Десятилетие, прошедшее после драматического побега Гузенко в Оттаве и трагической попытки Волкова в Стамбуле, представляет собой контрастную картину отлива и бурного прилива. В течение девяти лет после этих двух случаев список беглецов оставался почти пустым. Только два советских малоценных (для западных спецслужб) офицера разведки совершили побег в это время (Анатолий Грановский из МГБ прибыл в 1946 году в США из Швеции, и ещё один из МГБ Борис Иванович Бакланов – бежал в Соединенное Королевство из Австрии в 1947 году). И вот зимой 1954 года случилось беспрецедентное – в течение трех месяцев сразу пятеро в разных концах мира совершили переход границы.

В последующих главах все они будут представлены по отдельности. Однако полезно сделать краткое вступление и отметить, не упоминая здесь имен, чего между членами этого квинтета 1954 года было общего и что их различало. Все они, вначале на закрытых допросах, а затем и для прессы, говорили, что причиной их бегства было разочарование в советском коммунизме. Нельзя сказать, что это была дань пропаганде времен холодной войны и что этих заявлений ожидали от них хозяева. Разочарование (разной степени интенсивности), безусловно, сыграло свою роль в решении каждого. Это разочарование носило и материальную, и духовную окраску. Не только личные свободы манили их, но и тот высокий уровень жизни, который они почувствовали на своей работе за рубежом. Только в одном из пяти случаев отвращение к работе было доминирующей силой – но тому человеку предстояло заниматься действительно куда более грязной работой, чем другим.

Семейные отношения играли разную роль. Одному перебежчику удалось, хотя и с большими трудностями, убедить жену последовать его примеру. Другой откровенно говорил, что почти ненавидит жену, которая отказалась поехать с ним за границу, и больше не хочет видеть её. Третий, оставивший жену и маленькую дочь, признался, что его брак разваливается. А вот один из этой колоды, тот самый, которого именно совесть заставила сделать выбор, постарался горы сдвинуть, чтобы перетащить любимую жену и ребенка на Запад, но его старания оказались напрасными.

Никого из пятерки не подкупали, чтобы он совершил побег. Никто из них (вопреки утверждениям коммунистов) не совершал уголовного преступления и не прихватывал с собой кассу. И все пятеро были в добром здравии, телесном и душевном.

Самым важным элементом, объединявшим всех пятерых, было время, которое они выбрали для побега. Это были первые месяцы 1954 года. Перед этим, 23 декабря 1953 года, в Москве официально объявили, что глава сталинской тайной полиции Лаврентий Берия, под началом которого они служили, и ряд его высокопоставленных подручных были казнены за измену. Это событие произошло на пике чисток, которые шли в спецслужбах в течение девяти месяцев после смерти Сталина в марте 1953 года. Даже те из пятерки, которые не боялись быть арестованными по возвращении домой, опасались за дальнейшую перспективу. Издалека Москва казалась погруженной в грозный хаос. Трудно было поручиться за собственную карьеру, жизнь или свободу, причем даже членам коммунистической элиты. Самый мощный фактор, который объединял всю эту пятерку, был обыкновенный инстинкт самосохранения, пробужденный у кого беспокойством, а у кого и полной паникой.

Токио

29 января 1954 года в западной прессе начали появляться сообщения о том, что исчез 2‑й секретарь советской миссии в Токио. Одной из первых оказалась лондонская «Таймс». Газета неправильно подала имя этого человека («Растзоров»), но правильно сообщила, что советские представители обратились к японской полиции с просьбой помочь разыскать человека, который, по утверждениям русских, «начал страдать душевным расстройством». В начале февраля продолжала коверкать его имя (новая версия была «Растоворов»), но история стала обрастать мясом. С. И. Рунов, представитель советской миссии, открыто обвинял «американские шпионские органы» в похищении коллеги «с целью устроить провокацию против Советского Союза». Западные газеты начали писать, что в Токио «множатся слухи», будто советский сотрудник попросил политического убежища в Соединенных Штатах и уже может находиться на Окинаве, главной американской военной базе на Тихом океане, в семистах милях к югу от японской столицы. Другие источники добавляли, что это «34‑летний сотрудник советской миссии, отличный теннисист» и что он исчез накануне отъезда в Москву, к чему, по утверждениям русских, он очень стремился.

Правительство США некоторое время придерживалось уклончивой позиции (президент Эйзенхауэр 3 февраля сказал, что у него нет никаких сведений по этому вопросу, но он надеется получить должную информацию). А 5 февраля американца заявили во всеуслышание, что этот таинственный человек действительно находится у них и что более того – он является «главным агентом по шпионажу в Японии», а потому его бегство является большим американским триумфом. Один американский источник сравнил даже с историческими победами во Второй мировой войне: «В разведке это эквивалентно Мидуэю[1] или Нормандии».

Это уж слишком, хотя подполковник МГБ Юрий Алексеевич Растворов (вернем ему его настоящее имя и положение) оказался важным трофеем. Однако, если быть точным, он не был американским трофеем, хотя так считается до сих пор. Тридцать лет спустя он сказал, что первоначально вышел на британскую разведку, чьи сотрудники старательно работали с ним несколько месяцев. Тогда же составили план операции по выводу его из страны исключительно с использованием британских каналов. План провалился в тот самый вечер, когда было намечено пустить его в ход – по игре случая, который нельзя было ни предвидеть, ни предотвратить.

Прежде чем перейти к захватывающему повествованию о его побеге из Токио, посмотрим, что это был за человек. По пролетарским стандартам, происхождения Растворов был весьма смешанного. Родился он 11 июля 1921 года в Дмитровске под Орлом. Отец его был ветераном революции, красноармейцем. Так что пока все хорошо. Но мать была дочерью начальника железнодорожной станции, а это уже не вписывается в рамки рабоче‑крестьянского идеала, и вышла во врачи.

Но вот настоящим пятном на репутации семейства оказался дед, в скромном деревенском доме которого Юрий провел свои первые годы. Когда началась коллективизация, на старика несправедливо навесили ярлык кулака, имущество конфисковали, а сам он погиб от голода. Отец Юрия, опасаясь обвинений в контрреволюции, не пришел на помощь. Но и эта чрезмерная осторожность не спасла его от неприятностей. Через десяток лет, в пик сталинских политических чисток, отец подвергся преследованиям за свое «подозрительное происхождение» и с трудом отстоял свой партбилет, дававший возможность существования выше примитивного уровня.

Юрий был достаточно развитым и целеустремленным. Он был пионером, комсомольцем, окончил среднюю школу, поступил в Московский геодезический институт. Как и у миллионов других людей по всему миру, война изменила ход его жизни.

