жар и лихорадка. Я достал медицинский справочник и стал искать эти симптомы. Пока я читал, Шеннон, наша старшая дочь, тоже стала жаловаться на голову. Я потрогал ей лоб ладонью. У нее тоже был жар.

У нас хватало лекарств от любой обычной амазонской хвори, как мне думалось. Я был уверен, что достаточно только найти все эти симптомы в медицинском справочнике миссионера, и поставить диагноз будет нетрудно. Просмотрев книгу, я убедился, что у Керен и Шеннон тиф. Мне пришло это в голову, потому что я болел тифом во время учебной поездки в джунгли Мексики, и симптомы были такие же.

Я стал давать им антибиотики против тифа. Ни жене, ни дочери не помогало. Обеим быстро становилось хуже, особенно Керен. Она перестала есть. Пить тоже не хотела, только иногда воду. Я пытался измерить ей температуру, но столбик ртути зашкаливал, сколько я ни ставил термометр[1]. У Шеннон была температура около 40 градусов.

Горячее тропическое солнце не помогало. Я безуспешно пытался помочь Керен и Шеннон, а еще должен был готовить еду и мыть Калеба (ему было только два года) и четырехлетнюю Крис. Спать времени не было. У Керен и Шеннон началась диарея, и ночью я должен был подставлять им горшок, выливать и мыть его и затем отводить их назад в кровать.

У изголовья кровати мы попытались создать себе укромный уголок и поставили стенку из листьев пальмы‑пашиуба (paxiuba ). Пираха подходили вплотную и заглядывали в щели. Они понимали, что что‑то не так. И только позже я узнал, что все в селении, кроме меня и моей семьи, догадались, что у Керен и Шеннон малярия.

Постоянное внимание индейцев, беспокойство за жену и дочь, истощение от работы и бессонных ночей заставляли меня волноваться еще больше обычного, поэтому на пятый день я уже не находил себе места от отчаяния. Керен была почти что в коме. И она, и Шеннон то и дело стонали от боли, и у Керен начались приступы бреда: она садилась на постели, кричала на кого‑то воображаемого, говорила бессвязные слова и пыталась ударить меня, Крис и Калеба, если мы оказывались рядом во время припадка.

На четвертую ночь болезни разразилась такая гроза, что из‑за грома, воя ветра и шума дождя ничего не было слышно. Тут Керен села и сказала, что Калеб выпал из гамака, в котором он спал в другой комнате.

Я твердо ответил: «Нет, все в порядке. Я не сплю и все слышу. Я Ничего такого не слышал».

Керен заволновалась и попросила: «Иди подними его! Он лежит на полу, а там грязно и тараканы».

Чтобы ее успокоить, я встал и пошел в спальню детей, которая была рядом с нашей комнатой – той самой, где имелась одна стенка йз пальмовых листьев. В детской стены были из досок и достигали метра в высоту, а выше начинался пластиковый экран. Калеб и Кристин спали под одной москитной сеткой: Калеб – в гамаке, а Кристин – в кровати под ним. В детской мы также поставили переносной биотуалет, закрытый с боков от чужих глаз занавесками. Еще у детей была своя керосиновая лампа. Каждый вечер, искупавшись в реке и поужинав, мы собирались в относительно удобной и уединенной детской, и я читал детям вслух книги: «Хроники Нарнии», «Убить пересмешника», «Властелина колец».

Я зашел в детскую, светя себе фонариком. Калеб лежал на полу, а вокруг кишели тараканы. Малыш пытался заснуть, но ему было неудобно на полу, и он не мог понять, где очутился. Я поднял его, обнял и положил обратно в гамак. Когда сын оказался в беде, материнская чуткость Керен оказалась сильнее малярии.

Утром я понял, что что‑то надо делать. Шеннон и Керен было слишком плохо, я не мог просто сидеть и смотреть. Но я не знал и как вернуться в Порту‑Велью самому. Нас доставили сюда на самолете миссии, так что по реке я раньше не сплавлялся. Без самолета нам не выбраться. К тому же в те годы бразильское правительство не разрешало иностранцам привозить с собой радиостанции, поэтому связи с внешним миром у нас не было. Надежной лодки тоже не было – да и бензина на поездку по реке не хватило бы.

Однако к пираха иногда приезжал другой миссионер, католик‑мирянин Виченцо, и у него имелась небольшая алюминиевая лодка с новым мотором «Джонсон» на шесть с половиной лошадиных сил и баком на пятьдесят литров бензина. И вот я попросил его об неоценимой услуге: одолжить мне лодку на неопределенное время. Отдай он мне лодку, и ему самому будет не на чем выбраться из джунглей. Но он сразу же согласился, хотя и уверял меня – как я выяснил позже, зря, – что чем бы ни страдали мои жена и дочь, болезнь они принесли с собой, так как пираха ничем не болеют. (Всего через две недели после нашего отъезда сам Виченцо едва не умер от малярии, которую подхватил у индейцев.) Затем я спросил, не подскажет ли он, как найти ближайшее поселение с врачом и больницей.

Виченцо сказал, что мне нужно либо в Умайта, либо в Маникоре (Manicore ) – это два городка на реке Мадейра. Он посоветовал плыть в Умайта, потому что оттуда шла дорога до Порту‑Велью, столицы штата Рондония и – хотя католик этого не знал – штаба нашей миссии. Чтобы попасть в Умайта, говорил он, мне нужно двигаться вниз по течению Майей и затем Мармелос примерно двенадцать часов до поселения Санта‑Лусия (он говорил «Санта‑Лючия», и я так и запомнил). Там я смогу нанять помощников, чтобы перевезти жену и дочь по переволоке в джунглях между реками Мармелус и Мадейра. По Мадейре я должен буду спуститься до городка Аузилиадора (названного в честь Девы Марии Заступницы) – маленького поселения, основанного двадцать лет назад священниками салезианской конгрегации[2]. Там можно будет сесть на пароход до города Умайта, о котором я до этой беседы не слыхал ни разу. Казалось, что добраться туда – все равно что совершить паломничество в Мекку.

Я вернулся домой и стал собирать вещи, хотя и не мог знать, чем закончится поездка или что понадобится привезти. Виченцо не знал, сколько плыть на корабле из Аузилиадоры в Умайта, потому что сам там никогда не плавал. Я даже не знал, надо ли брать с собой еду. Однако в каноэ и так едва помещались мы пятеро плюс запас бензина, так что в любом случае много взять не удавалось.

Впрочем, сейчас отправляться в путь было уже поздно. Нужно было отплывать назавтра рано утром. Рисковать не стоило, ведь ночью легко сесть на мель. Я упаковал немного мясных и фруктовых консервов, ложки и пару эмалированных тарелок. Положил мачете, спички, свечи, две смены одежды для каждого и бак для воды. Собрав вещи, я помолился и лег спать. Утром, на рассвете, я подвел каноэ к берегу возле своей хижины и стал грузить вещи. Было семь утра, солнце уже светило вовсю, небо было цвета кобальтовой краски. Меня, разгоряченного от работы, охлаждал утренний бриз.

Погрузив припасы, я принес на руках Шеннон и уложил ее в лодку. Лодка немного накренилась. Вдоль берегов стояли индейцы и наблюдали за нами. Потом я привел Калеба и Кристин и велел им ждать у лодки. Потом вернулся в дом и взял на руки Керен. Она казалась совсем легкой (до болезни она весила 45 килограмм, а за эти пять дней потеряла не меньше пяти). Она едва приходила в сознание. На берегу, когда я начал спускаться к воде, Керен очнулась и стала кричать и биться.

