В 1947 г., когда на Урале именно в районе Кыштыма был построен и введен в действие первый большой военный реактор для производства плутония, технология выделения плутония была еще не ясна – в реактор загрузили весь уран, который в то время имелся в СССР [66]. Несколькими месяцами раньше вблизи Москвы И. В. Курчатов испытывал первый небольшой экспериментальный реактор по производству плутония, и когда заработал большой реактор, методы выделения плутония только разрабатывались именно на продуктах подмосковного реактора. Первые методы, разработанные Г. Н. Яковлевым, были еще несовершенны и не обеспечивали полного выделения плутония.

Метод более полного выделения плутония был разработан Б. А. Никитиным и А. П. Ратнером в Радиевом институте. Он и был положен в основу промышленного выделения плутония на построенном недалеко от промышленного реактора комбинате «Маяк» [66. С. 68]. Этот метод предусматривал растворение стержней из реактора с первоначальным ураном в азотной кислоте. Я не знаю всех тонкостей технологии, но думаю, что процесс выделения азотнокислого плутония был связан с кристаллизацией этой соли. При кристаллизации достаточно много азотнокислого плутониевого раствора остается в жидком виде – так называемый маточный раствор. Этот маточный насыщенный раствор может быть использован повторно. Но многократная кристаллизация из одного и того же раствора, в который добавляются новые порции растворенных стержней реактора, невозможна, так как в составе смеси в реакторе есть десятки других веществ, концентрация которых также увеличивается и будет влиять на чистоту выделения плутония[1].

В 1947 и 1948 гг. срочность работ была столь велика, что отрабатывать технологию до мелочей, безусловно, не было времени – требовалось быстро получить чистый плутоний на несколько бомб. Первый взрыв обязательно надо было произвести в 1949 г., до торжественного события – 70‑летия Сталина в декабре 1949 г. С этой задачей коллектив И. В. Курчатова справился успешно, взрыв был произведен в сентябре 1949 г.

Однако методы хранения отходов от производства плутония разрабатывались параллельно, на ходу. В 1948–1949 гг., безусловно, еще не было ясности в том, где и как хранить всю радиоактивную массу, остающуюся от атомного производства. Постройка больших стальных контейнеров или создание траншей из железобетона считались наиболее подходящим решением проблемы. Контейнеры были подземными или с верхней частью на уровне земли. Судя по некоторым другим сооружениям такого рода вблизи ядерно‑энергетического и радиохимического центров в Обнинске (там создание полупроизводственных институтов для испытания реакторов меньшего размера началось в 1946 г., и они, по обычаю тех времен, были полуинститутами‑полутюрьмами – многие работы вели заключенные), я могу допустить, что массивные хранилища отходов строились в лесных местностях. Уже тогда США вели воздушную разведку основных районов Урала, а лесные массивы считались достаточно надежной маскировкой.