Он был призван в Московскую Пролетарскую дивизию, принимал участие в захвате прибалтийских государств. В сентябре 1940 года его направили в военную разведку, и он начал учить японский язык в Институте восточных языков. Хотя ему не суждено было закончить четырехлетний курс, но он оказался продуктом первого набора в высшей степени секретную «101‑ю школу» советской разведки. Вместе с ним, по его оценкам, были приняты 50–60 курсантов. И 12–15 из них учили японский, остальные – китайский, хинди, пушту и прочие. Никому из группы не давали самому выбирать направление, языки.

Германское вторжение в июне 1941 года нарушило академические занятия, Юрия направили в школу подготовки кадров для партизанского движения. Потом он оказался во Внешней Монголии и занимался изготовлением листовок и другого пропагандистского материала против японцев. Это был его оперативный дебют против Японии, которую он впервые увидел только в 1946 году, когда прибыл в Токио с советской миссией из 400 человек во главе с генералом Деревянко, который годом раньше представлял Сталина на официальной церемонии капитуляции Японии. А Растворов, которому исполнилось двадцать четыре, уже с 1943 года состоял в разведке МГБ, был кандидатом в члены компартии.

Его первый срок пребывания в Токио длился лишь год, но этого вполне хватило, чтобы избавиться от прежних впечатлений, сплошь не в пользу Советского Союза. Он увидел, насколько неотесанными кажутся его начальники, и прежде всего дубоголовый Деревянко, в западной компании. Он видел, как все до одного в миссии стараются запастись японской и американской одеждой и техникой, чтобы увезти это в блеклую Москву с её дефицитами, низкосортными товарами и вечными очередями. Заметили, что Яков Малик (будущий заместитель министра иностранных дел – Примеч. перев.), уезжая в 1946 году с поста генерального политического советника в Токио, увозил с собой не менее 65 чемоданов, до отказа набитых трофеями из загнивающего капиталистического мира.

В конце 1946 года Растворова внезапно отзывают в Москву в ситуации, которая не добавляла у него симпатий к режиму. Партийная комиссия раскопала, что у его отца десять лет назад было приостановлено членство в партии, а деда раскулачили, но Растворов не отразил этих негативных моментов в своих анкетах и автобиографии. Пришлось вынести унизительные разбирательства, но в итоге его простили, а в 1947 году приняли в партию. Но он просидел ещё три года в японском отделе, прежде чем в 1950 году его вновь отправили в заграничную командировку, и снова в Токио. Его жена, Галина Андреевна Годова, балерина, предпочла остаться дома с пятилетней дочерью: карьера значила для неё больше, чем семейная жизнь, которая уже дала трещину.

Растворов потом объяснял, что неудавшийся брак способствовал его решению, которое созрело у него, когда он уезжал из Москвы: он уже тогда решил, что не вернется. Другим важным элементом явилась усиливающаяся соблазнительность западного образа жизни. Он уже попробовал его во время первого пребывания в американизированном Токио, а в Москве ощутил его по кинопленкам. Он часто сопровождал высоких чинов МГБ на киносеансы, которые начинались в 4 утра в специальном «конференц‑зале». Там смотрели западные фильмы, которые офицеры советской разведки привозили из освобожденных стран. На сеансах присутствовал узкий круг привилегированных лиц, переводчики синхронно переводили текст. Как и все его коллеги, дома он говорил, что «задержится на работе».

Пропагандистские приемы, применявшиеся режимом в отношениях с капиталистическим миром, уже разрушили в душе Растворова всякие иллюзии, хотя особым идеалистом он никогда не был. Впервые он познакомился с методами коммунистической дезинформации в 1942 году, когда Уэнделл Уилки приезжал в Советский Союз в ходе своей информационной поездки по миру. Важно было, чтобы посланник президента Рузвельта уехал домой с восторженными впечатлениями о новом американском союзнике, и вот тогда Растворов участвовал в этом мероприятии по пусканию пыли в глаза американскому гостю. Он вместе с другими был снят с подготовки в военной школе в Ставрополе, всем дали крестьянскую одежду и отправили в совхоз неподалеку, который был выбран для посещения Уилки. Там они работали несколько недель: ремонтировали сараи, склады, скотные дворы, приводили в порядок поля и дороги. Последним штрихом был завоз в местный магазин икры, шампанского и других яств, чтобы показать, будто это нормальный ассортимент совхозного магазина. Два года спустя Растворов слышал, но сам свидетелем не был, о ещё более выдающемся дезинформационном мероприятии, устроенном для Генри Уоллеса, вице‑президента США, когда тот совершал поездку по северо‑восточной Сибири. Как по мановению волшебной палочки все рабские лагеря и ограды из колючей проволоки были сметены по пути его следования. Служба режиму, прибегающему к таким фокусам, угнетала.

Во время своего второго пребывания в Японии Растворов по роду работы ещё глубже окунулся в притягательный капиталистический быт. Он приехал под видом третьего секретаря с нормальным дипломатическим паспортом, несмотря на ненормальное положение, в котором оказалась советская дипломатическая миссия[2]. Его обязанности, конечно, не имели ничего общего с дипломатией. Он к этому времени был майором МВД (так теперь называлось его ведомство), и его главной задачей было собирать информацию через примерно полусотню японских агентов, большинство которых было завербовано путем шантажа и других форм давления. Поэтому Растворов был одним из немногих сотрудников миссии, которые в любое время могли выходить в город, ходить по отелям и ресторанам столицы.

Но была у майора Растворова ещё одна задача – проникновение в местную западную общину, где заправляли американцы, и с этой целью ему приказали вступить в теннисный клуб. Он стал единственным советским членом клуба. Растворов был не только большим любителем удовольствий, но и хорошим спортсменом. Рассказывали, что он начал бывать в клубе чуть ли не ежедневно. Он стал приличным игроком, его с удовольствием брали в пару. Джордж (так его звали в клубе) бывал иногда заносчив (следствие, по‑видимому, некоторого комплекса неполноценности), а в общем‑то стал популярной личностью. После игры обычно следовали бар, выпивка, приглашение в гости. Про него забывали, что он русский, и это в руках разведчика могло бы превратиться в смертельное оружие, если бы Растворов использовал ситуацию в интересах Советского Союза. Но он, как мы увидим, использовал её в своих интересах.

В случае с Растворовым хаос, воцарившийся в Москве (а он эхом отдался в токийской миссии, накалив обстановку там), и страх, что он сам может оказаться жертвой по прибытии из командировки, сильнее, чем в случае с другими перебежчиками 1954 года, повлиял на выбор времени для бегства. Так, он сам обратил на себя внимание британских служб весной 1953 года, спустя несколько недель после известия о смерти Сталина. На общественном фронте британские дипломаты были вовсю заняты приближавшейся коронацией в Лондоне королевы Елизаветы II. И они сильно удивились, получив 19 мая личную просьбу от Юрия Растворова о четырех приглашениях не только на концерт по случаю коронации, но и на бал в посольстве. Просьба от простого третьего секретаря, да ещё и миссии, не имеющей должного дипломатического статуса, – это было слишком. Просителю направили приглашения на концерт, но не на бал.