– Что ты делаешь? Бежишь? Ты не веришь в Бога? Где твоя вера? Нам надо остаться и привести их ко Христу!

Час от часу не легче. Я и так уже был вымотан, не понимал, что делать, и волновался о будущем. Теперь, если что‑то пойдет не так, кто‑то из нас пострадает или еще хуже, я буду не прав еще и с моральной точки зрения. Но я знал, что выбора нет. Керен, а возможно, и Шеннон погибнут, если я не настою на своем и не увезу их отсюда. И, удивительным образом, я и сам был уже на пределе. У меня не было сил ухаживать за больными женой и дочерью в индейском селении.

Решение покинуть индейцев далось мне трудно по многим причинам. Путешествие в неизвестность грозило опасностями, все предстояло делать самому, а это нелегко и требует особой ответственности, а я и так был без сил. Я был уверен, что остальные миссионеры в нашем центре скажут, как и Керен, что я трус и вера моя нетверда. (Впрочем, выяснилось, что они и не думали меня осуждать, а всячески поддерживали и помогали.) И еще я знал, что самолет с запасами должен был прилететь в селение уже через неделю. На нем можно было доставить их в Порту‑Велью. Но я думал, что если мы останемся, Керен может умереть. Если уехать сейчас, то риск будет меньше, чем если мы останемся ждать самолета. И на самом деле я просто не хотел ждать и с каждой бессонной ночью уставать все больше, пока наконец я не окажусь бессилен помочь ни себе самому, ни своей семье. Нужно было что‑то делать сейчас.

Когда я поднимался к хижине, чтобы забрать Керен, ко мне подошел пожилой индеец по имени Абаги и спросил, не смогу ли я привезти из города спички, одеяла и что‑то еще. Я сердито ответил: «Керен больна. Шеннон больна. Я не за покупками еду». Я хотел сказать «черт побери», но не знал, как это будет на пираха. «Я везу их в город, чтобы они приняли воду (то есть лекарство) и выздоровели».

Я рассердился на него, и, думаю, это было заметно. Вся моя семья в опасности, а пираха при этом думают только о себе? Я рывком запустил мотор лодки, и он стал раскручиваться. Каноэ закачалось из стороны в сторону – опасности начались, не.успели мы даже отплыть, ведь борта возвышались над водой всего сантиметров на восемь, а река в этом месте и в это время года была глубокая, метров Двадцать. Если по моей неопытности мы перевернемся, это будет катастрофа. Спасательных жилетов нет, а на руках у меня двое маленьких детей и два тяжелобольных пассажира. До берега они не доплывут, у реки мощное течение, а у меня не хватит рук помогать им в воде. Но выбора нет.

Ну что ж, Господи. Теперь я сам миссионер в беде, как в тех рассказах, которые вдохновили меня на это служение. Береги нас, Господи, подумал я.

Мы отчалили. Индейцы стали кричать нам: «Не забудьте про спички! И про одеяла! Привезите еще маниоковой муки! И мясных консервов!» – и так далее. Рокот двухтактного мотора заглушали вопли двух алых гокко, пролетевших у нас над головой по пути к своему гнезду и не обращавших на нас никакого внимания. Солнце сияло во всю мочь, уже стояла жара под тридцать, хотя еще и восьми часов утра не было.

Однако лодка развивала девять узлов, и поэтому нас обдувало ветерком. Керен и Шеннон раскраснелись на солнце. Примерно через час пути Кристин сказала, что хочет есть. Я остановил лодку и открыл банку персиков. Потом сказал Кристин помыть руки в реке и есть персики из банки прямо руками. Калеб последовал ее примеру. Кристин повернулась к Керен и спросила: «Мама, хочешь персик?» Неожиданно Керен резко села и ударила дочку по лицу, велела ей молчать и рухнула обратно. Кристин не заплакала, а только посмотрела на меня обиженно и недоуменно. «Мама болеет, солнышко, – сказал я. – Она не знает, что делает». Но Кристин все понимала, и Калеб тоже. Шеннон ничего не хотела, и поэтому мы доели персики втроем, и я разрешил детям выпить остатки сиропа из банки.

По обе стороны равнодушной зеленой полосой тянулись джунгли. Мы не встретили ни одной лодки. Вода стояла так высоко, что требовалось строго держаться русла, иначе можно было свернуть в ложную протоку и угодить в болото. К счастью, обычно основное течение хорошо просматривалось – но не всегда. Если берега внезапно расступались, образуя болотистую впадину или целую сеть проток вместо реки, я терялся.

Примерно через час Керен села и попросила воды. Я хотел налить ей, но она вырвала у меня флягу и чашку и стала лить воду себе на колени, держа чашку на вытянутой руке. Я попытался взять флягу назад со словами: «Дорогая, давай я налью. Ты же льешь мимо». Жена сердито посмотрела на меня, ответила: «Если бы не ты, все бы было хорошо», – и отпила воды из горлышка. Потом я напоил Шеннон, и Мы поплыли дальше.

Еще через несколько часов я заметил на левом берегу поляну, а на ней – дом. Я причалил туда. Может быть, мы уже движемся к реке Мадейра? Мой португальский был еще совсем в зачаточном состоянии, но я пошел к дому и встал у двери, хлопая в ладоши, – и на звук к окну подошла женщина. Я спросил ее, не Санта‑Лючия ли это.

– Не слышала про такое место, – ответила женщина.

– А больше здесь никого нет, кто знал бы? – спросил я умоляюще.

Было уже два часа дня, и у нас оставалось горючего меньше четверти бака – на один‑два часа. Если я не найду эту Санта‑Лючию сейчас, придется грести. Может быть, даже ночевать в лодке.

Женщина указала вверх по реке и сказала:

– Может, там, в Пау‑Кеймаду, знают, где это.

– Ноя приплыл из верховий и никакого селения не видел.

– Оно на заводи. Отсюда первая заводь слева.

Я поблагодарил ее и побежал назад к лодке. Было жарко, я докрасна обгорел на солнце, и все остальные тоже. По пути я оглянулся на дом этой женщины и только теперь увидел, как они живут. Дом был побелен, а для семьи, которая еле может себя прокормить с земли, это непросто и недешево. Зачем же они покрасили дом? Чтобы жара не проникала? Нет, они просто хотели, чтобы дом приятнее выглядел, пусть даже стоит он в джунглях, где гости бывают редко. У дома стояли деревья «жамбу», они дают красные и сочные плоды, сладкие и похожие на яблоки. Росла папайя. Рядом было устроено поле, к которому от дома шла тропинка, и на нем росли маниока, сахарный тростник, сладкий картофель и «кара»[3]. Вокруг дома было чисто и ухожено: кое‑где срубленная мачете трава, кое‑где мягкий песок. Дом был сбит из досок, которые, конечно же, вручную выпилил ее муж. Рядом с тем местом, где я причалил, я увидел несколько живых амазонских черепашек с желтыми пятнами на панцире, привязанных к мосткам на мелководье. Эти черепахи – излюбленная еда и предмет обмена у амазонских «кабокло» (так называют португалоязычных жителей бразильских джунглей). Отвязывая каноэ и направляясь обратно вверх по течению, я подумал, что добывать пропитание ловлей черепах, наверно, тяжело.

