Только теперь узкое руководство смогло позволить себе заняться и иными проблемами, первой из которых стало окончательное решение судьбы А. С. Енукидзе. Человека, демонстративно отвергшего новый курс Сталина, но тем не менее так и не подавшего в отставку со своего чрезвычайно важного и ответственного поста. В то время – одного из ключевых, ибо в подчинении Енукидзе, помимо аппарата высшего органа власти страны, находилась комендатура Кремля, обеспечивавшая безопасность правительственных учреждений Советского Союза и РСФСР: ЦИКа и ВЦИКа, обоих Совнаркомов, располагавшихся в Кремле. Вместе с тем не кто иной, как Енукидзе, еще и возглавлял ту службу, которая обеспечивала руководство питанием, автотранспортом (кремлевский гараж особого назначения), лечебным и санаторным обслуживанием.

«Дело Енукидзе», оно же – «Кремлевское дело», или, как его сразу же стали называть в НКВД и ЦК, дело «Клубок», началось с уведомления Сталина в начале января 1935 года одним из его ближайших родственников о существовании заговора во главе с Енукидзе и комендантом московского Кремля А. Р. Петерсоном с целью устранения узкого руководства.

Но формальное расследование этого дела началось с иного: с изучения сообщений о клевете на Сталина, прозвучавшей в разговорах уборщиц кремлевских зданий. A. M. Константинова, 23‑летняя девушка, незадолго до того перебравшаяся из Подмосковья в столицу: «Товарищ Сталин хорошо ест, а работает мало. За него люди работают, потому он такой и толстый. Имеет себе всякую прислугу и всякие удовольствия». А. Е. Авдеева, 22‑летняя девушка из подмосковной деревни: «Сталин убил свою жену. Он не русский, а армянин, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом. А за ним‑то все ухаживают. Один двери открывает, другой воды подает». Б. Я. Катынская, 22‑летняя девушка: «Вот товарищ Сталин получает денег много, а нас обманывает, говорит, что он получает 200 рублей. Он сам себе хозяин, что хочет, то и делает. Может, он получает несколько тысяч, да разве узнаешь об этом?»

По данным, полученным секретно‑политическим отделом (СПО) НКВД, эти разговоры велись незадолго до 7 ноября 1934 года. И практически сразу же о них узнало кремлевское начальство – осведомленными оказались и А. С. Енукидзе, и Р. А. Петерсон, не придавшие этим разговорам никакого значения. НКВД же не захотело пройти мимо того, что квалифицировалось Уголовным кодексом как государственное, контрреволюционное преступление – по статье 68 «Пропаганда или агитация, содержащая призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти», влекущее «лишение свободы на срок не ниже шести месяцев».

20 января начальники СПО – Г. А. Молчанов и оперативного отдела – К. В. Паукер лично провели первые допросы чересчур болтливых кремлевских уборщиц. Разговоры последних были, по сути, проявлением тех настроений, которые оказались характерными для определенной социальной среды малограмотных, не имевших никакой профессии жителей деревни, не захотевших работать в колхозах и ушедших на заработки в Москву.

Поначалу Молчанов и Паукер, а затем Молчанов, заместитель начальника СПО Г. С. Люшков, начальник 2‑го отделения СПО М. А. Каган (пожалуй, ключевая фигура следствия по «Кремлевскому делу») и его заместитель С. М. Сидоров преследовали лишь одну цель: стремление установить источник клеветнических слухов. Однако уже 27 января 1935 года следствие вышло на Б. Н. Розенфельда, племянника Каменева, работавшего вне Кремля – инженером московской ТЭЦ, а четырьмя днями позже еще и на А. И. Синелобова, порученца коменданта Кремля. Их арестовали, и вскоре допросы Розенфельда позволили следователям получить показания на его отца, Н. Б. Розенфелъда, иллюстратора по договору издательства «ACADEMIA», которое возглавлял по совместительству брат последнего, Л. Б. Каменев; на мать Розенфельда, Н. А. Розенфельд (урожденную княжну Бебутову!), длительное время работавшую в правительственной библиотеке Кремля, а через последнюю – на ее коллег, на тех, кто и дал решающие показания – на Е. К. Муханову и Е. Ю. Раевскую (еще одну урожденную княжну, Урусову).