Десять дней спустя Растворов, пользуясь связями в теннисном клубе, добился приглашения на обед к сотруднику британского посольства и привел с собой своего коллегу, Василия Савельева. Один из гостей, присутствовавших на обеде, вспоминает, что поначалу Растворов так нервничал, что брал сигарету в рот зажженным концом. Однако после изрядной доли выпитого все пошло гладко и весело. Танцевали, Растворов произнес тост: «За королеву» (ему тактично ответили: «За русский народ»). Когда у него развязался язык, он пожаловался, что очень несчастен. У него полно нареканий к своей миссии. Врач миссии отозван в Москву, и поэтому нет медицинского обслуживания, плохо с лекарствами. А с подвозом водки ещё хуже. Плохая связь с Москвой, почта работает с перебоями. А главное, он не нашел подходящей женской компании в стране, известной своими гейшами. Он даже и не был в компании с гейшами. Может, хозяин приема может организовать разок такое мероприятие? Во время холодной войны такое излияние в одиночестве и горестях было в диковинку услышать от советского сотрудника в компании западных коллег. Однако пока что сетования не носили идеологического характера, просто он жаловался на беспросветность жизни, как обычный человек.

Летом его откровения, обычно высказывавшиеся в теннисном клубе, где он был единственным советским «спортсменом с лицензией», стали посерьезнее. В июне он посетовал знакомому по клубу, что ситуация в Москве становится настолько пугающей, что он опасается за свою жизнь. Он признался, что слишком много пьет, что ненавидит жену и что у него есть любовница‑японка. Он стал распространяться на политические темы. В отсутствие американцев он говорил, что не любит американцев. Он критиковал и англичан, называя их политику в отношении России политикой «умиротворения». Он стал часто повторять: «Если вы не начнете действовать первыми, мы уничтожим вас». К концу лета он принимал приглашения западников, уже не докладывая своему начальнику – полковнику Александру Носенко.

Стало ясно, что Юрий Растворов не только социально неустроенный человек, но и готовый перебежчик, и англичане начали вести подготовку к его вывозу из Токио вместе с его любовницей‑японкой, если потребуется и если он обратится за политическим убежищем. Очевидный путь – воздухом, но это было время винтовых самолетов с ограниченным радиусом действия. Гражданские самолеты почти всех рейсов делали первую посадку в Гонконге. Даже советским самолетам по дороге в Москву приходилось садиться там. Британская колония рассматривалась как в высшей степени удобный перевалочный пункт по дороге Растворова в Великобританию. Британские военные самолеты уходили из американских военных аэродромов два‑три раза в неделю, и по соображениям безопасности было решено отдать им предпочтение перед гражданскими самолетами компании ВОАС. К осени в Лондоне заинтересовались Растворовым и решили направить в Токио официальное лицо, владеющее русским языком, специально для того, чтобы оно занялось его доставкой в Лондон. А тут ещё японцы сообщили, что Растворов является офицером разведки. Работа закипела.

Тем временем пошатнулись его позиции в миссии, и временный поверенный Георгий Павлычев обратился в Москву с просьбой отозвать Растворова. Но полковник Носенко, благоволивший Растворову, сообщил ему, что пришла телеграмма с нагоняем, но Растворов остается в Токио, а разбор произведут по его возвращении. У Растворова было впереди ещё несколько месяцев.

Два события усугубили внутренний кризис в душе Растворова. Первое – это расстрел Берии, сообщение о чем пришло в Токио накануне Рождества (имеется в виду по новому стилю. – Примеч. перев.). Растворов был в невысоких чинах, чтобы чувствовать себя в опасности в связи с новыми чистками. Но он же работал в японском отделе в Москве под пристальным оком Берии, так что мало ли что… Второе и решающее событие – 10 января 1954 года около полуночи Растворова пригласили в руководство миссии и сказали ему, что Павлычев направил в Москву телеграмму с настойчивым требованием отозвать Растворова, а если его требование не будет выполнено, то он сам попросит о своем переводе. На сей раз трудно было ожидать милостей и от полковника Носенко, который, в принципе, должен был бы настоять на решении этого вопроса по своим каналам. Носенко увиливал от ответа, но потом сказал, что Растворов поедет домой через несколько дней с советскими конькобежцами, которые приехали в Токио на чемпионат мира. Такому эскорту не порадуешься, ведь в такой группе, как обычно, есть несколько сотрудников спецслужб. И они, видимо, позаботятся, чтобы довезти его до дома.

Начиная с этого момента опубликованный рассказ о причинах бегства мало походит на правду (и вряд ли это было продиктовано обстоятельствами того времени). В истории, рассказанной для американской публики, он говорит о том, что просто не смог улететь с конькобежцами, которые отбыли 23 января, по той причине, что в британском консульстве не успели оформить для него транзитную визу для Гонконга. А когда он пришел в миссию, полковник Носенко сказал ему, что он определенно должен вылетать на следующий день, в воскресенье 24 января. Крепкий сопровождающий из конькобежной делегации специально остался, чтобы сопровождать его. После этого, как гласит его рассказ, он связался со своей «близкой американской подругой» – миссис Браунинг (на самом деле её фамилия была Бёрнс)[3], женщиной средних лет из Техаса, которая преподавала в местной американской школе имени Эрни Пайла. Они регулярно встречались в отеле «Олд Кайто» и давали друг другу уроки родного языка. О политике не говорили. А в это бурное воскресенье он сказал ей, во‑первых, что хочет бежать на Запад и, во‑вторых, что он офицер разведки. Она пообещала ему сделать для него всё возможное. Растворов потом говорил, что он вернулся в миссию, чтобы сжечь свои бумаги, а потом направился на условленный угол для встречи с «миссис Браунинг», назначенной на восемь вечера. К месту встречи подъехал автомобиль, в котором находилась преподавательница, и увез его. «Некоторое время спустя, – заканчивается повествование Растворова, – я уже летел к американскому западному побережью».

Эта версия была придумана спустя лишь несколько месяцев после прибытия Растворова в Соединенные Штаты, и придумана с американской помощью и для американской аудитории. Теперь он с готовностью признает, что время реального действия и выдуманного разнится по меньшей мере на сутки. Он даже не был в курсе всего происходящего, но знал, что центром событий является британское посольство.

В действительности же дело обстояло следующим образом. В понедельник 18 января посольство Великобритании получило срочную просьбу из советской миссии о транзитной визе на Гонконг для Юрия Растворова, отъезд которого намечался на 22‑е или вскоре после этого. Сотрудник спецслужб, приехавший из Лондона специально заниматься Растворовым, решил, что тому самое время уходить. Когда Растворов в среду встретился со своим британским контактом, то пришел к тому же мнению. Как он сказал, он боится за свою жизнь. И добавил, что если не улетит отсюда на Запад, то на следующей неделе его увезут под охраной на советском судне. Он взмолился, чтобы эта конькобежная команда улетела из Токио раньше него. Это было нетрудно для британцев, потому что от них зависело, кому и когда выдавать гонконгские визы. На следующий день подключились королевские ВВС, и на американскую базу Тачикава прилетел военный самолет – специально за русским. Однако Растворов никак пока не соглашался обращаться за политическим убежищем в Великобритании, хотя определенно не хотел ехать в Соединенные Штаты.