У этих людей нелегкая жизнь, и все же они будто не замечают тягот и приветствуют гостя с достоинством, они всегда бодры духом и готовы помочь. Мое благосостояние не сравнить с их, но, посмотрев на себя со стороны, я осознал, что я намного больше волнуюсь, менее приветлив и гостеприимен, чем эти жители лесов. И я еще и миссионер. Мне предстояло многому научиться.

Но учиться будем потом. Сейчас я должен найти помощь. Я запустил мотор и снова взмолился про себя: «Господи, я прилетел в Амазонию ради Тебя. Я привез сюда семью, чтобы служить Тебе и помогать людям. Почему же ты оставил меня? Бензин почти на нуле, Господи. Ради чего это все, если моя жена умрет только потому, что у меня нет бензина и я потерялся? Давай, Боже, помоги мне!»

Я снова взглянул на всю красоту, что меня окружала. С воды я видел деревья «ипе», высотой в сорок метров и толщиной в метр, возвышавшиеся над рекой, все в желтых и лиловых цветах. Жители этих мест называют эти деревья passar bem ‘поправляться, улучшать самочувствие’. Я понадеялся, что они принесут нам удачу. Солнце светило ярко, ветерок приносил прохладу. Лес стоял в зелени, и казалось, он раскрывает перед нами свои объятья. Берега здесь, у устья Мармелос, были холмистые и крутые, между холмами открывались многочисленные заводи, которые мой нетренированный глаз не всегда мог отличить от основного течения.

Поодаль виднелись и огромные деревья бразильского ореха, подобно башням поднимавшиеся среди крон. Теперь я смотрел на это все иначе. Останется ли эта природа прекрасной, если моя семья умрет тут, не дождавшись помощи? Я решил, что красота природы существует лишь в нашем представлении. Ведь если бы люди не утверждали, что природа прекрасна, никакой красоты в ней бы и не было. Но, ей‑богу, как же тут было хорошо. Не знаю, что тому виной – рябь на воде, колыхание ветвей, бледно‑голубое небо, чувство силы в руках, ясность перед глазами, решимость в сердце, – но вокруг меня все было прекрасно, и я чувствовал, как меня объединяла с природой вездесущая жажда жизни.

Наконец я увидел заводь, на которой стояло селение Пау‑Кеймаду, и направил блестевшую на солнце лодку туда. Через минуту‑другую, когда крутые берега этого крошечного фьорда сомкнулись за нами, я увидел прогалину, маниоковое поле и крытую соломой хижину. Берег круто вздымался над рекой метров на сорок. Земля была темно‑коричневая, на верху обрыва росла трава. Жители Амазонии тщательно, не покладая рук, поддерживают чистоту в домах и деревнях и очень ценят, когда вокруг дома прибрано и чисто. Я взбежал по ступенькам, сделанным в склоне и укрепленным досками сантиметров в восемь толщиной, а наверху остановился перевести дух и огляделся. На полу хижины сидели несколько человек, очевидно, за едой.

– Вы не знаете, как добраться до Санта‑Лючии? – выпалил я, не утруждая себя принятыми здесь проявлениями вежливости: назвать себя, спокойно побеседовать о мелочах, предварить всякую просьбу объяснениями и околичностями.

В углу сидела женщина с младенцем. В центре мужчина помешивал кашу из рыбы и «фариньи» (маниоковой муки) в миске из выдолбленной тыквы. Вокруг балок под низкой крышей были аккуратно свернуты гамаки. Хотя хижина стояла на высоком берегу, ее подпирали полуметровые сваи, а пол, стены и ставни были набраны из досок. «Кабокло» запираются на ночь, несмотря на жару, опасаясь диких зверей, злых духов и воров.

– Nao existeрог aqui nenhum lugarрог esse nome ‘Нет здесь такого места’, – ответил мне один из мужчин, и все уставились на меня – чужака, красного от солнца, с безумными глазами.

– Но Виченцо, который служит с падре Жозе, – вы же знаете падре Жозе? – сказал, что в Санта‑Лючии можно перебраться из реки Мармелос в Мадейру, – попытался объяснить я.

– Ему, наверно, надо в Санта‑Лусию . Там есть тропа, – предположила одна из женщин, сидевшая позади.

– Конечно, в Санта‑Лусию , – отозвались все остальные хором.

Наконец появилась надежда! Они сказали, что это поселение находится в получасе ниже по течению, сразу после дома с черепашками. Когда спускаешься по реке, его закрывает длинный мыс, лежащий параллельно течению реки, но, если все время поглядывать налево, я его не пропущу. Я выпалил им в ответ: «Muito obrigado! » ‘Большое спасибо!’ – и заспешил вниз по ступенькам. Кристин и Калеб так и сидели в лодке тихо и разговаривали друг с другом. Шеннон жаловалась, что она вся горит. Керен сказала, что готова прыгнуть в реку, чтобы сбить жар. Я тронулся с места на полной скорости, которую только мог выдать наш мотор на шесть «лошадок»; за нами тянулся жалкий, робкий след из пены.

Через тридцать минут я стал поглядывать налево и вскоре заметил нужную заводь. Я чуть не промахнул мимо, но теперь видел, куда плыть: прогалина наверху крутого обрыва, в этот раз высотой уже метров пятьдесят, на который вели такие же вырезанные в земле ступени. Я затормозил и привязал каноэ у подножия. Поднял Кристин на одну руку, Калеба – на другую. Сказал Шеннон и Керен, что скоро вернусь за ними. Затем я с колотящимся сердцем побежал вверх по ступеням. Нужно было найти помощь.

Это селение тоже было чистым и опрятным; крашенные в яркие цвета домики соединялись широкими дорожками, вокруг них было подметено. В центре группы из шести хижин на берегу Мармелус стояла церковь. Под парой близко стоящих деревьев стояли сбитые из досок лавки. Река Мармелус была в этом месте шириной уже почти в три сотни метров и отсюда казалась иссиня‑черной. Дул легкий ветер, и скамейки в тени деревьев звали отдохнуть, но времени не было.

Метрах в пятидесяти я заметил пару женщин, беседовавших в тени дерева, и зашагал к ним. Они тоже уже заметили меня и, несомненно, как раз обсуждали этих гринго, которые приплыли с верховьев – а туда прибыли, конечно, самолетом, потому что доплыть до пираха на лодке в обход Санта‑Лусии нельзя.

Я снова не стал тратить время на любезности и задал вопрос, как только меня могли услышать.

– Е aqui que tem ит varador para о Rio Madeira? ‘Это здесь тропа к реке Мадейра?’

– Sim tem um caminho logo ali ‘Да, здесь есть тропинка’, – ответила одна из женщин.

Я рассказал ей, что у меня в лодке двое тяжелобольных, и спросил, нельзя ли, чтобы кто‑нибудь помог мне перенести их на Мадейру. Она отправила девочку сказать отцу, а я спустился к реке и вынес Шеннон наверх на руках. Наверху мне открылось прекраснейшее зрелище: по тропе цепочкой шли мужчины, сильные и крепкие, готовые помочь мне – беспомощному гринго, который ни разу в жизни ничего не сделал для них. Однако у этого гринго болеют близкие. И тут я понял, что «кабокло» всегда помогут попавшему в беду, не жалея сил.

Но не успел я с ними заговорить, как мы услышали громкий всплеск, и какая‑то женщина закричала: «О meu Deus! Ela pulou na agua! » ‘О Боже! Она прыгнула в воду!’