Вполне возможно, что до 1953–1954 гг. все основные элементы производства атомных бомб и соответствующие хранилища отходов были сосредоточены в одном центре, а именно к востоку от Кыштыма. Однако Хрущев сильно расширил производство атомного оружия и программу испытаний различных видов бомб и боеголовок. Кроме того, он был одержим манией децентрализации и считал, что все важные стратегические объекты следует рассредоточивать в разных, удаленных друг от друга местах. Возможно, что в этот период началось рассредоточение атомных объектов и на Урале, что было связано с перевозками высококонцентрированных отходов на большие расстояния. Хрущев ввел также метод сборных блочных железобетонных конструкций вместо отлитых по формам. Если такой метод был применен и при постройке контейнеров, то это могло вести ко многим утечкам концентрированных радиоактивных растворов. Я не исключаю и процесса осаждения плутония в контейнерах или фильтрации его через бетон и накопления под контейнерами, как в Ханфорде в траншее Z‑9. И снега в Челябинской области больше, чем в Ханфорде, и грунтовые воды ближе к поверхности земли. То, что было только отдаленной возможностью в Ханфорде, могло стать реальностью в районе Кыштыма. Зимой, в случае снежного бурана, поверхностный выброс концентрированных растворов сразу разнесет радиоактивность на огромные расстояния. Кроме того, верхний слой почвы промерзает там на полметра, и нужно создать большее давление снизу, чтобы пробить ледяной пласт. Весной, когда в лесу еще нет листьев на деревьях, это же может произойти и в результате поверхностной почвенной эрозии. При обсуждении моей первой статьи в New Scientist британский физик профессор Фремлин (J. H. Fremlin) из отдела прикладной радиоактивности Университета в Бирмингеме заявил, что никакого взрыва быть не могло, так как в СССР в 1958 г. был только один реактор. Этот вздор был напечатан в газете Christian Science Monitor 12 января 1977 г. как аргумент. В действительности даже из малоинформативных официальных биографий Курчатова [66, 67] можно видеть, что в 1957 г. СССР стал уже экспортером реакторов и ввел в эксплуатацию реакторы в Румынии, Чехословакии, ГДР, Польше, Китае, Венгрии и Болгарии [67. С. 181]. С 1954 г. в Обнинске работала первая в мире небольшая атомная электростанция. Реакторы были построены недалеко от Ленинграда, в Средней Азии, в Грузии. Однако заводы (судя по всему, два) по производству плутония были, по‑видимому, пока только на Урале, и туда должны были доставлять использованное горючее из разных реакторов и сохранять его в той или иной форме. Я не исключаю, что взрыв мог произойти в местах хранения этого еще более опасного реакторного материала, содержавшего большие количества плутония. В первоначальной спешке 1947–1949 гг. с этим материалом, очевидно, действовали быстро. Впоследствии можно было уже выдерживать его около года, для того чтобы произошел распад короткоживущих изотопов, что, безусловно, облегчало химические работы по более полному выделению плутония. Когда в работе Ю. Д. Корсакова с соавторами [28] моделировался случай распространения ядерных отходов, связанный с разносом радиоактивности по обширным территориям (авторы утверждают, что в их опытах концентрация разноса была лишь 1 кюри на квадратный километр), то ставилась задача создать именно аналогию аварии на установке по переработке долгоживущих продуктов деления урана, выдержанных в течение 200–350 дней после извлечения из реактора.

В одном из документов ЦРУ, уже цитированном в предыдущей главе при обсуждении гипотезы The Washington Post о роли землетрясения в повреждении контейнера с радиоактивными отходами, один из экспертов ЦРУ отметил, что вопрос о том, как хранятся в СССР высокоактивные отходы, оставался секретным и никогда не обсуждался советскими учеными на международных конференциях, на других совещаниях или в печати. Русские, по его словам, готовы были обсуждать лишь методы ликвидации отходов средней и низкой активности.

Следует отметить, что и такие отходы требуют особого внимания и не относятся к категории безопасных. В Ханфорде в траншеях, в которых накопилось сотни килограммов плутония, подвергались ликвидации именно отходы с низкой и средней активностью. Однако избирательная адсорбция различных изотопов на разных уровнях отделяла радиоактивный материал от воды и превращала радиоактивный материал опять в высококонцентрированный продукт.

Однако в недавнем номере журнала New Scientist Борис Белицкий, научный корреспондент Московского радио, опубликовал две статьи, где он описывает различные методы, которые используются в СССР для ликвидации и захоронения не только средне– и низкоактивных отходов, но и высокоактивных. Первая статья была опубликована в феврале 1976 г. [75], вторая – в апреле 1977‑го [76], то есть уже после моей первой статьи в том же журнале и свидетельств Льва Тумермана.

Комментируя эти статьи, я, безусловно, не собираюсь высказывать суждения об опасности современных методов дезактивации, разработанных в СССР и других странах в относительно недавнее время, например методы солидификации и битумизации жидких отходов. Эти методы применяются далеко не везде и не имеют отношения к обсуждаемой здесь проблеме. Касаясь разделения отходов по активности, принятого в СССР, отходами низкого уровня считаются жидкости, содержащие меньше 10‑5 кюри/л, отходами среднего уровня – жидкости с активностью от 10‑5 до 1 кюри/л. В отходах высокого уровня активность превышает 1 кюри/л.

Детали ликвидации отходов высокой активности даны в первой статье Белицкого очень обобщенно: «Один из методов ликвидации высокоактивных отходов в Советском Союзе состоит в захоронении их в специальных контейнерах в глубоких шахтах. Поверхность этих шахт покрыта нержавеющей сталью и специальным бетоном. Особые меры принимаются для того, чтобы в эти шахты не могла попасть вода» [75. С. 437].