В субботу 23‑го – в день, когда конькобежцы улетели и Растворов радостно проводил их в аэропорту, – он согласился бежать. Первоначально операцию назначили на 17 часов, но потом передвинули на два часа позже, чтобы в Токио миновал час пик и Растворова можно было прямиком отвезти в Тачикава к ожидавшему его самолету. И надо же было случиться, что пошел снег, да такой, какого не было за всю историю метеонаблюдений в Токио с 1875 года. В ту ночь его выпало на 31 сантиметр.

Растворов уже был «Густав Рутте», скандинав, со всеми необходимыми документами и транзитными визами до Лондона через Гонконг – Сингапур – Цейлон. Но из‑за разразившегося снегопада все эти приготовления были пока что бесполезны. И Растворов провел нервные одиннадцать часов в ожидании отлета – с 9 вечера в воскресенья до 8 утра понедельника, когда Растворов заявил, что нужно отложить попытку до 25‑го, а пока что он поедет показаться в миссию. Британская сторона (а там был высокий чин королевских ВВС в звании вице‑маршала) не горела желанием выпускать его из рук. Ему предлагали укрыться в одном из британских зданий, но он отверг это предложение как слишком рискованное. В какой‑то момент его «попечители» думали даже, а не убедить ли американцев, которым принадлежала база, удержать Растворов здесь, если потребуется – насильно. Но тут была одна задоринка, и не мелкая. Американцы на базе и не знали, что это за человек находится у них на территории и почему это так необходимо вывезти его. Не знали этого и в американском посольстве. Британские и американские разведки тесно сотрудничали, особенно в послевоенное десятилетие. Но не в подобных случаях. Каждая служба, тогда и сейчас, имела свои секреты друг от друга, в данном случае к несчастью для британской стороны.

И теперь настала очередь британской стороны погрузиться в неведение. Рейс военного самолета отложили. Вся следующая неделя прошла в беспокойных размышлениях. Что случилось с Растворовым? То ли его держат в миссии, то ли, как он говорил, отправили судном, то ли он покончил с собой, то ли жив и здоров и где‑то скрывается? И только 5 февраля, уже после того, как в западной прессе начали появляться «утечки» по этому вопросу, ЦРУ официально уведомило британских коллег в Лондоне, что Юрий Растворов был благополучно вывезен из Японии и находится у них в руках. Трудно винить американцев за такую проволочку. Это естественная маленькая месть друзей.

А случилось так, что Растворов подумал, что повторять попытку в том же виде рискованно, и от своих спасителей ринулся к американцам.

Много лет спустя Растворов рассказал, что же произошло на самом деле, когда он расстался утром 24 января с англичанами. Он, конечно, не показывался в советской миссии и не сжигал никаких бумаг; он даже оставил там 400 долларов, чтобы поверили в его возвращение, а обратился к своим американским контактам, которые организовали ему убежище в безопасном доме района Токио, заселенного американцами. На следующее утро его отвезли на аэродром, а оттуда – на авиабазу на Окинаве. К 25‑му прекратился снегопад, который лишил британцев их приза и дал победу американцам.

Разведывательное значение этого трофея было значительным, хотя и кратковременным и ограниченным по масштабу. Растворова готовили к работе в Японии, больше он нигде не бывал. Главным итогом его побега было разрушение шпионской сети в Японии. Ее размеры сильно сократились за лето 1954 года, в том числе на трех сотрудников МИД Японии. Растворов, пользуясь информацией из первых рук, полученной во время пребывания в Токио, пролил дополнительный свет на некоторые дальневосточный проблемы, в частности войну в Корее. Он описал, как Сталин подтолкнул Северную Корею к агрессии, рассчитывая, что вся операция будет происходить под русским контролем, а потом, когда в результате контрнаступления генерала Макартура агрессоры откатились к своей границе, Сталин оказался вынужден обратиться к китайцам. В целом эта история была, конечно, известна на Западе, но Растворов снабдил её деталями из первых рук. Остальная информация не имела большого значения. В частности, его сообщения о противоречиях в московском руководстве были основаны на отрывочных сведениях, полученных в Токио[4]. Но сведения по этому вопросу принесут потом другие перебежчики, которые последуют чуть позже по стопам Растворова.

Хотя он нацелен был на работу в Японии, за время своей работы в Москве он узнал много сведений более широкого спектра, представлявших интерес для его хозяев[5]. Часть их была изложена во время слушаний в подкомитете американского сената по внутренней безопасности, которые состоялись через два года после приезда Растворова в США. Он представил список руководителей советской разведки, начиная с Овакимяна, который уехал в 1941 году, и включая далее Зарубина (использовал оперативный псевдоним «Зубилин»), Долбина, Соколова и Панюшкина, который принял руководство шпионской сетью в 1949 году, хотя был официально аккредитованным советским послом – редкое сочетание постов. Он рассказал о методах работы советской разведки в США и оказался, видимо, первым перебежчиком, который сообщил, что в Нью‑Йорке, в ООН, существует разведывательная группа, работающая отдельно от резидентуры, находящейся под прикрытием посольства в Вашингтоне. Он был, по всей вероятности, первым из серии перебежчиков, представивших агентство ТАСС как главное орудие советской разведки по всему миру. Он сказал изумленным членам подкомитета, что до 90 процентов зарубежных корреспондентом ТАСС являются сотрудниками советской политической или военной разведки.

В свое время почти вся эта информация считалась ценной. Но большое долгосрочное значение имеет человеческий аспект бегства Растворова. Помимо страха за свое будущее, помимо неудавшегося брака сыграло роль то, что Растворов был гедонистом, искателем удовольствий. Он не мог найти их в Советском Союзе, но через теннисный клуб в Токио понял, что может найти их у капиталистов. Он перемахнул не через железный занавес, а через теннисную сетку. Это не чисто идеологический перебежчик, но есть и идеология в его бегстве: Запад был для него местом, где можно жить полной жизнью, лишенной страхов.

Вена

Сразу после рассвета 17 февраля 1954 года были внезапно усилены советские армейские патрули на контрольных пунктах дорог, ведущих из Вены, и солдаты и сотрудники службы безопасности стали производить дотошный досмотр всех колесных средств, проходящих через контрольные пункты по шоссе или по рельсам. Ловили не налетчиков. Спустя девять лет после войны в Австрии, находившейся под оккупацией четырех держав (такое положение сохранялось до осени следующего года – до заключения Австрийского государственного договора), царило спокойствие. Хотя столица пребывала под контролем четырехсторонней администрации, она, как и Берлин, находилась в советской зоне оккупации, и, таким образом, русские контролировали все дороги, которые вели на запад и на юг, в западные зоны оккупации.