Керен барахталась в реке, пытаясь залезть обратно в лодку. Я сбежал по ступеням. Она сказала:

– Вода такая холодная. Я вся горела.

Я поднял ее на руки и в третий раз поднялся по ступеням на обрыв. Сейчас она, похоже, в сознании. Может быть, теперь у нее прояснится в голове, подумал я, усаживая ее рядом с детьми под дерево.

Керен сидела на бревне под этим раскидистым манговым деревом и вдруг заговорила с местными на португальском: «А я помню это место. Вот там – слоны, а там – львы. Папа меня сюда водил, когда я была маленькая».

Все перевели взгляд на меня. Они поняли, что Керен бредит. Только и сказали: «Pobrezinha » ‘Бедняжка’.

Мужчины пошли в лес и через несколько минут принесли два шеста длиной в два с половиной метра и толщиной с ладонь. К шестам подвесили по гамаку, в один мы положили Керен, а в другой Шеннон. Их взяли четверо мужчин – по двое на гамак – и понесли по тропинке. Я навьючил на себя всю нашу поклажу – всего набралось килограммов двадцать – и попросил еще одного мужчину последить за лодкой Виченцо (когда я вернулся, выяснилось, что кто‑то из местных брал лодку, но не добавил в бензин масла и угробил мотор). Наконец, я попросил жителей деревни сказать падре Жозе, что Виченцо хотел, чтобы за ним прислали лодку и забрали его в город. Потом я взял на руки Калеба, велел Кристин не отставать и пошел по тропе вслед за носильщиками.

Кристин нас немного задерживала: собирала цветы, прыгала туда‑сюда, напевая «Христос меня любит». У нее еще держалась прическа, которую Керен ей сделала несколько дней назад. На ней были шорты, маечка и теннисные кроссовки. Она с наслаждением нюхала ароматные цветы, и хотя у меня руки все горели от напряжения – я же нес и всю поклажу, и сына, – но при виде дочери я не мог сдержать улыбку. Я всегда называл Крис моим солнышком, и в тот день свет этого солнышка уберег меня от отчаяния. А Калеб все спрашивал, куда эти люди несут маму и сестру; наш младший всегда был и до сих пор остается очень чутким человеком, а мама для него – самое близкое существо на свете.

Пройдя по прохладной тенистой тропинке в джунглях около сорока пяти минут, мы вышли из леса. Здесь стояли десятки крашеных деревянных домиков на сваях, большая церковь, которую местные величали «собором», лавки, и параллельно друг другу шли немощеные улицы. Это и была Аузилиадора – целый городок, а не просто едва отстроенная деревня. Носильщики спросили, куда нести Керен и Шеннон. Конечно, в таком маленьком городе не найдется съемных комнат; поэтому я сказал им усадить моих жену и дочь в тени, а сам пошел узнавать, что к чему.

Я быстро нашел дом торговца с реки Майей Годофреду Монтейру и его жены Сезарии. Я знал, что они живут здесь, потому что в самом начале нашей миссии мы с ними плавали в верховья Майей, и они пригласили нас к себе, в Аузилиадору. Их дом был под стать их доходам: стены и пол дощатые, как всегда в домах кабокло, но перед входом – чисто выметенная деревянная лестница, крыша крыта кое‑где соломой, а кое‑где и жестяным листом. Стены были покрашены белой, швы – зеленой краской; зеленые печатные буквы на фасаде гласили: Casa Monteiro ‘Дом Монтейру’. На заднем дворе, отчетливо видный и с улицы, возвышался нужник: значит, хозяева особенно заботились о гигиене, ведь большинство местных просто ходило в джунгли.

Годо и Сезария были рады нас приютить, и я попросил носильщиков отнести Керен и Шеннон туда. Было уже поздно, мы устали, и поэтому Сезария спросила, не надо ли помочь развесить гамаки.

– Гамаки? – спросил я удивленно. Я‑то думал, нас положат на кроватях или на полу.

– Сеньор Даниэл, здесь все спят в гамаках, даже священник. Тут кроватей не водится, – ответила Сезария и принялась рассказывать, как даже в лодках на реке люди спят в гамаках.

– У нас нет гамаков. – Я все больше огорчался тем, как повернулись дела, и тем, что не продумал все заранее. Гамаки, в которых несли моих жену и дочь, принадлежали кому‑то из жителей Санта‑Лусии – я даже не знал, кому.

Сезария тут же ушла и через полчаса принесла пять гамаков – одолжила по соседям. Поставила готовиться ужин и сказала, что присмотрит за моей женой, а я могу сходить искупать детей в реке Мадейра. Вообще‑то Мадейра непохожа на узкую и прозрачную реку Майей. Это громада илистой воды, не меньше Миссисипи, шириной с милю в Аузилиадоре, особенно в дни разлива. Берег был метрах в трехстах от дома Годофреду; высота обрыва превышала пятьдесят метров – ничего подобного я больше нигде не видел. Я забрел в реку по колено и умылся. Мне было уже все равно, что в реке водятся крокодилы – черные кайманы – и их не видно в мутной воде. Все равно, что здесь есть и «кандиру» – крошечные рыбки, которые могут влезть в любое отверстие на нашем теле. И все равно даже, что в буроватой воде Мадейры попадаются пираньи, анаконды, ядовитые скаты и электрические угри: мне надо было смыть грязь. Все же, помня об опасности, детей я помыл на берегу, обливая водой, и только на мгновение окунул в саму реку. После мытья мы стали почище, но снова извозились в грязи и вспотели, пока поднимались по глинистому берегу и шли до дома. Уже почти стемнело. В отличие от Майей, на берегах Мадейры кишат москиты. От них было не спрятаться и в доме у Годо, а у нас с собой не было ни спрея от комаров, ни длинных брюк – ничего. Впрочем, Сезария одолжила у соседей москитную сетку для целой комнаты, развесила ее в гостиной, и мы могли сидеть под ней в безопасности (но в духоте, потому что через сетку не задувал ветер). Однако я не мог прибегнуть к этой защите, потому что Годо захотелось поговорить. Мы сели на крыльце и стали беседовать; я храбрился, но комаров приходилось бить ежесекундно, и после каждого укуса кожа вздувалась.

– Здесь жуткие москиты, – пожаловался я.

– Правда? Так сейчас же их особо и нет, – ответил Годо немного обиженным тоном: как это я критикую его город. Впрочем, он сидел с футболкой в руках и то и дело охаживал себя по спине, бокам и груди.

Мы поужинали фасолью с рисом и рыбой, обильно сдобренной луком, солью, пальмовым маслом и кинзой. У меня не хватало денег заплатить хозяевам за еду. Мы были вынуждены пользоваться щедростью и так небогатых людей.

Местные разузнали для меня, что следующий пароход до Умайта пройдет через два‑три дня. Я расстроился: значит, мы еще застрянем в этом городе. Впрочем, Керен и Шеннон хотя бы отдохнут, и нам помогут со стиркой и готовкой. Еще мы надеялись, что нас посмотрит местный врач.

– Как я пойму, когда ждать корабля? – спросил я.

– A gente vai escutar de longe, seu [4] Daniel ‘Издалека будет слышно, сеньор Даниэл’, – ответили мне загадочно.

Как же они услышат пароход так задолго, что я успею собрать семью и упаковать вещи, да еще и вовремя прибежать на берег и покричать, чтобы пароход причалил? Может быть, все‑таки стоило дождаться самолета у нас, а не уплывать?