Показания Синелобова послужили основанием для новых арестов: помощника коменданта Кремля В. Г. Дорошина, начальника спецохраны и помощника Петерсона И. Е. Павлова, коменданта Большого кремлевского дворца Н. П. Лукьянова, начальника административно‑хозяйственного управления КК П. Ф. Полякова и одновременно его сестры, К. И. Синелобовой, служившей в правительственной библиотеке.

Теперь начальство СПО имело все основания для того, чтобы говорить о «Кремлевском деле», – правда, поначалу подследственных удалось уличить только в антисоветских разговорах и в распространении клеветнических слухов. В первых числах февраля удалось установить один из источников этих слухов. Дорошин признал: «Петерсон собрал группу товарищей и заявил, что Аллилуева умерла неестественной смертью».

Другой темой антисоветских разговоров среди сотрудников правительственной библиотеки и комсостава КК (Кремлевской комендатуры) стало более свежее событие, убийство Кирова. Как было установлено признаниями допрашиваемых, бытовавшая в их среде версия резко отличалась от официальной: мол, Сталин в убийстве Кирова обвинил Зиновьева и Каменева из‑за политического соперничества, из‑за того, что «Ленин ценил Зиновьева и Каменева как своих ближайших соратников» (Дорошин).

Третьей темой явилось обсуждение того, что следователи называли «так называемым завещанием Ленина»: комментирование этих широко распространенных в среде комсостава КК работ Владимира Ильича в троцкистском духе, то есть с акцентированием критики Сталина.

Кроме того, в речах кремлевских служащих звучала и тема о переработке Конституции. Павлов показал, что помощник коменданта Кремля по политической части Кононович в беседе с Дорониным «заявил, что это решение является следствием нажима буржуазных государств на Советский Союз».

* * *

Весьма возможно, что «Кремлевское дело» завершилось бы осуждением на небольшие, «не меньше шести месяцев», сроки заключения десятка‑другого сознавшихся клеветников. Оно закончилось бы, скорее всего, именно так, если бы однажды не проговорился все тот же Дорошин. 7 февраля 1935 года, отвечая на вопрос следователей Молчанова и Кагана, Дорошин обмолвился: «Секретные данные расшифровывались… Я знал „список 17‑ти“ (члены Политбюро партии, руководящие партийно‑советские работники) в связи с занимаемой должностью, но неправильная система в использовании этого списка привела к тому, что из секретного он превратился в несекретный. По моим подсчетам этот список расшифрован перед 8 ротами красноармейцев‑курсантов кремлевского гарнизона».

На следующий день Молчанов и Каган вновь потребовали от Дорошина рассказать, но более подробно, о том, что тот назвал рассекречиванием.

«„Список 17‑ти“, – объяснял Дорошин, – включает в себе всех членов Политбюро, кандидатов и отдельных руководителей партийно‑советского аппарата… Этот список ведется дежурным по управлению комендатуры Кремля и дежурным помощником коменданта Кремля. Представляет из себя зашифрованную таблицу под номерами, означающими фамилии… По зашифрованному цифрами списку мы (я имею в виду помощников коменданта Кремля и дежурного по управлению Кремля) отмечаем въезд в Кремль указанных в списке лиц, выезд их из Кремля и место пребывания путем сообщений в дежурную комендатуру по телефону от охраны с постов. Также по этому списку получает извещение от постов охраны дежурный по управлению Кремля… Список введен по приказанию заместителя коменданта Королева. Хранится он на столе у дежурного по управлению и дежурного коменданта и после суточного дежурства докладывается Королеву».