Серьезность проверок была необычной и длилась несколько дней. Внимательно досматривали грузы, заглядывали в багажники, дотошно проверяли документы – и австрийцев, и союзников. Было ясно, что русские подняли панику, чтобы помешать сбежать какому‑то важному чину. Через три дня появилась тщательно искаженная версия случившегося. Появился пресс‑релиз, а в нем сообщалось, что советские власти обратились к австрийской полиции за помощью в поиске «двух русских техников, которые исчезли после гулянья в ночном клубе и могут попытаться сбежать на Запад». Против них было выдвинуто обвинение, ставшее впоследствии расхожим для таких случаев, в том, что они прихватили с собой казенную кассу. Назвали только фамилии беглецов – Скачков и Дерябин.

Нечего и говорить, что никто из двух не был простым «техником». Анатолий Скачков был членом правления советской нефтяной компании в Вене (в советской зоне, под Цистерсдорфом, находились значительные нефтяные месторождения). Он действительно был завсегдатаем очных клубов и действительно убежал на Запад. Но за кем русские по‑настоящему охотились, так это за Петром Сергеевичем Дерябиным, майором КГБ с необычным опытом восьми лет работы[6] и с необыкновенно важной информацией, которую он носил в голове. Он был главой спецслужб в советской колонии Вены. В его функции входил надзор за советскими гражданами, прежде всего он должен был предотвращать побеги.

В своей главной книге воспоминаний он рассказывает, как с помощью «мастерски изготовленных документов» он покинул Вену через сутки после установления контакта с американцами. Ехал он как австриец в «восточном экспрессе», который шел на Запад. Эта версия является чистым обманом, именно её сочли предпочтительным выдать в то время, когда выходила эта книга.

На самом деле Дерябин выехал на «Моцарт‑экспрессе» – военном поезде исключительно для американцев, который отходил ежедневно с Западного вокзала в американскую зону оккупации. И ехал Дерябин не в пассажирском купе, а в деревянном ящике, загруженном в грузовой вагон. Дерябина поместили туда, дали воды, бутербродов и сигарет, просверлили дырки, чтобы не задохнулся. Ящик обшили, написали пункт назначения – лагерь Трасткотт в Зальцбурге, с концов вагона, как только поезд тронулся, поставили по американскому солдату. Причем они находились не в самом грузовом вагоне. Погрузку производили не американцы, а австрийская фирма – чтобы не вызывать подозрений у советских агентов, находившихся на платформе. Оглядываясь на эту поездку много лет спустя, Дерябин вспоминает один момент, вызвавший у него беспокойство, из всего этого в общем‑то бесхлопотного путешествия. Американская зона начинается только на западном берегу реки Эннс, но все поезда останавливались за две мили на советском контрольном пункте. Поезд остановился, потом тронулся, и тут Дерябин, почувствовав себя на свободе и не в силах больше сдерживаться, от волнения закурил. Из ящика пошел дым, и со стороны можно было подумать, что там что‑то загорелось, причем на территории советской зоны. Охранники сумели просигналить ему, чтобы он погасил сигарету. Через несколько минут «Моцарт‑экспресс» загрохотал по мосту через Эннс.

Этот способ содержал в себе риск, но американцы не видели альтернативы ему. Их взлетно‑посадочная полоса для легких самолетов в Вене бездействовала из‑за плохой погоды. Самолеты ВВС США пользовались аэропортом Тульн, но он находился в советской зоне и проехать к нему можно было только через советские блокпосты. Хотя ни один офицер американской разведки не успел толком переговорить с Дерябиным, но интенсивные поиски, развернутые в Вене, показывали, что их трофей представляет собой значительную ценность. Американцы даже опасались, что если русские заподозрят, что Дерябин находится на борту американского самолета, взлетевшего из Тульна, то могут с помощью своих истребителей посадить американский самолет на советский аэродром, хотя это и вызовет дипломатический инцидент.

Когда начались допросы, майор Дерябин убедил своих хозяев, что они не зря тратили на него время и силы. Попросту говоря, он помог Западу выбраться из того темного туннеля в области разведки, в котором он очутился, когда 13 лет назад приобрел себе в союзники по войне Советский Союз. Напряжение борьбы с Гитлером означало, что, например, в Британии весь разведывательный и контрразведывательный аппарат переключился полностью на эту борьбу, а из хорошо укомплектованного и важнейшего до войны советского отдела остался один‑единственный сотрудник – для поддержания видимости, что работа не прерывается. Во время войны западные державы вряд ли вели враждебную шпионскую деятельность против русских, Советский же Союз, напротив, вел интенсивный и все более усиливавшийся шпионаж против своих временных союзников. Первые послевоенные годы не слишком изменили этот баланс. Если бросить ретроспективный взгляд на утечки разведывательного характера, Игорь Гузенко принес с собой немного сверх пачки телеграмм, хотя и важных, но краткосрочной значимости. Это был молодой офицер, не выходивший за пределы мира шифров, его видение было ограниченным. Константин Волков повидал и знал куда больше, но ему вовремя закрыл рот Филби. Потом был разрыв почти в десять лет, прежде чем пошла новая волна бегств советских разведчиков, словно в середине зимы 1954 года открылся шлюз. Однако опыт Растворова, предшественника Дерябина в этой веренице, ограничивался дальневосточными проблемами, а человек, последовавший за Дерябиным, был связан прежде всего с убийствами.

Но до того времени никто не дал такой объемной картины функционирования советского полицейского государства, как Александр Орлов, сбежавший на Запад в Париже в июле 1938 года. По тому времени это был не меньше, чем генерал‑лейтенант НКВД. До этого он сделал при Сталине блестящую карьеру, вершиной которой оказался вывоз всего золотого запаса республиканской Испании.

За Дерябиным таких подвигов не числилось, да и рангом он был на три ступени ниже. Тем не менее картина, которую он представил, оказалась не менее красочной.