Керен подозвала меня и сказала, что хочет вернуться и ждать самолета. Она выглядела здоровее, мыслила связно, и я подумал, что можно отправиться обратно наутро. Но в любом случае нам не дали дождаться утра, потому что в два часа ночи меня разбудил Годофреду.

– О recreio ja vem, seu Daniel ‘Прогулочная лодка прибывает, сеньор Даниэл’. – Я до сих пор ума не приложу, почему они называли пароход прогулочной лодкой. Я встал было, чтобы начать собирать вещи и разбудить остальных, но Годофреду сказал:

– Расслабься. Еще нескоро подойдет. Давай сначала кофе выпьем.

За кофе я все больше волновался, что мы пропустим пароход и останемся здесь еще на неделю, а то и больше. Но когда мы допили, я услышал снаружи голоса: это, не дожидаясь просьбы, пришли мужчины помочь нам собираться. Они посовещались минут пятнадцать, потом приделали гамаки к шестам; я в это время собирал наши пожитки. Керен и Шеннон снова уложили в гамаки, Сезария взяла на руки Калеба, я взял Кристин, кто‑то еще подхватил наши тюки, и мы все пошли гуськом во влажную темноту, по направлению к пристани – через тучи мошкары, освещая путь керосиновой лампой и парой фонариков. В городе не горело ни огонька. Но когда мы подошли к берегу, вдалеке, словно космический корабль, возник пароход; луч его прожектора сновал по берегам и речной глади, ища плавучие бревна, которые могут пропороть его дощатую обшивку, измеряя расстояние до берегов, выискивая смертельно опасные для него каменистые банки. Мы стали осторожно спускаться в темноте к мосткам, силясь хоть что‑нибудь разглядеть при свете фонарика. Вдруг я услышал, как кто‑то из мужчин оступился и покатился кубарем по ступенькам. Это был носильщик, который держал сзади шест с гамаком Керен. Но как только он упал, шест подхватил другой, так что Керен, похоже, и не заметила.

Мы помигали кораблю фонариками, чтобы к нам подошли. Он подплывал из черноты беззвездной, безлунной ночи, двадцать пять метров в длину и семь – в высоту; прожектор остановился на нас и смерил нас лучом – крошечных жалких землян на марсианском берегу.

Носильщики уложили Керен и Шеннон на нижнюю палубу трехпалубного корабля. Я положил вещи, завел на борт остальных детей, и мы отчалили. Вот так, внезапно, наши друзья из Аузилиадоры исчезли, сгинули в амазонскую ночь. Увидимся ли мы еще? Что с нами будет? Не в силах успокоиться, я поспешно развесил пять гамаков, которые нам дали взаймы соседи в Аузилиадоре: вдруг Калеб или Кристин упадет за борт, или кто‑то наступит на Керен и Шеннон, которых положили прямо на палубу, или у нас украдут то немногое, что мы везли с собой. Развесив гамаки, я перевел всех на вторую палубу и перенес туда наши пожитки. Тюки я сложил под свой гамак, потом уложил детей спать и попытался заснуть сам. Я повесил гамаки вплотную друг к другу, чтобы сразу услышать, если кто‑то проснется и позовет меня.

На верхней палубе корабля находился бар, под самой нижней – трюм. Сам корабль был грязный, палубы покрывал толстый слой бурой краски, поручни были выбелены, а корпус крашен в синий цвет. Все остальное было белое. Про такие суда я только читал, а воочию видел впервые. Всего на нем было порядка сотни пассажиров.

Пассажирские суда по всей Амазонии – будь то Бразилия, Перу, Колумбия или другая страна – строят примерно одинаково. Сначала строят прочную раму для корпуса из досок толщиной в семь‑десять сантиметров; для них берут крепкое, хорошо переносящее воду дерево, например «итауба». Небольшие суденышки бывают обычно размером девять метров на три. Остальную часть обшивки для корпуса набирают из досок пять‑семь сантиметров толщиной и законопачивают щели пенькой или канатом, смолят и красят. Канат и пеньку загоняют в щели мушкелем и конопаткой (это деревянный молоток вроде киянки и узкое железное зубило). Корпус судна (по‑португальски batelao) должен выдерживать удары коряг, иногда больше него самого размером, которые попадаются на реке в сезон дождей, а в сухой сезон без пробоин проходить мели и подводные камни.

Носовая часть нижней палубы отведена под хранение запасов, а кормовая – под машинное отделение и приводящий вал. Выше находится главная палуба, а над ней обычно – еще одна. Высота палуб такая, что внутри судна невозможно стоять выпрямившись. Наверху переборок, как правило, нет из‑за жары – только невысокие выгородки и опоры верхней палубы. К потолкам прикреплены бруски, чтобы подвешивать гамак; если идет дождь, с краев верхних палуб свешивают брезент. В корпусах нередки течи, но в основном эти суденышки надежны и хорошо делают свою работу. А поскольку их конструкция, силовая установка и требования к эксплуатации одинаковы во всей Амазонии, то запасные части и ремонтников найти очень легко – если не отходить от этого стандарта. Если изменить конструкцию или поставить менее распространенную модель двигателя, то недолго и до беды: при первой же поломке или ремонте вам, возможно, придется прервать рейс и ждать помощи на берегу, потому что вам нужен особенный специалист или какая‑нибудь нестандартная деталь, а их нет.

Построенный корабль переходит в собственность заказчика – как правило, более или менее состоятельного торговца. Служат эти суда как в пассажирских, так и в грузовых перевозках. Торговые суда ходят в джунгли за местным сырьем, которое продают индейцы и белые лесные жители кабокло в обмен на промышленные товары – спички, сухое молоко, мясные консервы, садовый инструмент, швейные принадлежности, листовой табак, выпивку, рыболовные крючки, охотничье снаряжение и лодки. Многие торговцы держат целые флотилии таких судов. Отправляются эти суда чаще всего из больших городов амазонского бассейна: Порту‑Велью, Манауса, Сантарена, Паринтинса, Белена. Возвращаются они неизменно набитые бразильским орехом, копайским бальзамом[5], ценной древесиной, природным каучуком и другими дарами джунглей, купленными у индейцев племен пираха, теньярим, апурина, надеб и других, а также у белых кабокло.

Матросы чаще всего тоже кабокло; обычная команда на таком судне состоит из двух‑четырех человек, и они все умеют им управлять, поддерживать его на ходу и ремонтировать. Пока корабль плывет, матросы могут расслабиться, поболтать или полежать в гамаке. На остановках, напротив, они сами погружают и разгружают товары, чинят двигатель, заделывают течи, чинят приводной вал и винт и выполняют другие работы. Их жизнь похожа на жизнь Гекльберри Финна, только им выпадает больше изматывающего труда.

В жизни матросов‑кабокло есть одно фундаментальное противоречие. Они дружелюбны и щедры, но у многих из них темное прошлое. Некоторые бегут на реку от городской жизни, к которой так и не смогли приспособиться, от неудачных браков, кредиторов, врагов, проблем с законом. На притоках Амазонки, в далеком и жестоком краю среди жестоких людей, выживают лишь люди с загрубелой душой.

Только я задремал, как Керен попросилась в туалет. У нее и у Шеннон все не проходила диарея. Во время нашего плавания я бессчетное количество раз сажал их на горшок (который, к счастью, у нас был свой), накрывал одеялом от чужих глаз, а затем выносил горшок на корму в гальюн, пробираясь через толпу пассажиров, собравшихся посмотреть на больных американцев.