При описании способов захоронения отходов низкого и среднего уровней Белицкий [76] сообщает, что в Ульяновской области, где имеются ядерно‑энергетические установки, уже более 700 000 т жидких отходов, образовавшихся в течение 10 лет, под давлением закачивались в глубокие пористые геологические формации на глубине до 1 400 м. Эти пористые формации изолированы по бокам водонепроницаемыми породами, а от верхних водоносных слоев – многими слоями водонепроницаемой глины. По данным наблюдений, из этих геологических резервуаров не было миграции радиоизотопов. Таким образом ликвидировались, однако, по словам Белицкого, лишь низко– и среднеактивные отходы.

Все эти методы можно рассматривать как современные. Вполне возможно, что при всей опасности той или иной утечки радиоактивности вероятность взрыва в подобных случаях исключается. Однако, возвращаясь к условиям первого военного центра атомной промышленности в районе Кыштыма, можно с весьма достаточной степенью вероятности предположить, что урановые блоки из реактора в первые годы производства плутония не выдерживали долго и при постоянном охлаждении (иногда до года, как это делается сейчас), для этого не было времени.

Из упомянутых книг о Курчатове известно, что загрузка первого военного реактора была произведена только в начале 1948 г. Курчатов приехал на строительную площадку осенью 1947 г. [67], когда монтаж реактора еще продолжался. «В течение всего монтажа Курчатов ежедневно приходил на объект, внимательно следил за ходом работы… на месте принимал решения… Не обошлось без происшествий…»

Далее описывается, как в здании, где находился реактор, был обнаружен бор – элемент, который не должен был загрязнять графит. Обследование показало, что бор входил в состав линолеума на полу здания. Его пришлось снять. После окончания основного монтажа началась закладка графита. «Закончили кладку графита – наступил самый ответственный момент монтажа – загрузка урана. Тогда Курчатов своим примером увлек Ванникова опускать урановые блочки в каналы, заставляя физиков все время контролировать нейтронный фон, чтобы постоянно знать, не близок ли котел к разгону». Автор отмечает, что пуск котла был сложной задачей и «не все шло гладко» (следует понимать, что были и аварии). «А Правительство все время запрашивало о ходе работ» [67. С. 71].

Если даже допустить, что все работы шли в три смены, не прекращаясь, то все равно получается, что со дня приезда Курчатова на объект до пуска котла на полную мощность прошло несколько месяцев. Поэтому наиболее вероятно, что запуск реактора был произведен весной 1948 г.

«По мере работы котла на мощности возникали неожиданные явления коррозии, радиационного распухания урана и графита и другие неведомые раньше процессы. В первый котел был загружен весь имевшийся в стране металлический уран. На его строительство были затрачены огромные средства. От Курчатова зависело, получит ли страна плутоний в намеченный срок или произойдет задержка».

К этому времени уже тысячи рабочих разных специальностей осваивали новые технологические процессы производства плутония и выделения урана с массой 235. «В этот сложнейший период жизни в августе 1948 г. Курчатов становится членом Коммунистической партии Советского Союза» [67].

Далее в книге нет важных дат, кроме даты испытания первой атомной бомбы в сентябре 1949 г.

Если котел накапливал плутоний 7–8 месяцев (обычный цикл – год), то разгрузка котла и выемка урановых блоков с плутонием началась в самом конце 1948 г. или в начале 1949‑го. Ждать охлаждения блоков 200–300 дней, конечно, было некогда. Психологически никто не был к этому подготовлен. Да и по срокам видно, что выделение плутония началось сразу после разгрузки котла. Поскольку этому выделению предшествует растворение в азотной кислоте, то после выделения плутония на заводе скапливались миллионы литров высокоактивной кислоты (по‑видимому, подвергавшейся нейтрализации с образованием нитратов). Эту высокоактивную и, безусловно, горячую смесь из концентрированных нитратов сливали в контейнеры где‑то не очень далеко – для транспортировки жидких отходов еще не могло быть надежных средств. Все проблемы ядерной технологии послеплутониевого цикла еще только возникали. С расширением производства (по данным биографов Курчатова, новые реакторы проектировались сразу после успешного запуска первого большого реактора) новые реакторы строились, несомненно, вокруг химического завода по производству плутония. В этом районе возникал такого же типа комплекс из нескольких реакторов, какой существовал и в США в районе Ханфорда. Уже в 1949 г. в СССР начали проектировать водородную бомбу. Потребность в плутонии возрастала. Поэтому циклы выделения плутония в первые годы проводились, безусловно, без длительной выдержки урановых блоков под водным охлаждением.