Эти признательные показания Дорошина вызвали шок у сотрудников НКВД – ведь речь шла о безопасности высших руководителей государства, которых по халатности или по злому умыслу (пока это было неясно) служащие КК ставили под удар. Вывод из показаний Дорошина был сделан достаточно быстро: уже 14 февраля ПБ по представлению НКВД утвердило решение «Об охране Кремля». Этот документ кардинальным образом изменил всю систему обеспечения безопасности проживавших в Кремле членов руководства страны. Особым пунктом устанавливалась предельно суженная функция КК, становившейся «организацией, ведающей только охраной Кремля». Одновременно и столь же существенно изменялась и прямая подчиненность КК. Ее исключили из ведомства ЦИК и НКО и переподчинили «народному комиссариату внутренних дел по внутренней охране и народному комиссариату обороны по военной охране».

Другие пункты решения были не менее существенными. Они предусматривали незамедлительный вывод из Кремля многочисленных советских учреждений, ежедневно привлекавших не только значительное количестве служащих, но еще и огромный поток различного рода просителей, а заодно и предназначенных для обслуживания советских служащих всевозможных мастерских и столовую. Наконец, последний, десятый пункт решения расширял масштабы этой своеобразной эвакуации: следовало вывести из Кремля также и военную Школу им. ВЦИК, насчитывающую 8 рот, т. е. полторы тысячи, красноармейцев и командиров.

По сути, последний пункт был самым важным, ведь вывод Школы им. ВЦИК сводил на нет всю дальнейшую роль Петерсона, ибо лишал его того самого гарнизона, которым он и командовал. Но поскольку армейский гарнизон Кремля еще сохранялся на ближайшие несколько месяцев, уже 19 февраля приказом по НКВД для контроля за Школой им. ВЦИК создали особое отделение – орган военной контрразведки на правах отдела НКВД.

Так НКВД сумел нейтрализовать Петерсона, который был назначен на свой пост еще 17 апреля 1920 года, когда Троцкий, председатель Реввоенсовета республики и наркомвоенмор, сумел добиться смещения с должности коменданта Кремля балтийского матроса П. Д. Малькова и настоял на назначении комендантом Петерсона, перед тем начальника бронепоезда и личной охраны Троцкого.

* * *

Тем временем следствие по «Кремлевскому делу» продолжилось и привело к новым результатам. Круг подследственных постоянно ширился, все дальше уходя за стены Кремля. Еще 8 февраля Дорошин в числе тех, с кем он регулярно общался, назвал своего односельчанина – слушателя 4‑го курса Военно‑химической академии им. Ворошилова Козырева. Тот во время допроса уже на следующий день назвал не только однокурсников, но и общего для них знакомого М. К. Чернявского – начальника 12‑го отделения разведывательного управления штаба РККА. Козырев и Чернявский признали, что в своих разговорах высказывали сожаление о том, что недавний глава Коминтерна Зиновьев не только отстранен от руководства партией, но и арестован из‑за враждебности к нему Сталина.

Дала показания и бывшая сотрудница правительственной библиотеки – дворянка Муханова. Она была любовницей Енукидзе, и ее вначале расспрашивали, главным образом о том, как она попала осенью 1933 года в дом отдыха Большого театра. Следователи намеревались получить новые факты, подтверждающие уже имевшиеся данные об аморальном поведении и бытовом разложении Енукидзе.

Муханова не только поведала 16 февраля Молчанову, Люшкову и Кагану, как незаконно, только благодаря теплым отношениям с Енукидзе, приобрела путевку, но и о том, что там, на юге, в доме отдыха познакомилась и сблизилась с проводившей там же свой отпуск сотрудницей консульства Великобритании Н. К. Бенксон, и та почти год регулярно навещала ее в Москве.

Таким образом, полученные следствием материалы неоспоримо свидетельствовали о реальной «засоренности социально чуждыми элементами» одного из кремлевских учреждений – правительственной библиотеки; о моральном разложении, даже «буржуазном перерождении» Енукидзе, и о политической неблагонадежности комсостава КК.

Словом, обо всем том, что требовало срочного вмешательства ЦК, принятия самых решительных мер.