Происхождение наложило свой особый отпечаток на него, несмотря на то что позже по нему прошелся тяжелый идеологический паровой каток. Дерябин родился в алтайском селе Локоть 13 февраля 1921 года[7] – в день, когда началось первое вооруженное восстание против коммунистического режима – мятеж кронштадтских моряков. Отец его, Сергей, служил когда‑то младшим чином в царской армии. В деревне он плотничал, занимался сельским хозяйством, своими руками построил вначале одну, затем другую избу, в другом селе. Жена Стефанида родила одиннадцать детей, но выжили только трое. Маленького Петю крестили, иконы всегда висели в доме родителей. Мать тайком учила его Библии. В семь лет мальчик пошел в сельскую школу. Когда он радостный пришел домой в пионерском галстуке, отец назвал предмет его гордости «собачьим поводком»… В пятнадцать он стал комсомольцем, в 1937 году окончил школу, а через год получил квалификацию учителя. В 1939 году, в год развязывания Гитлером войны в Европе, он был призван в армию и через месяц назначен помощником политкомиссара в школе офицеров запаса. В мае 1941 года Дерябин, комсомольский секретарь саперного батальона, становится членом партии. Осенью 1941 года под Москвой он получил серьезное ранение в ногу. На следующую осень он уже младший политрук в офицерском звании, становится участником кровопролитной Сталинградской битвы. Последняя встреча с немцами оказалась для него и худшей. В апреле 1944 года в ходе операции по освобождению Одессы его 284‑я дивизия форсировала реку Буг с болотистыми берегами. Его разведывательное подразделение переправилось на другой берег, но немецкой атакой было отброшено назад. Дерябин был ранен в спину, пытаясь добраться до своего берега, и рухнул в болотистую почву. Потом проходивший мимо немец снял с него новые американские военные ботинки, выстрелил в него и затем, считая Дерябина мертвым, порылся в его карманах. Однако крепкий сибиряк выжил, несмотря на ранение в лопатку и легкое. Пролежав пять часов в болоте, он в 11 часов ночи был подобран своими, и его перенесли в более безопасное и сухое место.

В июне 1944‑го его с отличной характеристикой направляют в высшую школу военной контрразведки. Закончил он учебу в красном кирпичном здании на улице Станиславского 19 в апреле 1945‑го. Война подошла к концу, гитлеровская угроза миновала, и теперь службы безопасности режима могли переориентироваться на свой народ. Сотни тысяч солдат возвращались домой (хотя несколько тысяч дезертировали и остались на Западе). Они своими глазами увидели, что означают сказки о рае для рабочих у них на родине. Они увидели, что побежденные и освобожденные имеют более высокий уровень культуры и жизни, чем победители.

Начали разбираться с судьбами пяти миллионов бывших советских военнопленных, и этот период явился и сильным ударом по сознанию офицера контрразведки, и важным этапом в карьере. Началось с того, что его, капитана госбезопасности (после кратковременного возвращения к гражданской специальности – учительству), направили в Барнаул. Эта работа была привилегированной, денег приносила втрое больше, чем учительство, и к тому же его боялись. До него впервые дошла правда того, чему его учили в школе контрразведчиков. Режим был над и в стороне от нации. И Дерябин с этих пор уже не принадлежал к русскому народу, по крайней мере к его большей части.

В Барнауле он провел с год, налаживая агентурную сеть по надзору за двумя тысячами жителей города. Летом 1947 года от плеврита умерла его первая жена, Таня, и он стал искать новое место приложения своих сил – но не вне, а все в том же мире контрразведки, только повыше. А это означало Москву. Он поехал в отпуск на Кавказ, а по дороге заглянул в Москву. С этого момента в биографии Дерябина появляется «рука». В своих записях Дерябин называет этого человека Павлом Зуйковым, но на самом деле его звали Владимиром Петроченковым. С ним Дерябин учился в контрразведывательной школе. В тот момент Зуйков (будем называть его так) был помощником замминистра по кадрам в Министерстве государственной безопасности генерал‑майора Свинелупова. Замминистра не любил перетруждать себя на работе и избегал, когда можно, принятия решений – в частности, потому, что его недолюбливал печально знаменитый министр госбезопасности генерал‑полковник Виктор Абакумов. Следствием такого положения дел было то, что помощник действовал, как если бы это он и был замминистра. Именем Свинелупова он назначал, отзывал и переводил даже высших офицеров, и для него не составляло труда передвинуть капитана Дерябина из Барнаула в штаб‑квартиру госбезопасности. Там он прослужил шесть лет и потом, сбежав на Запад, смог дать точное описание всех двенадцати основных и шести вспомогательных подразделений своего ведомства начала пятидесятых.

Одно из первых правил, усвоенных Дерябиным в центре, состояло в том, что, как бы ни сильна была твоя «рука», кончить ты можешь тем, что об тебя будет вытирать ноги твое начальство.

Дерябин побыл некоторое время в секретариате, затем его перебросили в отдел кадров. Только его перевели в кадры, как его начальника, полковника, назначили в службу охраны высших деятелей. Полковник взял Дерябина с собой. Его друг был не в восторге от такого перемещения. «Охрана – неприятная штука, – предупредил он. – Слишком близко к верхушке».

Теперь работа Дерябина заключалась в контрразведывательном обеспечении деятельности подразделения отборных янычар, охранявших жизни кремлевских гигантов. В то время в рядах охранников находилось около пятнадцати тысяч человек. В их задачу входила и проверка участников военных парадов на предмет отсутствия у них боеприпасов[8], и проверка крыш, чердаков и подвалов на пути следования Сталина и его главных подручных. Самого Сталина охраняла когорта телохранителей численностью в 406 офицеров и солдат – избранных из избранных. Но кому‑то надо было присматривать и за этими «облеченными доверием». И Дерябин стал одним из этих надзирателей – последней линией обороны, прочерченной на самом августейшем уровне. В его функции входил надзор за 2350 людьми в форме, которые несли службу в Кремле и вокруг него.

В своем кабинете он узнал много интересного. Например, о секретном городе в городе – кремлевском комплексе со своими казармами, электростанцией, системой коммуникаций и даже с собственной сельскохозяйственной фермой в пригороде столицы, которая поставляла продукты на столы правителей, их семей и гостей во все официальные резиденции и на дачи. Спрятанный город обслуживала армия прислуги – от врачей и слесарей до уборщиц и проституток с выданными службой безопасности удостоверениями. Эта кремлевская комендатура, главной задачей которой была охрана самого Сталина, называлась Охраной № 1.

Особые услуги, которые оказывались этой службой, можно наглядно проиллюстрировать на следующем примере. Зимой 1949–50 годов в Москве находилась официальная делегация КПК во главе с Мао Цзэдуном, и Сталину было необходимо провести продолжительные переговоры с Мао Цзэдуном один на один, без присутствия вездесущего номера 2 в китайском руководстве – Лю Шаоци. И на помощь пришла служба охраны. Ее грузовик аккуратно въехал в лимузин, который вел шофер той же охраны и на котором Лю ехал на дачу к Мао, где проходила коммунистическая встреча в верхах. Дорожная инспекция затянула разбор «дорожного происшествия» и очистку дороги на два часа, и Сталин провел желаемую встречу тет‑а‑тет. Для вида шофера автомобиля Лю уволили из органов, а водителю грузовика также для вида дали год тюрьмы.

Охрана № 2 обеспечивала охрану иерархов сразу вслед за Сталиным членов и кандидатов в члены Политбюро, секретарей ЦК, основных министров правительства и маршалов вооруженных сил.