Когда я вернулся из гальюна, Шеннон вдруг сказала:

– Папа, пожалуйста, прости меня.

– За что? – спросил я.

Я подошел поближе и по запаху понял, что она испачкала себя. На ее одежде и гамаке были пятна экскрементов. Моей дочке было очень стыдно и неловко; надо было лучше за ней присматривать. Я набрал ведро воды и повесил вокруг гамака одеяло, помыл ее и помог переодеться. Гамак я тоже вымыл и подстелил Шеннон одеяло, чтобы ей было немокро лежать. Она не переставала извиняться. Потом я вымыл грязную одежду и развесил по поручням просушиться.

Утром Калеб и Кристин сказали, что им спалось хорошо. В обед я постарался всех накормить: усадил младших детей на банку у борта и принес им по маленькой тарелке риса с фасолью, который давали пассажирам. Только я пошел взять чего‑нибудь себе, как за спиной раздался звук падающей тарелки и звон стекла. Это двухлетний Калеб уронил свою тарелку. Ему было жалко и обидно. Я принес ему другую порцию и спихнул ногой за борт осколки. Потом спросил Керен, не хочется ли ей чего‑нибудь. Она попросила холодной колы, и я купил ей на верхней палубе в баре. Когда все поели, я снова принялся хлопотать над ними.

На первое же утро после посадки на «рикрейю» я поговорил с владельцем судна, одноруким Фернанду. Он ходил в шлепанцах, как все в этих местах, и с голой грудью. Ростом он не дотягивал до метра восьмидесяти, сложения был некрепкого и с брюшком, как и всякий состоятельный бразилец. И хотя грозным его не назовешь, но на борту его слово – закон.

Про Фернанду мне рассказывали Сезария и Годофреду. По их словам, это был человек жесткий и без всякого снисхождения к бедным. Ради других он стараться не станет. Говорили, что некоторые его побаиваются, а его команда – человек двадцать, все крепкие мужчины – беспрекословно выполняет любые его приказы. Я задумался, что ему сказать; мне нужно было убедить его сделать мне большое одолжение, причем убедить на португальском.

– Здравствуйте, – сказал я. – Моя жена очень больна, нужно как можно скорее доставить ее к врачу. Если вы сможете отвезти нас в Умайта на той моторной лодке, которую сейчас буксирует судно, я заплачу, сколько скажете.

– Лодка не сдается, – ответил он грубо, даже не повернувшись ко мне.

– Тогда я заплачу, сколько вы скажете, если вы сейчас пойдете прямо до Умайта, без остановок. – В тот момент мне было все равно, что от прихода судна зависели здоровье и пропитание многих других людей и что если Фернанду примет мое предложение, кто‑то другой может так же заболеть, как Керен, и не дождется помощи.

– Слушай, товарищ, если твоей жене суждено умереть, она умрет. И все. Я для тебя маршрут не поменяю.

Не будь рядом матросов, я бы, наверно, его ударил. А так я просто вернулся к семье. Я не находил себе места и нервничал, как никогда раньше. Пока я обдумывал наше положение и молился, наше судно замедлилось. Я стал искать глазами причину этого и увидел, что мы остановились возле кучки домов на берегу: видимо, чтобы взять на борт новых пассажиров. Но тут мотор замолк. Тишина. Может быть, поломка, подумал я. И тут, к моему потрясению, все матросы во главе с Фернанду спустились с корабля, одетые в одинаковую футбольную форму. На вершине холма у реки была полянка, и на ней их ждала компания мужчин в форме другого цвета. Большинство пассажиров тоже сошли на берег посмотреть.

А потом два часа подряд я только и придумывал разные способы умерщвления этих молодцов за то, что они играют в футбол, пока мои жена и дочь умирают на борту их проклятой посудины. Я бы угнал корабль и оставил всех на берегу, но одному мне было не справиться. В моей голове крутились самые злые и жестокие мысли. Да, миссионер, вдохновленный Духом Святым, так думать не может. Скорее уж, так бы думал мой папа, ковбой, зачинщик салунных драк.

Наконец все вернулись на борт – со смехом, заигрывая друг с другом, – и мы были готовы продолжать плавание до Умайта. Что не так с этими людьми? – спросил я себя. Неужели в них нет ничего человеческого? Через много лет, когда раны, нанесенные этим путешествием, немного зажили, я стал понимать бразильский взгляд на вещи.

Тяготы, которые я испытывал, для меня были чем‑то из ряда вон выходящим, а для пассажиров корабля это была просто жизнь и ее обычные трудности. Перед лицом жизни в панику не впадают, как бы страшно она ни била. Ты просто идешь ей навстречу – один. Хотя бразильцы всегда готовы помочь, за этим кроется очень ясное представление о том, что со своими трудностями надо справляться самому. По крайней мере, жители джунглей ведут себя именно так. Они как бы говорят: «Я‑то всегда готов тебе помочь, но сам просить у тебя помощи не буду».

Дни на борту пароходика‑рикрейю тянулись бесконечно. Как будто в плавучей тюрьме. Я пытался расслабиться, садился на банку рядом с гамаком Керен и разглядывал растения и животных на берегу, медленно проплывавших мимо: корабль развивал всего узлов шесть. Невозможность уединиться с Керен и Шеннон, постоянные изучающие взгляды пассажиров давили на меня. Хотя люди в основном проявляли участие, все же было тяжело слышать, как о тебе говорят в третьем лице, как будто тебя рядом нет.

– Она же умрет, да? – спрашивала одна женщина другую.

– Конечно. Этот гринго такой дурак, что привез сюда семью. У них малярия.

Раз за разом слыша от всех, будто у Керен и Шеннон малярия, я чувствовал свое превосходство над местными, которые даже не подозревали, что на самом деле это тиф.

– Как она обгорела на солнце!

– Какая же у них белая кожа!

– У него уж точно денег полно.

Толки продолжались час за часом, сводя меня с ума.

Наконец, на третью ночь после посадки в Аузилиадоре, мы обогнули излучину Мадейры, и я увидел вдалеке по правому борту огни. Я не видел электрического света уже много недель. Огни городка Умайта прорезали темноту джунглей, напоминая мне, что, кроме пираха и реки Майей, есть целый мир. Но главное, эти огни были знаком цивилизации, а значит, помощь недалеко. Корабль сбавил ход и стал подходить к городу поперек русла реки, а здесь ее ширина была больше мили. Было где‑то три часа ночи.

Вот судно притерлось к берегу. Через метровый зазор между бортом и берегом перебросили хлипкую доску. Мне никто не помог перенести вещи или детей. Но во мне проснулись просто‑таки дикие силы. Я подхватил тюки, взял на руки младших детей, перенес их на берег и завел в какую‑то заброшенную хибару у дороги. На дороге стояли такси и ждали пассажиров.

Я сказал четырехлетней Крис:

– Жди здесь. Никуда не уходи. Сиди на сумках и никому не давай их унести. Я приведу маму и Шеннон. А ты присматривай за Калебом. Поняла?

Крис крепко спала, а сейчас полчетвертого, и она никак не может проснуться.

– Да, папа, – ответила она наконец, протирая глаза и оглядываясь по сторонам, пытаясь понять, где же мы.

Я бегом поднялся обратно на борт; снял гамаки, уложил жену па банку, а с дочерью на руках спустился на берег, где ждала Крис.