Современные контейнеры для высокоактивных отходов строятся с двойными и тройными стенками, между которыми циркулирует вода, а наружные стены покрываются еще и толстым слоем бетона. Для создания таких сооружений в 1948–1950 гг. в зоне Кыштыма (п/я 40) советские руководители атомного проекта, безусловно, еще не были готовы.

Пока бесполезно фантазировать, каков был в действительности механизм взрыва зимой 1957–1958 гг. Это мог быть взрыв по тому типу, который оказался реальной угрозой в Ханфорде через 20 лет после начала атомного производства (термальный разогрев избирательно адсорбированного остаточного плутония от цепной (критической) реакции, начавшейся при взаимодействии плутония с водой). Это мог быть взрыв недостаточно охлаждаемого контейнера, в котором, возможно, была лишь одна система охлаждения (а может, не было никакой), и она вышла из строя по той или иной причине. Жидкая концентрированная смесь после выделения плутония дает очень большое количество тепла, особенно в первый год – 60 кВт на тонну в первые месяцы, 16 кВт на тонну через год и более 2 кВт на тонну через 10 лет [77]. Такое количество тепла может создавать большие давления и взрывоопасные ситуации.

Некоторые специалисты отмечали, что, по приводимым мною данным в статье в New Scientist от 30 июня 1977 г., при произошедшем разбросе радиоактивности в зоне Кыштыма было слишком много стронция‑90, по‑видимому десятки миллионов кюри. По мнению скептиков, такое количество стронция не могло быть накоплено в этом районе в составе отходов. Такой скептицизм, однако, ничем не обоснован. Среди свежих продуктов реактора на долю стронция приходится от 4 до 5,7 % всех радиоактивных изотопов. По американским источникам, в местах захоронения ядерных отходов в Ханфорде в 1976 г. было 114·106 кюри Sr90, а в другом центре атомного производства (Savannah River Plant)) 150 000 000 кюри! Оба показателя относятся к местам хранения отходов высокого уровня [78]. При этом в Ханфорде Sr90 и Cs137 в сумме было 360·106 кюри, а в Savannah River Plant только 210·106 кюри, так как там, видимо, цезий независимо выделялся при процессах химического выделения плутония. Поэтому и в местах сброса ядерных отходов в районе Кыштыма можно было ожидать накопления десятков миллионов кюри стронция в высококонцентрированной форме. По данным Х. М. Паркера [79], в СССР не только средние и низкоактивные жидкие отходы, но и высокоактивные закачиваются под давлением в «разрешенные» геологические формации, и в результате высокого давления таких инъекций они являются крайне небезопасными.

Существовал ли подобный метод в 1956–1957 гг., сказать трудно. Я думаю, что нет, так как в этом случае он не применялся бы в настоящее время – уральская катастрофа должна была бы дать урок осторожности на будущее.

Для того чтобы строить гипотезы о причинах взрыва, действительно нужна научная фантазия – во всяком случае, до тех пор, пока реальная картина этой катастрофы не будет описана теми, кто непосредственно участвовал в создании советского атомно‑ядерного комплекса. Но то, что сам взрыв с загрязнением обширной территории действительно произошел и был связан именно с неправильным хранением отходов реакторов, – в этом не может быть сомнений.

О человеческих жертвах

О жертвах среди населения в результате уральской ядерной катастрофы пока нет ни цифр, ни точных сведений. Даже в случае землетрясений в СССР число жертв никогда не сообщается. Это относится и к тем землетрясениям, которые произошли около 30 лет назад. В новом издании Большой советской энциклопедии из статьи «Землетрясения» можно узнать лишь, что землетрясение в октябре 1948 г. в Ашхабаде находится в ряду самых сильных в истории человечества. Указывается, что Ашхабад – столица республики – был полностью разрушен. Землетрясение произошло в 4 часа утра, когда все жители еще спали. Известно, что население Ашхабада в 1948 г. составляло около 200 тысяч человек. При описаниях крупных землетрясений в других странах (в Японии, Китае, США, Турции и т. д.) дается и число жертв, а по Ашхабаду это пока еще государственная тайна. Тайной является и число жертв на шахтах, на железных и шоссейных дорогах, в воздухе при авариях пассажирских самолетов Аэрофлота. Атомные аварии – не исключение.