Незадолго перед тем НКВД начал информировать о ходе следствия Н. И. Ежова. Ему, избранному 1 февраля секретарем ЦК, уже 11 февраля ПБ поручило вместе с З. М. Беленьким, заместителем председателя КСК, и М. Ф. Шкирятовым, заместителем председателя КПК, «проверить личный состав аппаратов ЦИК СССР и ВЦИК РСФСР (так в тексте. – Ю.Ж. ), имея в виду наличие элементов разложения в них и обеспечение полной секретности всех документов ЦИКа и ВЦИКа».

3 марта 1935 года ПБ приняло решение о Енукидзе, опубликованное на следующий день газетами как постановление ЦИК СССР: «В связи с ходатайством ЦИК ЗСФСР о выдвижении тов. Енукидзе Авеля Сафроновича на пост председателя Центрального исполнительного комитета ЗСФСР, удовлетворить просьбу тов. Енукидзе Авеля Сафроновича об освобождении, его от обязанностей секретаря Центрального исполнительного комитета Союза ССР». Через день, 5 марта, проходившая в Тифлисе вторая сессия ЦИК ЗСФСР освободила Мусабекова от поста председателя и утвердила вместо него Енукидзе.

Внешне все выглядело предельно благопристойно. Ни форма, ни содержание решения ПБ не позволяли усомниться, что речь идет о передвижении Енукидзе по горизонтали, а не по вертикали власти. Его оставляли на том же уровне законодательной структуры. Назначали на почетный и вместе о тем чисто представительский пост. Давали своеобразную синекуру, позволявшую жить в Тифлисе и Москве, – председатель ЦИК ЗСФСР по конституции являлся и сопредседателем президиума ЦИК СССР. Подтверждало именно такой смысл решения еще и то, что Енукидзе оставляли членом конституционной комиссии, образованной 8 февраля на первой сессии ЦИК СССР седьмого созыва.

В действительности за решением крылось нечто серьезное: Енукидзе сместили с того поста, который позволял ему на протяжении пятнадцати лет играть в Кремле одну из важнейших ролей.

* * *

Между тем с конца февраля СПО стало получать данные, свидетельствующие о далеко идущих намерениях некоторых фигурантов «Кремлевского дела».

Показания Мухановой, 4 марта 1935 года: «Розенфельд мне говорила, что на Ленина было покушение, совершенное Каплан, а на Сталина вот никак не организуют. Она сказала, что нужна русская Шарлотта Кордье для спасения русского народа».

Н. А. Розенфельд, 4 марта – начальнику экономического отдела (ЭКО) НКВД Л. Г. Миронову, начальнику 3‑го отделения ЭКО Чертоку: по словам ее бывшего мужа, Розенфельда Н. Б., Каменев говорил о своем тяжелом положении, о том, что все зло в Сталине, который виновен в этом его положении, что Сталин ему мстит, что пока будет Сталин, положение его останется таким же тяжелым…

«Вопрос. К какому выводу в результате бесед Розенфельда с Каменевым пришли Вы и Розенфельд?

Ответ. Мы пришли к выводу о необходимости активной борьбы с руководством ВКП(б) вплоть до террористических актов.

Вопрос. Вы и Розенфельд Н. Б. пришли к этому самостоятельно?

Ответ. Нет, на это в значительной мере повлиял Каменев Л. Б., который, как это мне подтвердил Розенфельд Н. Б., говорил последнему о необходимости устранения Сталина».

Муханова, 4 марта: Н. А. Розенфельд говорила ей, что «Каменев озлоблен на Сталина и не успокоится, пока не будет играть активной политической роли, что возможно только при условии, если Сталин будет отстранен от руководства», а это «возможно только его уничтожением». Розенфельд «дала мне понять, что террористический акт над Сталиным готовится по прямому поручению Каменева». На вопрос же о том, как конкретно они намеревались совершить убийство, Муханова ответила: надо только «добраться до библиотеки Сталина, а там вопрос будет решен в зависимости от обстановки, в которой мы очутимся». Потому‑то, добавила Муханова, Н. А. Розенфельд просила Л. Н. Минервину, секретаря Енукидзе, устроить их обеих в библиотеку Сталина.