Шеннон дрожала и стонала от боли. Потом я вернулся и поднял на руки Керен; она весила еще меньше, чем когда мы уехали. Я снес ее на берег и направился с ней сразу к одному из такси. Водитель помог мне побросать сумки в багажник, а сам я втиснул Керен и детей на заднее сиденье. Через несколько минут мы уже ехали в больницу.

Больница находилась на краю города, в кирпичном здании; она и сейчас там. Тогда стены были выкрашены в белый цвет, полы выложены плиткой. Я вынес вещи и отвел всех в приемный покой. Он освещался голыми лампами, свисавшими с потолка, за столом регистратуры никого не было. Все здание казалось заброшенным. Но это же больница! Я побежал по коридорам в поисках людей. Наконец я нашел мужчину в белом халате, который спал на столе для обследований. Я сказал ему:

– Моя жена больна. Думаю, это тиф.

– Тиф? Тут его не бывает, – сказал он, медленно поднимаясь.

Он прошел со мной в приемное отделение. Осмотрел Керен и измерил температуру ей и Шеннон.

– Ну что, – сказал он, – думаю, у них малярия. Но надо посмотреть. Я взгляну под микроскопом.

Он взял по капле крови у Керен и Шеннон и поместил на стекла. Рассмотрев их под микроскопом, он захихикал.

– Что смешного? – спросил я раздраженно.

– Elas tem malaria, sim. E nao ё pouco, nao ‘Да, у них малярия. И серьезная, да’.

Он смеялся над тем, как я ошибся. И еще потому, что такую высокую концентрацию малярийных паразитов в крови, как у Шеннон и Керен, никогда не встречал, а он‑то лечит малярию каждый день. Конечно, подумал я, болезнь зашла так далеко, потому что я по глупости не начал их лечить от малярии еще в индейском селении.

Врач отвел для Керен и Шеннон отдельную палату и поставил им капельницы с хлорокином. Крис, Калеб и я расположились там же. Утром Керен, проснувшись, сразу попросила воды: ей, похоже, стало немкого лучше. Шеннон тоже выглядела немного лучше и попросила привести ей колы. Потом Керен сказала, что ей нужна заколка, чтобы волосы не падали на лицо. Тогда она носила длинные волосы, до пояса, а я не удосужился взять с собой заколку или резинку для нее. Я пошел в регистратуру, где сидели две монахини: больница находилась в совместном ведении католической епархии местных властей. Я обратился к одной из них и спросил, нет ли у них заколки или ленты для Керен.

– Olha, gente , – воскликнула она, чтобы все слышали, – esse gringo acha que somos uma loja aqui. Ele quer algo para о cabelo da mulher dele ‘Нет, вы только посмотрите, этот гринго думает, что у нас тут магазин. Заколку для жены ему подавай’.

Я рос в нерелигиозной семье и не представлял, как некоторые католики ненавидят протестантов – и наоборот. Ее ответ очень обидел меня, особенно если вспомнить, как я был растерян и измотан. Но я знаю, что бедность порой заставляет подозрительно относиться к тем, кто богаче тебя: так, той монахине показалось, что я просто богатый гринго. Кроме того, все здесь считали, что американец – значит расист. Я знал о подобных стереотипах из книг, но никогда не сталкивался с ними сам. Мне не приходилось до сих пор быть жертвой предрассудков, но тогда и еще несколько раз за последующие годы я испытал это на себе.

В Умайта мне было не с кем поговорить. Парадоксально, но, хотя все считали нас богатыми, деньги у нас кончались. Мне и младшим детям было негде спать, потому что запасных коек в больнице не имелось. Мы подремали сидя, рядом с койками Керен и Шеннон, но утром я понял, что надо ехать в Порту‑Велью.

Я узнал, что автобус на Порту‑Велью отходит в одиннадцать часов. Тогда я решил отвезти младших в город и вернуться к жене и старшей дочери назавтра рано утром. Переезд автобусом для больных исключался: Керен едва могла пошевелиться от боли, Шеннон тоже мучалась болями. В больнице их кормили, вливали питательный раствор и лекарства от малярии. Поэтому я сказал Керен и Шеннон, что мы уедем и я вернусь наутро.

– Папа, не уезжай, – взмолилась Шеннон. – Мне без тебя тут страшно.

Керен же согласилась, что лучше всего будет отвезти малышей в Порту‑Велью как можно скорее. Это более крупный город, и оттуда можно при необходимости даже отправить их в Штаты, потому что там есть гражданский аэропорт. Мы оба знали, что вызвать помощь по телефону нельзя: в штабе миссии телефона нет. В 1979 г. телефонов в Бразилии не было почти нигде. За домашний номер в городе приходилось платить по десять тысяч долларов или даже больше. Поэтому связаться с миссионерским центром ЛИЛ в двадцати километрах от города мы не могли.

Я вышел из больницы и пошел искать автостанцию. Город Умайта не был защищен от палящего солнца джунглями, и потому казался пыльным и унылым – просто застроенная пустошь на берегу реки Мадейры. «Автостанция», как я обнаружил, представляла собой домишко на главной улице со стойкой кассы в передней; оттуда было видно, как в задней комнате вся семья собралась у телевизора. Я купил три билета до Порту‑Велью, на что ушли почти все остававшиеся деньги. Затем я вернулся за Крис и Калебом и попрощался с женой и дочерью.

За прошедшую неделю я спал всего часов пятнадцать. Я был измотан, на пределе телесных и душевных сил. Даже думать ясно не получалось. Мы с детьми забрались в старый проржавевший автобус до Порту‑Велью и примостились, как могли. Ехать предстояло почти пять часов; на первой остановке я наскреб мелочи и купил нам воды и перекусить, а потом мы попытались поспать. Мы приехали в Порту‑Велью почти в четыре часа дня. Я поймал такси, и мы, усталые, отправились в последний этап путешествия. Таксист, как и все остальные, пялился на нас: такое зрелище являли собой трое запыленных с дороги белых с американскими армейскими сумками. Я сказал ему везти нас в американскую колонию, как здесь называли комплекс миссии ЛИЛ.

Мы ехали через джунгли, не менее дикие, чем на берегах Майей: как‑то раз в прошлый приезд я вышел побегать и наткнулся на ягуара у дороги. Когда мы прибыли, я сразу пошел в ближайший дом. Жившие там миссионеры оплатили такси, а затем запустили «звонок по цепочке» (для внутренних звонков в центре проложили свою телефонную сеть из аппаратов «Белл», подаренных жертвователями). Вскоре уже все миссионеры возносили свои молитвы за Керен и Шеннон и предлагали помочь. Один предложил сразу же за ними поехать. Я отказался, сказав, что они еще слишком плохи (а мне надо было поспать; я валился с ног от усталости). Вместо этого я договорился, что наутро со мной слетают в Умайта пилот Джон Хармон и медсестра Бетти Крокер.

Мы вылетели из аэропорта Порту‑Велью в семь утра. Лететь надо было час. Джон вел себя так, как будто ничего особенного не случилось: видимо, он думал, что я преувеличил степень опасности. Бетти старалась меня приободрить. Она работала в отделениях скорой помощи в крупных больницах в США, и я знал, что она в силах нам помочь. На подлете к аэропорту Умайта Джон связался по радио со станцией такси в центре города, что на полосу нужно подать машину. Когда мы сели, такси уже ждало нас с открытыми дверями, а водитель, широко улыбаясь, предложил помочь нам с багажом. Джон остался присмотреть за самолетом, а мы с Бетти поехали в больницу. Я весь издергался, не зная, чего ожидать и как мне жить дальше, если с Керен и Шеннон что‑то случится, но нужно было ограждать себя от этих мыслей, чтобы не сломаться совсем. Я сидел весь напряженный, все тело будто сжалось в комок, а к горлу то и дело подступали слезы.