Но, говоря об уральской катастрофе, следует учитывать, что она произошла в густонаселенной местности и захватила обширные территории. Эвакуация производилась с опозданием, эвакуировано было много тысяч человек. Из известных мне деятелей медицины двое, профессор Г. Д. Байсоголов, работавший в Челябинской области, а в 1965 г. назначенный заместителем директора Института радиологии в Обнинске, а также заместитель министра здравоохранения А. И. Бурназян, получили Ленинские премии за разработку эффективных методов лечения лучевой болезни. Об этой коллективной премии не сообщалось в печати. Очевидно, в группе лауреатов были и другие ученые и медицинские работники. Ленинская премия могла быть дана заместителю министра, то есть чиновнику, только за какие‑то очень важные для страны достижения в области медицины. Это наводит на мысль, что награда связана не с лучевой болезнью вообще, а с возникшими острыми ее формами. Когда речь идет о жертвах облучения, внешнего или внутреннего, это не значит, что смерть людей была мгновенной. Она оттягивается на недели, месяцы и годы. Лучевая болезнь передается в форме мутации и аномалий и в следующее поколение или поколения. Расчет жертв может быть только статистический, но не исключено, что он никогда не будет сделан. Никто в СССР не знает, например, процента хромосомных аномалий у людей в районах концентрации атомной промышленности, так как исследования такого рода в СССР не просто секретны, они запрещены. Сравнения смертности по областям от рака секретны, как секретны в СССР вообще данные по относительной смертности от разных причин.

Потому и приходится ориентироваться лишь на слухи и догадки – при этом возможны и преувеличения. Но если истинная картина скрывается даже от специалистов, то нельзя осуждать тех, кто старается узнать истину по вторичным и косвенным данным. Помимо свидетельств, собранных в уже цитированных показаниях ряда информаторов ЦРУ, о большом числе жертв кыштымского взрыва и о переполненных госпиталях в Челябинской и Свердловской областях и через год, и через два после катастрофы, недавно появилось дополнительное независимое свидетельство. Британская телевизионная компания Granada (существовала до 1968 г.), готовя передачу о кыштымском взрыве, сумела найти среди недавних эмигрантов, прибывших из СССР в Израиль, двух свидетелей, проживавших в районах Южного и Среднего Урала. Их показания были переданы 7 ноября 1977 г. в следующем виде (дан английский перевод по сценарию):

«В последние годы источником новой информации о России стал Израиль. Однако среди многих тысяч русских евреев, которым разрешили эмигрировать, лишь небольшое число приехало в Израиль из Свердловской области. “Русский мир в действии” сумел найти двух таких эмигрантов для интервью. Поскольку они имели родственников в СССР, то они согласились на беседу с условием, что их имена не будут раскрыты.

Свидетель “номер один” выехал из Свердловской области в начале 1970‑х. Приводим его заявление:

“Я жил в деревне Копейск, недалеко от Челябинска. В 1948 году в Копейск приехало много новых людей, которых выселяли из закрытой зоны, созданной в районе города Кыштыма. Распространялись слухи о том, что зона вокруг Кыштыма освобождается от населения в связи со строительством там секретного военного завода. Мы узнали, что этот завод получил название Челябинск‑40. В 1954 году я переехал в Свердловск, где начал учебу в Технологическом институте. По выходным дням я иногда ездил в Копейск, чтобы навестить моих родителей. Я обычно ехал автобусом, поездом или на попутных машинах, и дорога обычно проходила через район, близкий к Кыштыму. Это был зеленый и очень плодородный район с большим числом деревень.

В конце 1957 года стали распространяться слухи о том, что в Челябинске‑40 произошла очень большая авария, ядерный взрыв, вызванный неправильным хранением радиоактивных отходов атомного предприятия. Вскоре после этого дорога между Свердловском и Копейском была закрыта. Я не мог посещать моих родителей почти целый год.

В течение этого года я также разговаривал с некоторыми друзьями, которые были врачами. Однажды я был в больнице по поводу небольшой операции. Один из моих друзей, врач, сказал мне, что большинство лежащих в больнице являются жертвами кыштымской катастрофы. Он сказал, что и другие больницы Свердловска переполнены жертвами этой катастрофы. Жертвы этой аварии заполняли не только больницы Свердловска, но и Челябинска. Это большие больницы с сотнями коек. Доктора сказали мне, что больные страдали от радиоактивных загрязнений. Пострадали тысячи людей, и некоторые из них умерли”.