Подтверждение именно такой версии прозвучало и в показаниях некоторых иных лиц, привлеченных по «Кремлевскому делу». Так, П. И. Гордеева и Т. П. Бураго, сотрудницы правительственной библиотеки, показали, что Н. А. Розенфельд и Муханову интересовало, где находится квартира Сталина.

В. А. Барут, работавший в правительственной библиотеке с 1931 по 1932 год, а затем около года в Оружейной палате, отметил: «Розенфельд подчеркивала, что Енукидзе оказывает ей поддержку». Брат же Каменева, до развода в 1922 году муж Н. А. Розенфельд, 5 марта уточнил: мол, она в 1932 году «впервые заговорила о необходимости убийства Сталина… С этой целью она обхаживала Енукидзе».

Вскоре в следствии, пока лишь накапливавшем данные, наступил качественный сдвиг. Муханова сделала 8 марта решающее для «Кремлевского дела» заявление. Муханова рассказала, что организация заговорщиков состоит из пяти групп: в правительственной библиотеке; в КК; в Оружейной палате; бывших троцкистов вне Кремля; из художников. Только так следствие смогло, наконец, систематизировать полученную информацию по принципу места работы тех, чьи фамилии фигурировали в материалах дознания.

Положение несколько осложнилось из‑за позиции, занятой во время допросов по «Кремлевскому делу» уже отбывавших наказание Зиновьева и Каменева. Последний 20 марта и 11 апреля категорически отрицал все. И то, что показал его брат, и то, в чем сознались Н. А. Розенфельд и Муханова.

Зиновьев же признавался во всем, а заодно и «топил» своего старого соратника, не забывая, где следует остановиться. 19 марта он заявил:

«Каменев не был ни капельки менее враждебен партии и ее руководству, чем я, вплоть до нашего ареста… Каменеву принадлежит крылатая формулировка о том, что „марксизм есть теперь то, что угодно Сталину“… Читая „Бюллетени оппозиции“, я подробно информировал Каменева о содержании этих документов и о моем положительном отношении к отрицательным оценкам, которые давал Троцкий положению в стране и партии… Призыв Троцкого „убрать Сталина“ мог быть истолкован как призыв к террору… Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Каменевым и при Н. Б. Розенфельде, могли преломиться у последнего в смысле желания устранить Сталина физически… Мы же говорили в смысле замены его на посту Генерального секретаря ЦК ВКП(б)».

* * *

Тем временем продолжал работать с материалами «Кремлевского дела» и Ежов. Обнаруженные им сообщения секретных сотрудников НКВД о давней засоренности аппарата учреждений Кремля антисоветскими элементами, подкрепленные протоколами допросов, которые Ежов стал получать из НКВД, послужили основой для черновика записки, которая после редактуры лично Сталиным и Молотовым получила название: «Сообщение ЦК ВКП(б) об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе».

В нем, утвержденном ПБ 21 марта, слегка приоткрывалась завеса тайны, окутывавшей решение от 3 марта. Прежде всего оно дезавуировало решения как ЦИК СССР, так и ЦИК ЗСФСР. Теперь оказывалось, что Енукидзе был «переведен на меньшую работу в качестве одного из председателей ЦИКа Закавказья, причем представительство Закавказской федерации в ЦИК ССОР в качестве одного из председателей последнего оставлено за т. Муталибовым». И тут же разъяснялось: «Действительные мотивы этого перемещения не могли быть объявлены официально в печати, поскольку опубликование могло дискредитировать высший орган советской власти». А затем «Сообщение» переходило к сути дела.