Первые годы в кремлевской охране прошли, похоже, довольно ровно. Дерябин получал 4000 рублей в месяц – в четыре раза больше самого высокооплачиваемого рабочего. У него был персональный автомобиль с водителем и маленькая дача в сосновом лесу в подмосковном поселке Мамонтовка. Для полного счастья в этой устроенной жизни не хватало жены, и он нашел её в июне 1948 года. Анкеты у Марины Макеевой были – не придерешься. Они познакомились в Кремле, где она работала стенографисткой при Политбюро.

Здание на площади Дзержинского, дом 2, представляло собой аппарат террора. В нем размещалась зловещая Лубянская тюрьма, и Дерябин был в курсе того, что происходит в подвальных камерах здания. Некоторых следователей он знал, и те временами хвастались ему приемами, с помощью которых они выбивали из своих жертв необходимые «по закону» признания. Возникали неприятные ощущения, когда он видел из окна заключенных, которых выводили во внутренний двор на прогулку, и особенно когда он видел среди этой мрачной процессии своих бывших коллег и даже начальников, потому что, по мере того как эпоха Сталина приближалась к концу, надзиратели на Лубянке все больше превращались в надзираемых. Волны фракционной борьбы в Политбюро за наследство прокатились и по госбезопасности – ключевом органе борьбы за власть. Самая мощная волна ударила по Лубянке в июле 1951 года, когда министр Виктор Абакумов был снят приказом, подписанным Сталиным, заключен под арест и позже расстрелян. Все шесть его заместителей и многие из ведущих помощников последовали за ним – вначале в тюрьму, а потом многие и под расстрел. У Дерябина не было покровителей среди арестованных, он стоял вдалеке от борьбы титанов, и посему над ним не нависла прямая опасность. Однако умному человеку следовало в такой ситуации поискать более надежную защиту от пролетающих пуль. И после падения Абакумова Дерябин снова посоветовался со своим старым знакомым, который счастливо пережил все бури.

Дерябин решил передвинуть фигуру на другой конец шахматной доски – во Второе управление, которое занималось внешней разведкой и часто работало под прикрытием МИДа. Это было самое большое расстояние, на которое офицер госбезопасности мог отойти от междоусобной схватки в Кремле. Теоретически Управление охраны налагало вето на уход кого‑либо из своих сотрудников. Однако оно было так занято своими внутренними проблемами, включая и внушительную потерю кадров, что бесценный Павел Зуйков с помощью нескольких телефонных звонков сумел запустить механизм перехода Дерябина. В мае 1952 года Дерябин предстал перед полковником Евгением Кравцовым, тогдашним начальником отдела по Германии и Австрии во Втором управлении, которое размещалось в комплексе серых зданий в приятном удалении от площади Дзержинского. Дерябин словно вырвался из затхлых джунглей на лужайку, попал совсем в другую атмосферу, в которой под командой Кравцова служил 81 офицер.

Год с четвертью Дерябин работал в управлении, насчитывавшем около трех тысяч сотрудников в центре плюс пятнадцать тысяч офицеров и агентов, советских и иностранцев, за рубежом. В противоположность Управлению охраны, куда набирали, как правило, людей с ограниченным образованием, способных скорее для исполнения роли роботов, внешняя разведка была укомплектована наиболее образованными и способными людьми, которых могло произвести советское общество. Это был сдвиг в судьбе человека, имевшего специальность школьного учителя и диплом об окончании в 1951 году Института марксизма‑ленинизма в Москве, ускоренный курс которого он прошел за два года.

Новая работа предъявляла повышенные требования, но зато была и менее опасной. Теперь Дерябин должен был не охранять советских лидеров, а направлять им информацию о внешнем мире. Она имела четыре градации. Первая направлялась в тринадцати экземплярах, по одному на каждого члена Президиума ЦК. Следующая – лишь в семи, для главных членов Президиума. Другая – в трех, из которых один экземпляр предназначался для Сталина. Была ещё рабочая версия в одном экземпляре, которая шла на стол секретарю ЦК, им был тогда Георгий Маленков. Ни на одной из бумаг не стояло грифа «секретно», они шли вообще без грифов. Получатели, объяснял полковник Кравцов, и сами должны были понимать, что к чему.

Однако и в этой работе не обошлось без темной стороны дела. Самой темной стороной деятельности Второго управления было «спецбюро», или «специальное бюро номер один», которое занималось террористическими операциями за рубежом, особенно убийствами и похищениями тех, кто был объявлен предателем, или врагов режима. С одним из таких исполнителей мы встретимся в следующей главе. Дерябин, хотя и не работал в «спецбюро», принимал участие в организации похищения в Западном Берлине в 1952 году доктора Вальтера Линзе, исполнявшего обязанности главы Ассоциации свободных немецких юристов. За рубежом это вызвало дипломатическую бурю, а в Москве капитан Дерябин удостоился похвалы.

Зимой 1952–53 годов Дерябин пережил неприятные моменты, когда сотрудница отдела Валентина Орлик донесла на него, будто он ведет разговоры «антисталинского содержания». Женщина сделала это скорее из‑за оскорбленного женского самолюбия, поскольку неоднократно приглашала Дерябина к себе домой, когда муж бывал в отъезде, но Дерябин все время отказывался. Во‑первых, объяснял он позже, она была не в его вкусе – слишком толста, а во‑вторых, он был принципиально против «служебных романов». Разговоры о Сталине если и шли, то ограничивались его детьми, особенно непутевым сыном Василием, которого сделали генералом ВВС. И все же министр Семен Игнатьев, слабый и нервный партийный функционер, человек явно временный на этом посту, приказал дать ход служебному расследованию. Но смерть Сталина, о которой народу объявили 6 марта 1953 года, разметала многие дела и похлеще дерябинского.

Последующая борьба за власть, закончившаяся расстрелом 23 декабря Лаврентия Берии, пронеслась и по зданию на площади Дзержинского 2 ураганом, по сравнению с которым переполох после ареста Абакумова мог показаться весенним зефиром. Вначале Берия провел чистку в организации, которую он захватил, и насадил повсюду своих людей. Потом скопом удалили всех подручных Берии, и в службу пришли другие люди, новые и старые. Эти перетряски сулили угрозы почище сталинских, ибо опасность могла нагрянуть с любой стороны.

Как и все в учреждении, и полковник Кравцов, и капитан Дерябин были озабочены тем, как бы защитить тылы и обеспечить будущее. Эта возможность представилась обоим летом 1953 года, когда Кравцов был назначен резидентов в Вену. Для начальника австро‑немецкого отдела это не являлось повышением, но место было тем не менее привлекательным: можно было из приятной европейской столицы понаблюдать за борьбой в Москве, не оказываясь втянутым в нее. Кравцов предложил направить в Вену и Дерябина – «для восстановления эффективной работы аппарата резидентуры». Когда его кандидатуру утверждали на парткоме, ему предложили забыть о деле Орлик: Игнатьев уже давно был не министром, а само дело уже уничтожено. Но существовало второе препятствие, посерьезнее – служба в Управлении охраны. По железным законам те, кто служили там, были причастны к слишком многим тайнам советского руководства, и поэтому им не разрешалось выезжать за границу. Дерябин, зная парткомовский менталитет, сделал проницательный ход: он сам предложил отклонить свою кандидатуру. Но и здесь ему предложили забыть об этом. Назначение в Австрию утвердили, и 28 сентября 1953 года Дерябин с женой и маленькой дочерью прибыл поездом в Вену.