Мы приехали, я заплатил таксисту и побежал в палату. Бетти поспевала следом. С Керен и Шеннон, казалось, все было хорошо, хотя еще оставалась слабость и даже высокая температура, несмотря на капельницы с хлорокином, которые им ставили ночью. В этот момент я в первый раз заметил, как они обгорели на солнце, пока мы плыли в больницу. Кожа на лице у обеих покраснела и шелушилась.

Я спросил, можно ли отвезти их на аэродром в карете скорой помощи. Дежурный администратор ответил, что машину подадут хоть сейчас, если только я оплачу бензин. Когда мы клали наших больных в карету, я заметил, что Бетти очень серьезна и напряжена. Со мной она почти не говорила. В машине она сразу сделала Шеннон и Керен укол плазила – средства от тошноты – и закапала новальгину, обезболивающее и жаропонижающее[6].

На аэродроме я увидел Джона, который как ни в чем не бывало читал книжку. «Скорая» подъехала задом прямо к грузовому люку в борту нашей «сессны». Мы открыли заднюю дверь, Бетти вылезла первой, а Джон все наблюдал за нами. Мы стали вытаскивать носилки Керен, и, когда Джон увидел, в каком она состоянии, он вдруг посерьезнел, развернулся и стал деловито, с невероятной скоростью, какую я никогда раньше не видел, вынимать из салона сиденья. Мы погрузили в самолет сначала Керен, потом Шеннон. Джон и Бетти внесли капельницы и закрепили их, чтобы поставить больным снова уже в полете. Джон сказал, что пристегнуть их невозможно, пусть лучше лежат прямо. Бетти сядет с ними и тоже не будет пристегиваться. В любом другом случае Джон не стал бы так серьезно нарушать правила безопасности полетов, но выбора не было. Не прошло и пары минут, а мы уже взлетали.

В Порту‑Велью мы отвезли Керен домой к Бетти и положили в ее собственную постель: Бетти намеревалась наблюдать за моей женой круглые сутки. Шеннон мы отвезли в другой дом миссионерского центра, и там ее уже ждала другая медсестра. Сейчас, когда я пишу этот рассказ, мои глаза переполняются слезами благодарности и я вспоминаю доброту и профессионализм пилотов, медсестер, администраторов и всех остальных, кто нам помог. Я никогда не встречал более отзывчивых людей и, наверное, не встречу.

Бетти отправила меня вместе со своим мужем Дином в город за врачом.

– Ищите доктора Маседу, – сказала она. – Говорят, он хороший врач.

Мы вдвоем отправились за этим доктором Маседу и нашли его там, где и говорила Бетти, – в его кабинете, находившемся в одном из переулков.

Я сказал доктору: «Minha esposa tern malaria. О senhorfoi recomen‑dado сото um medico muito bom » ‘У моей жены малярия. Вас рекомендовали как очень хорошего врача’.

Доктор Маседу был очень худой мулат; его манера держаться выдавала в нем ум и уверенность в собственных знаниях. Он рассказал, что до недавнего времени служил министром здравоохранения по всей территории Рондонии (это было еще до того, как ее выделили в отдельный штат), и заверил, что поедет с нами немедленно. Дорога обычно занимала полчаса, но мы уложились в двадцать минут – и это по раскисшей грязи, в сезон дождей. Войдя в дом, доктор Маседу направился сразу к Керен. Он установил, что у нее опасно снизилось давление и что болезнь слишком тяжелой формы, чтобы лечить Керен дома.

– Ее нужно сейчас же везти в больницу, – решил он.

По лицу Бетти было видно, что она предполагала это с самого начала, как только мы привели доктора. Он же добавил, что Керен нужно срочно перелить кровь. У нее первая группа, резус‑положительная, а значит, донора найти будет легко. Действительно, многие работники центра вызвались стать донорами, когда им рассказали об этом по еще одной эстафете звонков. Доноры должны были сразу поехать с доктором в город, а я – остаться с Бетти и Керен ждать машину «скорой», которую доктор отправит за нами.

– Послушайте, дело плохо, – сказал мне доктор, отведя в сторону. – Вашу жену привезли слишком поздно. Она весит килограмм тридцать пять, так она исхудала. И малярия все еще отравляет ей кровь. Боюсь, она может погибнуть. Если есть родственники, звоните сейчас.

Я ничего не мог ответить и только смотрел на него. Он ушел, а я обратился к сестре:

Бетти, неужели правда все плохо?

– Мы ее теряем, Дэн, – ответила она со слезами на глазах.

Я сказал, что как только мы доберемся до города, я пойду на телефонный узел и позвоню родителям Керен, Элу и Сью Грэм; они жили в городе Белен, где уже несколько десятков лет служили миссионерами.

Через час приехала «скорая»; Бетти уехала в ней с Керен. Я поехал следом на машине миссии, но перед отъездом еще раз зашел к дочери: жар и боли еще не прошли, но в целом ей было лучше.

Я был словно в оцепенении и никак не мог поверить, что жизнь Керен в опасности. Я потерял мать, когда мне было одиннадцать; она не дожила до тридцати. Младший брат утонул в шесть лет, мне тогда исполнилось пятнадцать. Разве не хватит на одну жизнь? Неужели теперь умрет моя жена?

Керен положили в скудно освещенную палату захудалой частной клиники в центре города. Сестры сразу же стали переливать сданную донорами кровь. Хранили ее в старом морозильнике в коридоре, так что она сильно охладилась. Когда эта ледяная волна пошла по венам, Керен закричала от боли. Тут же ей стали капать хинин, а для этого потребовалось больше кислорода. Я пробыл там пару часов и уехал к детям, оставив Бетти с женой.

Родители Керен приехали на следующий день. Мама, Сью Грэм, осталась с нами на полтора месяца и выхаживала ее. Присутствие Сью оказалось самым важным для нас: она неустанно заботилась о Керен и о детях, живших у миссионеров ЛИЛ, чтобы они хоть немного чувствовали себя как дома. Первые две недели Керен лежала в реанимации, и наконец доктор заверил меня, что она выживет и, возможно даже, полностью восстановится. Шеннон выздоравливала быстрее, хотя иногда ей становилось хуже.

Однажды вечером, когда дочь уже шла на поправку, я разрешил ей покататься по нашей территории на велосипеде с приятелями (мы все еще жили в миссии). Не успели они отъехать, как я услышал звук падения и сдавленный крик Шеннон, перешедший в плач. Она вернулась домой с рассеченным лбом, надо было накладывать швы; и тогда, глядя на ее исхудавшие руки и ноги, я понял, что ей сейчас по силам разве что небольшая прогулка пешком.

Когда Сью уехала, стало ясно, что Керен все еще нужна ее забота. Поэтому, когда они с Шеннон еще немного восстановились, я отправил всю семью в Белен набираться сил под присмотром Сью и Эла. К пираха я вернулся один.

Спустя почти полгода отдыха и восстановления Керен и Шеннон были вновь готовы вернуться к пираха, и младшие дети тоже. Все они набрали свой привычный вес и были в хорошей физической форме. А Керен хотела снова окунуться в невероятный язык пираха.

Так началась наша тридцатилетняя эпопея в племени пираха.