«В начале текущего года, – указывалась в нем, – стало известно, что среди служащих правительственной библиотеки и сотрудников комендатуры велась систематическая контрреволюционная травля в отношении руководителей партии и правительства, особенно в отношении товарища Сталина, с целью их дискредитации. При ближайшем расследовании органами НКВД источников распространения этой травли было обнаружено в последнее время несколько связанных между собою контрреволюционных групп, ставивших своей целью организацию террористических актов в отношении руководителей советской власти и партии и в первую очередь в отношении товарища Сталина… Многие из участников и в особенности участниц кремлевских террористических групп (Нина Розенфельд, Раевская, Никитинская и др.) пользовались прямой поддержкой и высоким покровительством тов. Енукидзе. Многие из этих сотрудниц тов. Енукидзе принял на работу и с некоторыми из них сожительствовал… Учитывая вскрытые следствием факты, и особенно – за последнее время, ЦК считает необходимым обсудить на ближайшем пленуме ЦК вопрос о возможности оставления тов. Енукидзе в составе членов ЦК ВКП(б)».

Между тем комиссия ПБ под председательством Ежова завершила порученную ей чистку служащих Кремля. Из 107 сотрудников аппарата ЦИК СССР, в том числе и правительственной библиотеки, оставила на работе лишь девятерых. Об этом Ежов рассказал в докладах, сделанных 23 марта на трех закрытых партсобраниях: работников ЦИК СССР, ВЦИК, совнаркомов СССР и РСФСР, гаража особого назначения; КК, специальной охраны и отдельной роты охраны; Школы им. ВЦИК. Поставил в известность коммунистов об отрицательной роли во всем происшедшем Енукидзе, о том, что в правительственной библиотеке арестован 21 человек, в КК – 14, а всего под следствием находятся 65 человек.

Реакция Енукидзе на происходящее оказалась элементарно простой. Он промолчал, признавая тем самым все обвинения в свой адрес, и решил переждать грозные события. Практически сразу, 25 марта, направил в ПБ заявление: «По состоянию моего здоровья я не могу сейчас выехать в Тифлис – место моей новой работы. Прошу предоставить мне двухмесячный отпуск для поправления моего здоровья с выездом для этого в Кисловодск». На следующий день просьба Енукидзе была удовлетворена.

В начале лета Енукидзе вернулся в Москву, но не для дачи показаний в КПК, а для участия в Пленуме ЦК. 6 июня, на второй день работы Пленума, с предусмотренным повесткой дня докладом «О служебном аппарате секретариата ЦИК Союза ССР и товарище А. Енукидзе» выступил Ежов.

Начал Ежов, и, как оказалось, далеко не случайно, с напоминания о выстреле в Смольном. Сделал так для того, чтобы сразу же задать необходимый тон, привлечь внимание собравшихся к главному. «При расследовании обстоятельств убийства товарища Кирова в Ленинграде, – заявил Николай Иванович, – до конца еще не была вскрыта роль Зиновьева, Каменева и Троцкого в подготовке террористических актов против руководителей партии и советского государства. Последние события показывают, что они являлись не только вдохновителями, но и прямыми организаторами как убийства товарища Кирова, так и подготавливавшегося в Кремле покушения на товарища Сталина».

Только затем Ежов сообщил о «последних событиях», о том, что НКВД «вскрыл пять связанных между собой, но действовавших каждая самостоятельно террористических групп». Ежов уточнил: «Все они представляли собой единый контрреволюционный блок белогвардейцев, шпионов, троцкистов и зиновьевско‑каменевских подонков. Все эти озлобленные и выкинутые за борт революции враги народа объединились единой целью, единым стремлением во что бы то ни стало уничтожить товарища Сталина».

«Часть (заговорщиков. – Ю.Ж .), – продолжил Ежов, – все свои планы строили на организации покушения вне Кремля, для чего собирали сведения и вели наблюдение за маршрутами поездов товарища Сталина, узнавали, где он живет за пределами Кремля, в какие часы больше всего выезжает, и, наконец, искали удобного случая для организации покушения на Красной площади во время демонстрации. Другая часть главную ставку ставила на организацию покушения в самом Кремле, в особенности рассчитывая и добиваясь проникнуть на квартиру к товарищу Сталину». Вот тут‑то Николай Иванович напрямую связал «террористов» с бывшим секретарем ЦИК СССР. «Свой план проникновения на квартиру к товарищу Сталину, – сказал он, – они строили на использовании личных связей с т. Енукидзе и с его приближенными, наиболее доверенными сотрудниками».