Свое бегство, которое случилось менее чем через четыре месяца после его приезда в Вену, он представил в своих мемуарах как «импульсивное решение». Но лет через тридцать после выхода книги он заявил, что наполовину созрел для этого шага ещё в Москве…

По совету своих коллег, которые говорили ему: мол, «купишь всё там», он приехал в Вену в одном костюме, а за первые три дня обзавелся полным гардеробом, Его жена накупила товаров для родственников в Москве и с первой советской делегацией отправила домой посылки. Большую ложь о коммунистическом превосходстве даже в материальной сфере он начал понимать ещё в военное время, когда начали поступать первые поставки западных продуктов питания, одежды, транспорта, военного снаряжения. Теперь, в мирное время, он убеждался в этом в каждой прогулке по Вене. Он с комфортом расположился в «Гранд‑отеле» на Рингштрассе в окружении шикарных магазинов и ресторанов.

В советской миссии, находившейся через улицу в отеле «Империал», происходили крупные перемены. Некоторые перемены, как, например, назначение верховного комиссара Ивана Ивановича Ильичева ещё и послом в Австрийской Республике, никого не удивляло: три его западные коллеги тоже сидели на двух стульях. Но эти коллеги и их политическое руководство дали бы в то время много, чтобы узнать некоторые вещи, которые происходили на теневой стороне отеля «Империал». Так, до начала 1955 года не было никаких явных признаков того, что постсталинское советское руководство готовится вывести свои войска из Австрии и дать этой стране свободу, но капитан Дерябин знал за полтора года, что решение об этом принято.

В миссии поговаривали о том, что Хрущев готов принять идею о нейтральной Австрии, а генерал Ильичев получил приказ перестроить всю разведывательную работу в Австрии. Активизировалась работа с «нелегалами» (т. е. разведчиками, не имевшими официальной «крыши»), потому что они должны были составить потом основу шпионской сети в стране.

Хотя Дерябин и не пишет об этом в своих мемуарах, но его первые попытки контакта с американцами состоялись до Рождества 1953 года, когда он провел в Вене три месяца. Он слонялся по магазину советской книги, куда, как он знал, нередко заглядывали американские дипломаты и разведчики, ходил в рестораны, где собирались западники…

Рано утром 13 февраля он был разбужен телефонным звонком своего шефа, полковника Кравцова, который приказал ему немедленно расследовать факт исчезновения советского официального лица – Анатолия Скачкова. Тот вернулся домой ночью из стриптиз‑кабаре пьяным, потом собрал кое‑какие вещи и ушел «к американцам», как он заявил жене. Перепуганная женщина сообщила об этом в советскую миссию.

Дерябин был озадачен, да и раздражен приказом. Выяснилось, что Скачков ходил в кабаре вместе с подполковником госбезопасности, приехавшим в краткую командировку в Австрию – компания вряд ли подходящая для человека, будь он пьяный или трезвый, накануне побега. К тому же полковник Кравцов произнес довольно странные слова, перед тем как повесить трубку: «Ты особенно глубоко‑то не копай». Тайна разъяснилась для Дерябина, после того как он посетил квартиру Скачкова. Там он обнаружил по всей квартире более сотни американских книжек в карманном издании – на самом виду, их и не пытались скрыть. Дерябин увидел в том доказательство того, что «беглец» был «подставой» КГБ, который через книги знакомился с американским образом жизни. Дерябин возмутился тем, что его использовали в качестве куклы в этой игре. Так ещё с ним не поступали.

Невыспавшийся и раздраженный, он вернулся к себе около полудня. Жена, с которой у него были натянутые отношения, стала выговаривать ему за очередную ночную отлучку. Он стал собираться уходить, чтобы избежать скандала, и жена спросила, когда его ждать на сей раз. Почти не отдавая себе отчета в сказанном, он бросил, прежде чем хлопнуть дверью: «Может быть, никогда». Но вопрос о «может быть» уже не стоял. Он принял решение.

Примерно в четыре дня он миновал часового у входа в американскую военную штаб‑квартиру на Мариахильферштрассе и попросил, чтобы позвали сотрудника спецслужб, говорящего на русском языке. Появился армейский капитан и представился, Дерябин сообщил ему, кто он и что он, и тут же попросил убежища. Американец убедился, что Дерябин именно тот человек, за которого себя выдает, и Дерябина тут же перебросили в безопасное место.

Петр Дерябин представлял собой интересный случай с точки зрения спецслужб как человек с весьма пестрой карьерой. Интересен он был и как человеческой экземпляр, на формирование которого влияли многие факторы. Вольный дух приграничных сибирских мест не удалось вытравить в нем коммунистическим начетничеством. Лишь после нападения Германии в нем взыграли юношеский энтузиазм и патриотический подъем. Потом в нем росло противоречие между его характером и характером работы, которой он занимался, – слежкой за своими согражданами.

Разочарование системой, несомненно, сыграло свою роль, однако, видимо, не столь большую, как этого ожидала принявшая его сторона (как и все беглецы, Дерябин увидел, что за границей ему пришлось немало играть на публику). Его разочарование возникло скорее на материальном факторе, чем на духовном контрасте между Западом и Востоком. Дерябин выглядел скорее как человек, ищущий лучшей жизни, а отнюдь не этаким крестоносцем веры.

Следующие факторы, повлиявшие на его выбор, – служебный и семейный. Он не боялся, что над ним нависнет топор при возвращении домой, как это бывало в случаях с другими перебежчиками. Но он чувствовал нежелание возвращаться из этого нового мира удовольствий и достатка в прежний мир напряженности и дефицита. Потом, ему не к кому было возвращаться, если не считать старых фронтовых друзей да некоторых коллег. Отец его, старый царский служака, умер в 1936 году, мать – пятью годами позже, брат Владимир погиб на войне. Единственной ближайшей родственницей и заложницей осталась сестра Оля.

Оставалась проблема жены и малолетней дочери, оставшихся в «Гранд‑отеле». Его второй брак рушился, но было ли это достаточным основанием, чтобы подвергать верным неприятностям жену и дочь? Когда его спросили об этом много лет спустя, он ответил, что, во‑первых, у него не оставалось другого выбора, а вероятность успеха бегства втроем, даже если бы жена и согласилась, была чрезвычайно мала, а если бы их поймали, то жену ждали бы неприятности куда более крупные, чем она получила как бывшая жена перебежчика. Тем более это были уже не сталинские времена. Что же до дочери, то ей всего было четыре года. Короче говоря, он просчитал все вероятности – чем ему все время приходилось заниматься и раньше.