Свидетель “номер два” приехал в Кыштым в 1967 году для работ по реконструкции города. Хотя большая часть радиоактивности была разнесена ветром к востоку от Кыштыма, жители этого района не избавились от последствий радиоактивных загрязнений через несколько лет после аварии. Последствия аварии не исчезли и через десять лет.

Свидетель “номер два”, в настоящее время медицинская сестра в Израиле, сказала, что последствия аварии состояли не в каких‑либо разрушениях, а в радиоактивности, в загрязнении лесов и полей. Если они покупали продукты на рынке или шли в лес за грибами, то нужно было проверять продукты дозиметрами радиации. В это время свидетельница обнаружила свою беременность. Врачи посоветовали ей сделать аборт, так как они беспокоились, что из‑за повышенной радиации ребенок может родиться с аномалиями».

Из комментария телепрограммы:

«Свидетели отметили еще один заметный эффект аварии. В сельской местности можно было обнаружить огражденные участки, в которых были горы земли. Верхний слой почвы, наиболее загрязненный радиоактивными продуктами, сгребался бульдозерами в кучи, и вокруг этих куч делались ограждения. На этих кучах земли тоже росли растения, но они имели очень необычные размеры и формы. Среди местных жителей эти кучи назывались “земляные могильники”».

В этих двух свидетельствах есть ряд указаний на их несомненную достоверность. Они не находятся в прямой связи с материалами ЦРУ. Между тем и в них говорится об адресе атомно‑индустриального центра как «Челябинск п/я 40»; «п/я № …» – это обычное в СССР обозначение секретных объектов. Даже Научно‑исследовательский институт ядерной энергии в Обнинске был «почтовым ящиком № …» до 1958 г., когда город Обнинск стал официально существовать как географическая единица. До этого он назывался Малоярославец‑10 (по названию ближайшего города).

Удаление бульдозерами самого верхнего, наиболее загрязненного слоя почвы – обычная процедура так называемой дезактивации. То, что эти массы выбранной с поверхности земли все еще не были перезахоронены где‑то в другом месте, а просто огорожены, свидетельствует о больших объемах сверхзагрязненной почвы (очевидно, на таких участках и ставились наблюдения за поведением хлореллы). Копейск – это небольшой город примерно в 15 км к востоку от Челябинска. То, что один из свидетелей говорит о выселении жителей из Кыштыма в связи с расположением там атомных объектов, вполне вероятно. Проект был срочным, и нужно было освободить дома и квартиры для обширного штата экспертов и строителей. Перемещение сюда двенадцати так называемых исправительно‑трудовых лагерей не ликвидировало потребность в жилых помещениях для свободного персонала. Силами одних только заключенных можно было выполнять лишь самую тяжелую и опасную часть работ. Проектирование, испытание, разработка методов и т. д. – все это делалось тысячами других, свободных специалистов и экспертов. По данным переписей и энциклопедий, почти во всех городах Урала население с 1939 по 1958 г. возросло в два раза и более. В Кыштыме, по разным изданиям советских энциклопедий, в 1926 г. было 16 000 жителей, в 1936‑м – 38 400, в 1958‑м – 32 000, в 1970‑м – 36 000 чел. Для индустриального уральского города, расположенного в действительно живописной местности, снижение населения с 38 400 в 1936 г. до 36 000 в 1970 г. является явлением уникальным.

В Свердловске за этот же период население увеличилось с 390 000 до 1 025 000 – более чем в два раза.

Когда упомянутые выше свидетели говорят о деревнях, расположенных в этом районе через каждые 20–30 км, то это не совсем точный перевод русского слова «поселок». Деревня в СССР означает небольшое сельскохозяйственное поселение, обычно центр колхоза или совхоза. Поселок – это небольшой населенный пункт городского типа, построенный вокруг того или иного завода. На индустриальном Урале действительно небольшие промышленные городки Касли, Новогородний, Карабаш, Каслинское и другие расположены между Свердловском и Челябинском на расстоянии 15–20 км друг от друга. В каждом таком городке от 15 до 30 тысяч жителей. Всего в зоне загрязнения до 1958 г. проживало, видимо, около 200 000 человек. Индустриальные городки были затем дезактивированы и покрыты новыми слоями асфальта. Деревни же, где жители занимались сельским хозяйством, остаются разрушенными до настоящего времени.

[1] Наиболее современные методы экстракции плутония, применяемые сейчас в США, обеспечивают удаление 99,5 % плутония, 0,5 % идет в отходы [80].