Не обошел Ежов и роли Троцкого, его личной вины, ответственности за терроризм. В данном случае Ежов сослался на откровения самого «демона революции», на его статью «Рабочее государство, термидор и бонапартизм», опубликованную в № 45 «Бюллетеня оппозиции» (апрель 1935 года). «Нынешний политический режим в СССР, – писал Троцкий, – есть режим „советского“ (или антисоветского) бонапартизма по типу своему ближе к империи, чем к консульству… Противоречие между политическим режимом бонапартизма и потребностью социалистического развития представляет важнейший источник внутренних кризисов и непосредственную опасность самого существования СССР как рабочего государства. Бонапартистское вырождение диктатуры пролетариата представляет поэтому прямую и непосредственную угрозу всем социальным завоеваниям пролетариата».

Мало этого, Троцкий не только признал существование в Советском Союзе политического терроризма, но и фактически оправдал его: «Политическая и моральная ответственность за самое возникновение терроризма в рядах коммунистической молодежи лежит на Сталине. Террористические тенденции в рядах коммунистической молодежи являются одним из наиболее болезненных симптомов того, что бонапартизм исчерпал свои политические возможности, вступил в период самой ожесточенной борьбы за существование» (Сталинская бюрократия и убийство Кирова // Бюллетень оппозиции.1935. № 41).

Именно это утверждение позволило Ежову сделать определенный вывод. «Троцкий, – провозгласил секретарь ЦК, – стал теперь главным вдохновителем и организатором террора против вождей партии и правительства, мобилизуя вокруг себя все террористические элементы внутри и вне СССР».

Только потом, практически в конце доклада, Ежов опять обратился к заявленной теме. Вспомнил о Енукидзе и подведомственном тому совсем недавно аппарате секретариата ЦИК. «Ярким примером политической слепоты и полной потери классовой бдительности, – заявил Ежов, – примером такого преступного благодушия является член ЦК ВКП(б) тов. Енукидзе. Партия оказала ему огромное доверие. В течение полутора десятка лет он состоял секретарем ЦИК. Ему фактически была доверена охрана Кремля. Только благодаря его преступному благодушию, полной потере классового чутья и политической бдительности контрреволюционным, зиновьевско‑каменевским и троцкистским элементам удалось пробраться в Кремль и организовать там террористические группы. Своим непартийным поведением, своей небольшевистской работой Енукидзе создал такую обстановку, при которой любой белогвардеец легко мог проникнуть и проникал на работу в Кремль, часто пользуясь прямой поддержкой и высоким покровительством Енукидзе».

Подкрепив такое обвинение опять же материалами следствия по «Кремлевскому делу», Ежов заключил: «Товарищ Енукидзе должен быть наказан самым суровым образом, потому что он несет политическую ответственность за факты, происходившие в Кремле».

* * *

После доклада Ежова первым взял слово секретарь Закавказского крайкома Л. П. Берия. Он вел речь лишь о Енукидзе. Мимоходом коснулся «позорных ошибок» того в далеком прошлом: «заигрывание с меньшевиками в ответственные периоды нашей революции», «фальсифицирование» истории бакинской социал‑демократической организации (имелась в виду автобиография Енукидзе, опубликованная энциклопедическим словарем «Гранат» в 1927 г. – Ю.Ж .). Лишь затем Берия перешел к тому, что счел самым важным. «Ему персонально, – возмущенно сказал Лаврентий Павлович, – доверена была охрана штаба нашей революции, охрана вождя и учителя т. Сталина, за которого бьются сердца миллионов пролетариев и трудящихся. И что в итоге, товарищи, оказалось? Надо прямо сказать, что т. Енукидзе оказался в положении изменника нашей партии, изменника нашей родины… Предложения товарища Ежова совершенно правильны…» Схожим образом построили свои выступления Шкирятов и Акулов. Они говорили об аппарате секретариата ЦИК СССР, о том, каким он был плохим при Енукидзе, как была проведена в нем чистка, каким он стал теперь.

После кратких прений слово предоставили Енукидзе, который пытался объяснить свою позицию после принятия решения от 3 марта. «После того, – сказал он, – что было обнаружено в библиотеке и комендатуре Кремля, и тотчас же после того, как это стало мне известно, я немедленно заявил товарищам – членам Политбюро, что снятие меня с поста секретаря ЦИК совершенно правильно. Я своим отношением и своим доверием к аппарату не обеспечивал безопасность в Кремле, и потому меня надо было снять».

Затем Енукидзе позволил себе признание ошибок, покаяние. «Когда мне комендант Кремля сообщил, что вот такая‑то уборщица ведет контрреволюционные разговоры, в частности против товарища Сталина, я, вместо того чтобы немедленно арестовать и передать эту уборщицу в руки наркомвнудела, сказал Петерсону: проверьте еще раз, потому что было очень много случаев оговора – зря доносили против того или другого. Конечно, нельзя было терпеть такое положение, и нужно было немедленно же принять меры. Это мое распоряжение коменданту Кремля попало в руки наркомвнудела и затем к товарищу Сталину. Товарищ Сталин первый обратил на это внимание и сказал, что это не просто болтовня, что за этим кроется очень серьезная контрреволюционная работа. Так и оказалось на самом деле».

Признал Енукидзе и иное. То, что принял Раевскую на службу в правительственную библиотеку, несмотря на возражения НКВД. Что затянул реорганизацию охраны Кремля, что принятие на работу в аппарат ЦИК СССР «бывших людей» явилось с его стороны потерей бдительности, хотя «об этих лицах известно было также и органам наркомвнудела».

Завершил свое выступление Енукидзе весьма своеобразно: «Мне кажется, что в дальнейшем ни годы мои, ни здоровье не позволят мне подняться на ту высоту доверия, которую я занимал. Несмотря на это, я ни в малейшей степени не прошу у партии снисхождения. По отношению ко мне нужно применить именно ту меру, которая может послужить уроком в дальнейшем для всякого коммуниста, стоящего на том или ином посту, чтобы действительно усилить бдительность и поставить работу нашей партии и наших советских органов так, чтобы они могли спокойно и плодотворно работать».

После выступления Енукидзе снова начались прения. Некоторые участники Пленума (например, Косиор и Ягода) требовали арестовать Енукидзе и судить его, но большинство высказалось за его исключение из партии, и лишь меньшинство – за арест и предание суду, как предлагали Косиор и Ягода.

Через день советские газеты опубликовали сообщение о состоявшемся Пленуме и принятых им резолюциях. Вторая из них гласила: «О служебном аппарате ЦИК СССР и т. Енукидзе. 1. Одобрить мероприятия контрольных органов по проверке и улучшению служебного аппарата ЦИК Союза ССР. 2. За политико‑бытовое разложение бывшего секретаря ЦИК СССР А. Енукидзе вывести из состава ЦК ВКП(б) и исключить из рядов ВКП(б)». После этого печать о деле Енукидзе забыла. Навсегда. Забыли о нем и в партийных организациях.

Месяц спустя состоялись закрытые процессы по «Кремлевскому делу». Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством В. В. Ульриха 27 июля 1935 года осудила по «Кремлевскому делу» 30 человек. Двух (вместо двадцати пяти), Синелобова и Чернявского, приговорили к расстрелу; девятерых, в том числе Л. Б. Каменева, его брата и первую жену того, – к 10 годам тюремного заключения; остальных – к заключению на срок от 2 до 7 лет. В тот же день Особое совещание НКВД по тому же делу приговорило к тюремному заключению на срок от 3 до 5 лет сорок два человека, к ссылке на 2 и 3 года – тридцать семь человек, к высылке из Москвы – одного.